Декамерон. 9 лучших новелл

Добрые люди, обрадовавшись, ответили, что это им по сердцу и что, кто бы она ни была, они примут ее как госпожу и как госпожу станут чтить. После этого все занялись приготовлениями к прекрасному, большому и веселому празднеству; то же сделал и Гвальтьери. Он велел приготовить великолепную и роскошную свадьбу и пригласить множество друзей, родных и именитых и незнатных соседей; а кроме того, велел скроить и сшить много красивых и дорогих платьев по размеру одной девушки, которая казалась ему одинакового сложения с той, на которой он намеревался жениться; он приготовил, помимо того, пояса, кольца и дорогой красивый венец и все, что требуется для молодой.

Когда настал день, назначенный им для свадьбы, Гвальтьери в половине третьего часа сел на коня, а с ним и все его гости; отдав необходимые распоряжения, он сказал: «Господа, пора отправиться за невестой». Пустившись в путь, он вместе со всем обществом прибыл в деревушку; подъехав к дому отца девушки, он встретил ее, поспешно возвращавшуюся с водой от колодца, чтобы затем отправиться вместе с другими женщинами посмотреть на приезд невесты Гвальтьери. Когда Гвальтьери увидел ее, назвав ее по имени, то есть Гризельдой, спросил, где ее отец, на что она стыдливо ответила: «Господин мой, он дома». Тогда Гвальтьери, сойдя с коня и приказав всем дожидаться его, вступил в бедную хижину, где нашел ее отца, по имени Джаннуколе, которому сказал: «Я пришел взять за себя Гризельду, но прежде желаю расспросить ее кое о чем в твоем присутствии». И он спросил ее, станет ли она, если он возьмет ее в жены, всегда стараться угождать ему, не сердиться, что бы он ни говорил и ни делал, будет ли ему послушна и многое другое в том же роде; на все это она отвечала, что будет. Тогда Гвальтьери, взяв ее за руку, вывел ее из дома, велел в присутствии всего своего общества и всех других раздеть ее донага и, распорядившись, чтобы ему доставили заказанные им платья, приказал одеть ее и обуть поскорее; на ее волосы, как были нечесаные, возложить венец, и затем, когда все этому удивились, сказал: «Господа, вот та, которую я намерен взять себе в жены, если она желает иметь меня мужем». Потом, обратившись к ней, застыдившейся на себя и смущенной, он спросил ее: «Гризельда, хочешь ли ты, чтобы я был твоим мужем?» На что она ответила: «Да, господин мой». – «А я хочу взять тебя в жены», – сказал он и в присутствии всех повенчался с ней. Посадив ее на коня, он привез ее в почетном сопровождении в свой дом. Тут был свадебный пир, великолепный и богатый, и празднество такое, как будто он взял дочь французского короля.

Казалось, молодая вместе с одеждами переменила и душу и привычки. Она была, как мы уже сказали, красива телом и лицом и, насколько была красивой, настолько стала любезной, приветливой и благовоспитанной, что, казалось, она – дочь не Джаннуколе, сторожившая овец, а благородного синьора, чем она поражала каждого, кто прежде знал ее. К тому же она была так послушна мужу, что он считал себя самым счастливым и довольным человеком на свете; также и в отношении подданных своего мужа она держалась так мило и благодушно, что не было никого, кто бы не любил ее и не почитал от души, и все молились о ее счастье, благополучии и возвышении и если прежде говорили, что Гвальтьери поступил не особенно разумно, взяв ее в жены, то теперь признавали его за разумнейшего и рассудительнейшего человека на свете, потому что никто другой, за исключением его, не смог бы никогда угадать ее достоинства, скрытые под бедным рубищем и крестьянской одеждой. Одним словом, не прошло много времени, как она сумела не только в своем маркизате, но и всюду устроить так, что заставила говорить о своих достоинствах и добрых делах, забыв обо всем, что говорили из-за нее против ее мужа, когда он на ней женился.

Вскоре она забеременела и в урочное время родила девочку, чему Гвальтьери очень обрадовался. Но вскоре после того странная мысль возникла в его уме, желание долгим искусом испытать ее терпение; и он начал укорять ее словами, представляясь рассерженным, говоря, что его люди крайне недовольны тем, что она низкого рода, особенно же они опечалены рождением девочки и только и делают, что ропщут. Когда жена услышала это, она, не изменившись в лице и ни в чем не изменив своему доброму намерению, сказала: «Господин мой, поступи со мною так, как ты найдешь более удобным для своей чести и покоя; я буду довольна всем, ибо знаю, что я ниже их и не была достойна той чести, которой ты меня удостоил». Этот ответ очень понравился Гвальтьери, так как он увидел, что она ничуть не возгордилась от почета, какой оказывали ей он или другие.

Немного времени спустя, передав в общих словах жене, что его подданные не могут выносить ее дочку, он, научив одного из своих слуг, послал его к ней, а тот, очень опечаленный, сказал ей: «Мадонна, если я не желаю себе смерти, мне следует исполнить повеление моего господина. Он велел, чтобы я взял вашу дочку и чтобы я…» Дальше он не договорил. Жена, услыхав эти слова, видя лицо слуги и вспомнив мужа, поняла, что ему было приказано убить девочку; потому, быстро вынув ее из колыбели, она поцеловала и благословила ее и, хотя ощущала в сердце страшное горе, не изменившись в лице, передала ее в руки слуги со словами: «Возьми, исполни в точности все, что поручил тебе твой и мой господин, но не оставляй ее так, чтобы ее растерзали звери или птицы, если только он не приказал тебе этого». Слуга, взяв девочку, сообщил Гвальтьери все, что отвечала жена, а он, удивляясь ее твердости, отправил его с ребенком в Болонью к одной своей родственнице, с просьбою, чтобы она, никому не говоря, чья это дочь, тщательно ее воспитала и обучила хорошим манерам.

Случилось после того, что жена снова забеременела и в положенный срок родила мальчика, чему Гвальтьери очень обрадовался, но так как ему недостаточно было уже сделанного, он нанес жене еще большую рану, сказав ей однажды с гневным видом: «Жена, с тех пор как ты родила этого сына, я никоим образом не могу ужиться с моими людьми, – так горько они жалуются на то, что внук Джаннуколе будет их господином; и я боюсь, как бы не пришлось мне снова сделать то же, что я сделал, или покинуть тебя и взять другую жену». Жена выслушала его с невозмутимым видом, ничего иного не ответила, как только: «Господин мой, лишь бы ты был доволен, а обо мне не думай, ибо ничто мне не дорого, как лишь то, что, я вижу, тебе по сердцу». Немного времени спустя Гвальтьери таким же образом, как посылал за дочкой, послал за сыном и, так же притворившись, что велел убить его, отправил на воспитание в Болонью, как отправил девочку, к чему жена отнеслась так же, как то сделала относительно дочки, чему Гвальтьери сильно удивлялся, утверждая про себя, что никакой другой женщине того не стерпеть, что терпела она; если б он не видел ее страстной любви к детям, он подумал бы, что поступает она так по равнодушию, тогда как теперь он узнал, что она действует как женщина мудрая. Его подданные, полагая, что он велел умертвить детей, сильно его порицали, почитая его человеком жестоким, а к жене возымели величайшее сожаление, она же ничего другого не сказала женщинам, соболезновавшим ей об убитых детях, как лишь то, что ей приятно то, что в угоду их родителю.

Когда прошло несколько лет с рождения девочки и Гвальтьери показалось, что настало время в последний раз испытать терпение жены, он сказал многим домочадцам, что не может выносить долее Гризельду как жену, сознавая, что поступил дурно и по-юношески, взяв ее за себя; потому он употребит все старания, чтобы получить от Папы разрешение взять другую супругу, а Гризельду оставить, за что многие почтенные люди сильно его укоряли. На это он ничего не ответил, как только то, что так быть должно. Жена, услышав про это и ожидая, что ей, по-видимому, придется вернуться в отцовский дом, а может быть, и пасти овец, как то делала прежде, и видеть в объятиях другой женщины того, кого она так сильно любила, опечалилась про себя, но как она выдержала и другие напасти судьбы, так с твердым видом решилась выдержать и эту. Немного спустя Гвальтьери велел доставить себе подложные письма из Рима и показал их своим подданным, будто в них Папа разрешал ему взять другую жену и покинуть Гризельду. Потому, велев позвать ее к себе, он в присутствии многих сказал ей: «Жена, Папа разрешил мне расстаться с тобой, теперь я имею право взять другую супругу, а тебя оставить, а так как мои предки были люди знатные и властители этих областей, тогда как твои всегда были крестьянами, я желаю, чтобы ты более не была мне женой, а вернулась бы в дом Джаннуколе с тем приданым, которое ты мне принесла, а я возьму себе затем другую, которую найду более подходящей».

Услышав эти слова, жена с величайшим усилием, наперекор женской природе, удержала слезы и отвечала: «Господин мой, я всегда сознавала, что мое низкое происхождение никоим образом не соответствует вашему благородству, признавала, что чем я была с вами, то зависело от вас и от Бога, и никогда не считала своим дарованного мне, а всегда считала его как бы одолженным; вам стоит только захотеть получить его обратно, и мне должно быть приятно отдать его вам: вот ваш перстень, с которым вы со мной обручились, возьмите его. Вы приказываете мне взять с собою принесенное мною приданое; чтобы сделать это, вам не понадобится казначей, да и мне не будет необходимости ни в мешке, ни во вьючной лошади, ибо у меня еще не вышло из памяти, что вы взяли; если вы считаете приличным, чтобы все увидели это тело, которое носило зачатых от вас детей, я уйду нагая, но прошу вас в награду за мою девственность, которую я сюда принесла и которой не уношу, позволить мне взять с собою по крайней мере одну рубашку сверх моего приданого».

Гвальтьери, которого больше разбирал плач, чем что-либо другое, сохранив суровое выражение лица, сказал: «Так возьми с собой рубашку». Все, кто там были, просили его дать ей платье, дабы ту, которая была ему женой в течение более чем тринадцати лет, не увидали выходящей из его дома столь бедным и позорным образом, как если б она вышла в одной рубашке; но их просьбы были напрасны, потому жена в сорочке, босая и с непокрытой головой, поручив всех милости Божией, вышла из его дома и вернулась к отцу, сопровождаемая слезами и стонами всех, кто ее видел. Джаннуколе, никогда не веривший, что Гвальтьери станет держать его дочь своей женой, и ежедневно ожидавший этого события, сберег ей одежды, которые она сняла в то утро, когда обручился с ней Гвальтьери; потому, когда он принес их ей, она их надела и стала заниматься мелкой работой по отцовскому дому, как то делала прежде, мужественно перенося суровые напасти враждебной судьбы.

Когда Гвальтьери все это устроил, он дал понять всем своим, что взял за себя дочь одного из графов Панаго, и, приказав делать большие приготовления к свадьбе, послал сказать Гризельде, чтобы она пришла к нему. Когда та явилась, он сказал ей: «Я намерен ввести в дом ту, которую недавно взял за себя, и хочу оказать ей торжественный прием, а ты знаешь, что у меня в доме нет женщин, которые сумели бы прибрать комнаты и сделать все остальное, что требуется для такого торжества; потому ты, знающая эти домашние дела лучше всех других, приведи в порядок все, что необходимо, пригласи дам, каких сочтешь нужным, и прими их так, как будто бы ты здесь была хозяйкой; затем, когда кончится свадьба, можешь вернуться к себе домой». Хотя каждое из этих слов было ударом ножа в сердце Гризельды, не настолько отказавшейся от любви, которую она к нему питала, как отказалась от счастья, она ответила: «Господин мой, я согласна и готова», и, войдя в своем платье из грубого романьольского сукна в тот дом, из которого перед этим вышла в одной сорочке, она принялась прибирать комнаты, велела повесить в залах ковры и разложить подстилки, занялась приготовлением еды и, точно она была последней служанкой в доме, ко всему приложила руки; только тогда она отдохнула, когда все приготовила и всем распорядилась, как то подобало. После того, велев пригласить от имени Гвальтьери всех дам в округе, стала ждать празднества, и когда наступил день свадьбы, несмотря на то что на ней было рубище, она, сохраняя достоинство, приветливо встретила пришедших дам.

Гвальтьери, который тайно воспитывал своих детей в Болонье, у своей родственницы, выданной в дом графов Панаго, и дочка которого, уже двенадцатилетняя, была красавица, какой еще никто не видал, а сын – шести лет, послал в Болонью к своему родственнику, прося его, чтобы он с его дочерью и сыном приехал в Салуццо, привез бы с собою богатую и почетную свиту и всем бы говорил, что везет молодую девушку ему в жены, не открывая никому, кто она такая. Именитый родственник, устроив все, как просил его маркиз, пустился в путь и спустя несколько дней вместе с девушкой, ее братом и знатной свитой прибыл к обеденному часу в Салуццо, где нашел всех местных жителей и много соседей из окрестности, поджидавших новую жену Гвальтьери. Когда она, встреченная дамами, вступила в залу, где были накрыты столы, Гризельда, в чем была, приветливо вышла ей навстречу и сказала: «Добро пожаловать, государыня». Дамы, много, но напрасно просившие Гвальтьери либо дозволить Гризельде остаться в какой-нибудь комнате, либо позволить ей одеть одно из бывших ее платьев, дабы она не выходила таким образом к его гостям, были посажены за стол, и им стали прислуживать. Все разглядывали девушку, и каждый говорил, что Гвальтьери сделал хороший обмен, но в числе прочих ее и ее маленького брата хвалила очень и Гризельда.

Гвальтьери, который, казалось, вполне убедился, насколько того желал, в терпении своей жены, видя, что никакая новость не изменяет ее ни в чем, и будучи уверен, что происходит это не от скудоумия, ибо он знал ее разум, решил, что настало время вывести ее из того горестного состояния, которое, как он полагал, она таит под своим непоколебимым видом. Потому, подозвав ее в присутствии всех, он сказал, улыбаясь: «Что ты скажешь о нашей молодой?» – «Господин мой, – ответила Гризельда, – мне она очень нравится, и если она так же мудра, как красива, в чем я уверена, я нисколько не сомневаюсь, что вы проживете с ней самым счастливым человеком в мире; но прошу вас, насколько возможно, не наносите ей тех ран, какие вы наносили той, что была когда-то вашей женой, так как я уверена, что она едва ли перенесет их, потому что она моложе и потому еще, что она воспитана изнеженно, тогда как та, другая, уже с малых лет была в постоянных трудах». Гвальтьери, видя, что она твердо уверена, что девушка станет его женой, а тем не менее ничего, кроме хорошего, не говорит, посадил ее рядом со собою и сказал: «Гризельда, теперь настало тебе время пожать плоды твоего долготерпения, а тем, кто считал меня жестоким, несправедливым и суровым, узнать, что все то, что я делал, я делал с одной предвиденной целью, желая научить тебя быть женой, их – умению выбирать жен, себя – приобрести постоянный покой на все то время, пока я буду жить с тобой, чего, когда я брал себе жену, я страшно боялся, что не достигну; вот почему, дабы испытать тебя, я тебе наносил раны и оскорблял, ты знаешь, сколькими способами. И так как я ни разу не видал, чтобы ни словом, ни делом ты удалилась от того, что мне угодно, и, мне кажется, я получу от тебя то утешение, какого желал, я намерен вернуть тебе разом то, что в продолжение многих лет отнимал у тебя, и залечить величайшей нежностью те раны, которые я тебе наносил. Потому прими с радостным сердцем ту, которую считаешь моей женой, и ее брата как твоих и моих детей: это – те, которых ты и многие другие долго считали жестоко убитыми мною: а я – твой муж, который более всего на свете тебя любит и, полагаю, может похвалиться, что нет никого другого, кто бы мог быть так доволен своей женой, как я».

Сказав это, он обнял ее и поцеловал и, поднявшись вместе с ней, плакавшей от радости, направился туда, где сидела их дочка, пораженная всем, что слышала: нежно обняв ее, а также и ее брата, они вывели из заблуждения ее и многих других, там присутствовавших. Обрадованные дамы, встав из-за стола, пошли с Гризельдой в ее комнату и, сняв с нее рубище, облекли ее в одно из ее прекрасных платьев и снова отвели в залу как госпожу, какой она казалась даже и в лохмотьях. Она не могла наглядеться на своих детей, и, так как все радовались и веселились, празднество продлили на несколько дней; а Гвальтьери все сочли мудрейшим, хотя полагали слишком суровыми и невыносимыми испытания, которым он подверг свою жену; но мудрее всех они сочли Гризельду.

Граф Панаго вернулся через несколько дней в Болонью, а Гвальтьери, не позволив Джаннуколе больше работать, обеспечил его как тестя, так что он жил прилично и, к великому своему утешению, так и кончил свою старость. А затем, выдав свою дочь за именитого человека, долго и счастливо жил с Гризельдой, всегда почитая ее, как только мог.

Что можно сказать по этому поводу, как не то, что и в бедные хижины спускаются с неба божественные духи, как в царственные покои спускаются такие, которым было бы пристойнее пасти свиней, чем властвовать над людьми? Кто, кроме Гризельды, мог бы перенести с лицом не только не орошенным слезами, но и веселым, суровые и неслыханные испытания, которым подверг ее Гвальтьери? А ему было бы поделом, если бы он напал на женщину, которая, уйдя из его дома в сорочке, нашла бы кого-нибудь, кто бы так выколотил ей мех, что из этого вышло бы хорошее платье.

Новелла Дионео кончилась, и дамы достаточно о ней наговорились, та порицая одно, другая кое-что хваля в ней, когда король, поглядев на небо и увидев, что солнце уже склонилось к вечернему часу, не вставая с места, начал говорить:

– Прелестные дамы, я полагаю, вам известно, что ум человеческий не в том только, чтобы держать в памяти прошедшие дела или познавать настоящие, но что мудрые люди считают признаком величайшего ума уметь предвидеть при помощи тех и других дела будущего. Завтра, как вы знаете, будет две недели с тех пор, как мы вышли из Флоренции, чтобы несколько развлечься для поддержания нашего здоровья и жизни, избегая скорби и огорчений, какие постоянно существовали в городе с тех пор, как наступил этот мор; это мы, кажется мне, совершили пристойно, ибо, насколько я мог заметить, хотя здесь и были рассказаны новеллы веселые и, может быть, вызывающие вожделение и мы постоянно хорошо ели, играли и пели, что вообще возбуждает слабых духом к поступкам менее чем честным. Несмотря на это, я не заметил никакого движения, никакого слова и ничего вообще ни с вашей стороны, ни с нашей, что заслуживало бы порицания, и мне казалось, я видел и слышал только постоянное согласие, постоянную братскую дружбу, что, без сомнения, мне крайне приятно, к чести и на пользу как вам, так и мне. Потому, дабы вследствие долгой привычки не вышло чего-либо, что обратилось бы в скуку, и дабы не дать кому-либо повода осудить наше слишком долгое пребывание, я полагаю, так как каждый из нас получил в свой день долю почести, еще пребывающей во мне, что если на то будет ваше согласие, нам следовало бы вернуться туда, откуда мы пришли. Не говоря уже о том, что если вы хорошенько поразмыслите, наше общество, о котором уже узнали многие, может так разрастись, что уничтожится всякое наше удовольствие. Потому, если вы согласны с моим советом, я сохраню венец, мне данный, до нашего ухода, который я полагаю назначить на завтра; если бы вы решили иначе, у меня уже наготове тот, кого я увенчаю на следующий день.

Много было разговоров между дамами и молодыми людьми, но наконец они признали полезным и приличным совет короля и решили сделать так, как он сказал; король, велев позвать сенешаля, поговорил с ним о том, что ему делать на следующее утро, и, распустив общество до часа ужина, поднялся. Поднялись дамы и молодые люди и, как обычно, предались разным утехам. Когда настал час ужина, они сели за него с великим удовольствием, после чего принялись петь, играть и плясать; когда же Лауретта повела танец, король приказал Фьямметте спеть канцону, которую она и начала приятным голосом:

Когда б любовь могла существовать одна,Без ревности, – я женщины б не зналаСчастливее меня, кто б ни была она.Коль женщине милы в любовнике красивомВеселость юноши, иль мужа мощь и смелость,Иль славный дух, иль нравов чистота,Слова в течении своем красноречивом,Ума испытанная зрелость,Все, чем душе дается красота, –Так, без сомнения, я из влюбленных та,На благо чье судьба все те дары послалаТому, по ком томлюсь, надеждами полна.Но так как спору нет, что женщины другиеНисколько мне умом не уступают,То трепещу от страха я,Всего ужасного жду для своей любви я,Боясь, что и себе другие пожелаютТого, кем жизнь похищена моя.И вот, в чем для меня блаженство бытия,В том и источник слез, и бедствий всех начало,Которым я навек обречена.Когда б властитель мой внушал мне столько ж верыУмением любить, как доблестью душевной,Я ревности не знала б никакой;Но все мужчины – лицемеры,Менять предмет любви готовы ежедневно.Вот это-то и губит мой покой,И смерти я желаю всей душой,Какую б женщину я с ним ни повстречала, –Боязнь быть кинутой во мне уж рождена.Поэтому всех женщин, ради Бога,Молю не делать мне обиды этой кровной.Но если вздумает любая между нихМне этот вред нанесть, открыв себе дорогуК нему посредством слов, иль ласкою любовной,Иль знаками, и о делах такихУзнаю я, – пусть мне лишиться глаз моих,Коль я не сделаю, чтобы она проклялаСвое безумие на вечны времена.

Когда Фьямметта кончила свою канцону, Дионео, бывший рядом с нею, сказал, смеясь:

– Вы сделали бы большое удовольствие, объявив всем о своем милом, дабы по неведению у вас не отняли бы владение, так как вы уж очень на то гневаетесь.

После этого было спето несколько других канцон, и, когда прошла почти половина ночи, все, по распоряжению короля, отправились отдохнуть. Когда же настал новый день, все поднялись и, после того как сенешаль отправил их вещи, пошли под руководством благоразумного короля по дороге во Флоренцию. Трое молодых людей, оставив семерых дам в Санта-Мария Новелла, откуда с ними вышли, и распростившись с ними, отправились искать других развлечений, а они, когда показалось им удобным, разошлись по своим домам.