9 мая

«ВТОРАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА. 1 сентября 1939 войска нацистской Германии внезапно вторглись в Польшу. 3 сентября связанные с Польшей союзными обязательствами в войну против Германии вступили Англия и Франция. К 10 сентября ей объявили войну британские доминионы. Постепенно война вовлекла в свою орбиту 61 государство (включая СССР и США), в которых проживало 80% населения земного шара; она продолжалась 6 лет и унесла около 60 миллионов жизней».

Глава 1

«Народ не роскошь, а средство защиты и обогащения»

Ранним прохладным утром, случайный луч солнца заглянул в однокомнатную московскую квартиру, находившуюся в многоэтажном доме спального района Ясенево. Здесь он робко коснулся потрескавшегося угла настенных часов с кукушкой, показывавших шесть часов двенадцать минут, на мгновение застыл, словно бы раздумывая, стоит ли обследовать эту территорию, а затем нехотя пополз дальше.

И везде, куда бы этот луч не проник, он натыкался на старые, совершенно утратившие ценность вещи вроде полированного румынского шкафа семидесятых годов, нелепой люстры «Каскад», состоящей из пластмассовых клинышков, осыпавшихся при малейшем взмахе руки, или потрепанного настенного ковра с незамысловатым изображением оленя, удивленно застывшего на лесной опушке.

В углу комнаты висел небольшой образ Николая Чудотворца в киоте, перед которым горела миниатюрная лампада. Немного пониже иконы канцелярскими кнопками был прикреплен церковный календарь на текущий год и большая цветная фотография Новодевичьего монастыря. Везде пахло нафталином и старыми журналами, зато было весьма опрятно и даже уютно. Старый телевизор, вцепившийся острыми ножками в приземистую квадратную тумбочку, заботливая хозяйская рука аккуратно накрыла кружевной салфеткой, а домашние цветы на подоконнике, не имевшие ни одного желтого листка, регулярно поливались.

Около балконной двери развалилась старая (никак не меньше десяти лет) восточноевропейская овчарка по кличке Энга. Она мирно спала, как, впрочем, и ее хозяин по имени Григорий Петрович Войтовский. Только, разумеется, он спал не на полу, а на железной кровати с проржавевшими пружинами, продавленным матрасом и тусклыми металлическими набалдашниками.

Когда его сон спокойно закончился, как заканчивается сеанс в кинотеатре, Войтовский открыл глаза. Какое-то время он просто лежал, глядя в потолок и слушая пение птиц, доносившееся с улицы через приоткрытую форточку, затянутую светло-зеленой сеткой от комаров. Затем привстал на локоть, повернулся и посмотрел на собаку. Овчарка, будто почувствовав взгляд хозяина, тоже открыла умные глаза и подняла голову.

– Ну что, Энга? Подъём?

Собака, не торопясь, встала, выгнула спину и сладко потянулась. Войтовский последовал ее примеру, то есть сдернул с себя одеяло, уселся на краю кровати и, зевая, широко раскинул худые руки в разные стороны. Ему уже исполнилось восемьдесят три года, но, несмотря на большие седые брови, нависшие на глаза, выглядел он намного моложе. Поджарый, легкий на подъём, любящий добрую шутку Григорий Петрович производил впечатление никогда не унывающего, зато постоянно охочего до жизни человека.

Семейные трусы синего цвета, некогда белая, но пожелтевшая от времени майка, расплывшиеся наколки на плечах, руках и левой стороне груди, на смуглой морщинистой шее шелковая веревочка с серебряным крестиком – таков был непритязательный утренний облик нашего героя.

Войтовский поморщился, потёр ноющие с утра коленные суставы и встал с кровати, дружно скрипнувшей всеми своими пружинами. Его худые и жилистые ноги метко попали в коричневые дерматиновые тапочки. Григорий Петрович стал религиозным сравнительно недавно, поэтому исполнял обряды со всем рвением неофита. Вот и сейчас он повернулся к образу, три раза перекрестился и шепотом прочел короткую утреннюю молитву. Мельком его взгляд упал на стол, где лежала пришедшая накануне поздравительная телеграмма с незамысловатым текстом: «С праздником! Здоровья. Долголетия. Удачи. Твой Павел». Затем подошел к стене и оторвал листок календаря. На следующем листке красовалась огромная красная цифра 9 МАЯ и неизменное изображение памятника солдату-освободителю в берлинском Трептов-парке.

Бессонница – вечный бич пенсионеров. И хуже всего то, что проснувшись сразу после шести утра, – это дает о себе знать многолетняя привычка вставать и собираться на работу! – никак не можешь решить, чем же убить томительные утренние часы. Именно поэтому пенсионер Григорий Петрович старался бриться как можно дольше и как можно тщательней, аккуратно водя лезвием вокруг давнишнего шрама на подбородке. Сначала он долго и усердно намыливался, а потом старательно соскребал мыльную пену старой опасной бритвой, – такой, которую теперь можно увидеть только в музеях или в старых фильмах. Войтовскому ее подарил один из однополчан, который привез бритву из Германии, где позаимствовал из разбомбленного немецкого дома незабываемой весной сорок пятого года. У самого Войтовского никаких трофеев не сохранилось, но об этом немного позже…

В марте сорок пятого его ранило в очередной раз. Молодой пехотинец Гриша Войтовский, весь перемазанный в тяжелой и мокрой глине, заметно утяжелявшей сапоги и шинель, сидел в окопе, в ожидании очередной немецкой контратаки. В небе стоял тяжелый гул наших бомбардировщиков, на которые где-то вдалеке заливисто тявкали немецкие зенитки. Метрах в ста от окопа стоял подбитый немецкий танк, из которого валил густой черный дым. Когда остервеневшие немцы снова пошли вперед, пытаясь выбить красноармейцев с захваченных ранее позиций, Гришу зацепило осколком ручной гранаты. Этот шальной осколок настолько сильно окарябал подбородок, что кровь полилась ручьем на мокрую от дождя шинель. Войтовский машинально отер подбородок тыльной стороной ладони и тупо посмотрел на собственную кровь. Боли в тот момент он почти не чувствовал.

– Что, зацепило? – сочувственно спросил лежавший рядом сержант.

– Ерунда, – отвечал Войтовский, снова берясь за автомат.

В данный момент, в этом наскоро отрытом окопе их оставалось всего двое. Два других товарища из той же роты уже были мертвы, и лежали совсем рядом. Похоронить их просто не было времени – озверевшие от ненависти и отчаяния фашисты упорно шли вперед, не давая оборонявшимся красноармейцам ни малейшей передышки. В одной из немецких атак, сержанту пулей раздробило плечо, и он со стоном выронил автомат.

Ранение оказалось настолько болезненным, что Войтовскому пришлось звать медсестру. К счастью, она оказалась недалеко, где перебежками, а где и ползком перебираясь от одного окопа к другому. Кое-как наложив повязку, чтобы остановить кровотечение, медсестра взяла стонущего сержанта за воротник шинели и с трудом поволокла в тыл. Гриша при всем желании не мог ей помочь, опять зашевелились немцы и двинулись вперед.

Пока он попеременно отстреливался из двух автоматов – своего и сержанта, – в небе над ним неожиданно показался одинокий истребитель люфтаваффе «Messerschmitt». Круто спикировав на наши позиции, он обстрелял их из пулемета. Войтовский кубарем скатился, успев укрыться на дне окопа, а вот медсестре, упавшей сверху на сержанта, чтобы закрыть его своим телом, повезло гораздо меньше…

Крупнокалиберные пули перебили ей позвоночник, а одна из них, насквозь пробив хрупкое девичье тело, достала сержанта. Но все это выяснилось уже потом, ночью, когда немцы были отброшены назад, и наступила долгожданная передышка…

Отогнав тяжелые воспоминания, Григорий Петрович открыл глаза и посмотрелся в зеркало. Затем добрил щёки и смыл остатки пены. Тщательно промыл бритву и помазок, положил их на полку в раз и навсегда заведенном порядке – помазок справа, бритву слева. Причесав свои заметно поредевшие и абсолютно седые волосы, Войтовский насухо вытерся полотенцем и даже освежился самым дешевым, памятным с довоенных времен одеколоном «Шипр».

Вернувшись в комнату, он включил телевизор. Тот натужно загудел и стал нагреваться. Наконец, экран напрягся, вздрогнул и выдал тонкую светлую полосу. Через несколько секунд она растянулась во всю ширь, и появилось мутное черно-белое изображение. Григорий Петрович надел очки и сел в кресло. Накануне девятого мая все каналы, словно бы соревнуясь между собой в каком-то идиотском состязании, показывали или старые, или новые, но обязательно военные фильмы. А потому, какую программу не включи, везде взрывы, стрельба и смерть, взрывы, стрельба и смерть… Можно подумать, что ветераны за всю свою долгую жизнь этого еще так и не насмотрелись!

За окном ясный майский день, когда уже вовсю бушует весна и так сильно хочется жить, а на черно-белом экране взрывы, стрельба и смерть, взрывы, стрельба и смерть…

Глава 2

Тост про женщин: Не так хорошо с Вами, как плохо без Вас.

Створка дубового стеклопакета осталась полностью открытой еще со вчерашнего вечера, поэтому сейчас в нее задувал утренний ветерок, слегка шевеливший легкие кофейные шторы, сквозь которые проглядывалась Фрунзенская набережная, речной трамвайчик, неторопливо идущий по Москве-реке и Нескучный сад. Спальня была весьма просторной, а претенциозная обстановка как нельзя более красноречиво демонстрировала богатство и азиатский вкус хозяина. Приземистая мебель была выполнена из черного эбенового дерева и, тем самым, удачно сочеталась с эксклюзивными африканскими масками и статуэтками, которые обладатель квартиры явно коллекционировал, а потому размещал всюду, где было незанятое пространство.

В данный момент свободного места практически не осталось, потому что в комнате царил страшный беспорядок, когда пустые бутылки из-под немецкого пива «Warschteiner» валялись вперемешку с женским бельем, а панцирь от недоеденного краба краснел на белой мужской сорочке, небрежно раскинувшейся прямо на кресле.

На широкой кровати животами вниз лежали два обнаженных виновника всего этого безобразия – Дрюля и Лада. Они были ровесниками – обоим едва исполнилось по девятнадцать лет, – и, если можно так выразиться, одномышленниками, поскольку оба руководствовались по жизни одной-единственной мыслью: «Зажигать надо отрывно, безнапряжно и за чужой счет».

Дрюля спал, бесцеремонно развалившись на кровати так, словно бы ему постоянно не хватало места. На его худом веснушчатом плече красовалась татуировка с большим японским иероглифом, а длинные волосы растрепались до такой степени, что полностью закрывали лицо. Впрочем, по большому счету, смотреть там было особенно не на что – обычная тщеславно-нагловатая физиономия совсем еще зеленого юнца, едва распрощавшегося с подростковыми прыщами. Характер был подстать физиономии. Проще говоря, Дрюля представлял собой невыносимо пошлого и самодовольного болтуна, считающего себя выше и умнее всех окружающих. О таких обычно говорят: «Не успело молоко на губах обсохнуть, как он уже перешел на пиво».

При этом он пользовался определенным успехом у женского пола, точнее сказать у тех, весьма недалеких девиц, которым нравились в нем целых три обстоятельства. Во-первых, наличие обеспеченных родителей, в данный момент отдыхавших на Мальдивских островах, во-вторых, ум (за который они принимали способность бесконечно разглагольствовать по любому поводу), в-третьих, крутизна (иначе говоря, самая похабная наглость, за которую даже его приятелям периодически хотелось дать ему в морду).

Если Дрюля спал как сурок, распространяя вокруг себя тошнотворный запах перегара, то его нынешняя подруга Лада только что проснулась. Поначалу она лежала не шевелясь, вытянув свои стройные и смуглые ноги так, что изящные ступни свешивались с края постели. Но потом, всё-таки, не выдержала, застонала и попыталась повернуться на бок, демонстрируя на периметре плоского живота разнообразные тату в стиле «Вестерн». Через минуту, качаясь и зажимая рот руками, она уже бежала в туалетную комнату. Добравшись до вожделенного унитаза, Лада обессилено опустилась перед ним на колени, словно грешница перед святым распятием, бережно обняла обеими руками его прохладные фаянсовые бока и склонила над ним свою кудрявую головку.

Через секунду она уже корчилась и стонала, изнемогая от того самого состояния, хуже которого только смерть. Когда измученный организм, извергнув из себя смесь алкогольной отравы, окончательно обессилел, Лада так и осталась сидеть на полу, полузакрыв глаза и положив голову на край унитаза. Щека натянулась в сторону, словно прилипла к холодной керамической поверхности, из уголка губ потекла вязкая слюна, коснулась маленькой, ещё неутомленной жизнью груди, напоминавшей половинки спелого яблока, и стекла на пол.

Заставил Ладу встрепенуться сначала звук, а затем и вид льющейся сверху мочи. Это Дрюля, как говорится, «не эстетствуя лукаво», самым бесцеремонным образом справлял свои естественные утренние потребности.

– Сдурел, что ли, через меня ссать? Хам трамвайный… – заплетающимся языком выдавила девушка, хотя на возмущение никаких сил не было.

– На себя-то посмотри, фуйнюшка, – в тон ей отвечал Дрюля, зевая и почесываясь. Затем он передернул плечами, потряс своим достоинством и добавил, – да и потом, настоящему мужчине по барабану куда мочиться – в унитаз или в женские уши.

Когда он пошел на кухню, Лада пробубнив: «Урод в жопе ноги», снова прикрыла глаза. В висках стучало, голова казалась распухшей, во рту стоял горький привкус, а в душе нарастало желание немедленно выпить яду, чтобы избавиться от дальнейших мучений предстоящего дня.

Беспорядок на просторной кухне был намного круче беспорядка в спальне, поскольку основная часть вчерашней вечеринки происходила именно здесь. Стол был завален остатками еды, привезенной на заказ из японского ресторана, а на полу, словно позируя художнику-абстракционисту, валялась опрокинутая пепельница, рассыпавшая всё свое содержимое. Раковина ломилась от грязной посуды, а в воздухе висела тошнотворная вонь от прокисшей еды и застарелого табачного дыма.

Мучаясь от головной боли, Дрюля открыл холодильник и, мысленно прогнав роящихся перед глазами мошек, тупо уставился на его содержимое. Наконец, он нашел то, что ему было необходимо в первую очередь – миску с квашеной капустой. Не закрывая холодильника, Дрюля подошел к окну и поднёс край миски к губам, придерживая капусту другой рукой. Животворящий холодный желтый сок полился в его пересохшую пасть, обильно орошая при этом впалую грудь.

Когда из туалета снова донеслись не слишком-то сексуальные звуки, издаваемые блюющей Ладой, Дрюля поставил миску на стол, вытер губы и отправился в спальню. При этом он миновал туалетную комнату, даже не подумав заглянуть внутрь и поинтересоваться самочувствием своей подруги. Да и чего было интересоваться, когда всё и так ясно? Не впервой ведь…

Оказавшись возле постели, Дрюля хотел было рухнуть на неё ничком, но в последний момент передумал. Вместо этого он поплелся в гостиную, где стояла элитная музыкальная аппаратура. Нажав кнопку пальцем, увенчанным тонким платиновым перстнем, Дрюля плюхнулся в кресло и блаженно вытянул ноги.

К концу первой композиции он уже дремал, свесив голову на бок. Но едва началась вторая, едва застучали барабаны, и голос солиста раненным динозавром зарычал из мощных колонок, как поверх всей этой какофонии прозвучала пронзительная трель телефона. Он стоял совсем рядом, на журнальном столике, а потому Дрюля не мог его не услышать. Другое дело, что ему совсем не хотелось реагировать. Ну какая сволочь могла звонить в такую рань, да ещё когда у людей самое непереносимое состояние на свете?

Выждав пару минут в тщетной надежде, что звонки прекратятся сами собой, Дрюля утомленно сорвал трубку с рычагов и рявкнул в микрофон:

– Ну?

– Сейчас пёр-ну! – порадовал его знакомый голос.

– А, это ты Юлиан… Привет…

– Привет-привет. Чего так долго к телефону не подходишь, Дрочюля?

– Погоди, я звук убавлю… Хрен ли тебе не спится? Нечистая совесть замучила?

– Ха! На том месте, где совесть была, знаешь, что теперь выросло?

– Догадываюсь, – вяло отозвался Дрюля, мечтавший поскорее закончить этот разговор. – Короче!

– Короче, я разбежался с Машкой окончательно. Полчаса назад мы с ней полаялись раз и навсегда!

– Никогда не говори никогда! Помиритесь ещё… Что я, вас обоих не знаю, что ли?

– Да пошла она к эбэни маме со своими претензиями! – неожиданно взвился невидимый собеседник. – Видеть её больше не хочу! Выдала мне, понимаешь, что есть люди, как грязный наркотик – знаешь, что нельзя, а тянет… А есть люди, как торт праздничный – сладко, вкусно, презентабельно, но уже тошнит! Сука! Тошнит её от меня, видите ли! У самой-то всего одна хорошая черта и есть…

– Какая это?

– Та, что делит жопу пополам!

– Да уж… А ты сейчас где отрываешься?

– Я завис у Папеля после вчерашнего фуршета. Его предки на фазенду сдёрнули, и мы решили оттянуться по полной программе. Папель хорошо проставился.

– По поводу?

– Да почти без повода! Точнее сказать, из больницы вышел, бабла нарыл, вот мы в кабак и ломанулись. А там такое случилось – ну, бля, ва-а-ще!

– И чего же там было? – вяло поинтересовался Дрюля.

– А вот послушай… В этом кабаке посреди зала стоит огромный аквариум. Там плавают всякие экзотические рыбки-мыбки, черепашки и еще всякая хрень, но прикол не в этом. Администрация кабака за отдельную плату разрешает погружаться в этом аквариуме с маской и трубкой. Прикинь! Так вот, один богатый Буратино нажрался, полез в этот аквариум прямо в одежде и почти сразу начал тонуть. Все засуетились, паника. Халдеи стали вылавливать его какими-то крюками, однако жирдяй упорно шёл ко дну! И тогда его охранник достал ствол и принялся палить по стеклам.

– Американских боевиков насмотрелся? – насмешливо предположил Дрюля.

– А что этому дятлу еще смотреть, кроме боевиков и порнухи? – в тон ему отвечала собеседник. – Этот дурень, видимо, понадеялся, что стекла разлетятся вдребезги, вода уйдёт в зал, а его шефа преспокойно достанут со дна. Но фигушки – стекла оказались бронебойными. Короче, представь себе эту охренительную сцену – охранник яростно палит по аквариуму, а пули рикошетят и разлетаются по всему залу. Все вокруг визжат! Папель даже на пол упал и пополз к выходу. К счастью, пули оказались резиновыми и охранники кабака набросились на этого ковбоя сзади и успешно обезвредили. Но, что самое удивительное, в итоге никто не пострадал…

– Прикольно…

– Ну, да. А кабак в наваре, ведь благодаря этому скандалу у него теперь резко увеличится посещаемость! Теперь туда будут приходить просто для того, чтобы полюбоваться на аквариум со следами от пуль! Я думаю, хозяин даже не станет менять стекла…

– Логично.

– Стой! – внезапно спохватился Юлиан. – О чем я тебе еще хотел сказать… А, блин, вспомнил! Ну и скандал же мне эта сука Машка закатила! Вот что умеет, то умеет!

– Ну и успокойся, хрен ли так переживать? Подумаешь, маменькина дочка, да еще с такими изощренными понтами, словно бы х… только вчера увидела. Ну ты все сказал или нет?

– Щас вспомню… – даже по телефону было ясно, как Юлиан напряг свои умственные способности. – А, вот еще что… Приезжай сюда, Папель будет рад тебя видеть.

– Так я сейчас не один, – замялся Дрюля и нехотя пояснил: – В моём сортире Ладка Ихтиандра зовёт.

– Чего делает? – не понял Юлиан.

– Да блюёт она с утра пораньше! Вот чего!

– Ну и что? Когда окончательно проблюется, сунь в душ, отмой хорошенько и вези к нам свою чику. В конце концов, сегодня же праздник! Сходим в парк Горького! Холодного пивка глотнем, в обнимку с каким-нибудь ветераном.

– Думаешь? – засомневался Дрюля.

– Уверен на все сто! А думать просто сил нет, да и не мое это занятие. Пусть лошади думают, у них головы большие.

– Ну хорошо, сейчас я с ней побазарю, и мы определимся. Я тебе тогда сам наберу.

– Только помни, чувак: последнее слово всегда должно оставаться за мужчиной, а последний глоток пива он должен уступить женщине.

– Считай, что уговорил, – окончательно согласился Дрюля и, положив трубку, нехотя поплелся в ванную – отмывать и готовить к празднику свою непутевую подругу.

Глава 3

Бог дал мужчине две головы, но на кровь поскупился, поэтому думать ими можно только по очереди.

На огромном плазменном экране домашнего кинотеатра шел фильм про войну. Впрочем, его никто не смотрел, поскольку Юлиан был в душе, а сам хозяин дома по кличке Папель безмятежно спал, лежа одетым на длинном кожаном диване. Между плазмой и диваном находился бар в виде большого глобуса, верхняя полусфера которого была откинута в сторону. Оттуда торчали горлышки початых бутылок, а весь край нижней полусферы был заставлен пустыми рюмками и бокалами.

Папель представлял собой коротко-стриженного юношу столь маленького роста, что его нередко принимали за двенадцатилетнего пацана – и, тем самым, смертельно обижали. Разумеется, что он страшно комплексовал по поводу своего роста и даже снисходительные утешения более рослых ровесников типа «Наполеон тоже был маленьким», его ничуть не успокаивали.

Но хуже всего было тогда, когда он выпивал с приятелями. Именно в пьяном виде Папель становился предельно обидчивым, а поэтому был готов броситься на любого великана. Броситься-то он, конечно, был готов, да что толку? Однажды, когда Папель, размахивая кулаками, устремился в атаку на какого-то верзилу, сравнившего его рост с размерами сидящей овчарки, то его обидчик поступил очень просто. Он уперся тремя пальцами своей длинной руки в лоб Папеля и, таким образом, удерживал его на безопасном для себя расстоянии. И сколько бы не бесился несчастный Папель, сколько бы не размахивал кулаками и не проклинал наглого верзилу, это только добавляло всеобщего веселья.

Даже Юлиан, который неоднократно пользовался его гостеприимством, иногда не мог удержаться от соблазна поиздеваться над маленьким приятелем. Согласно его любимой поговорке: «Маленькие женщины созданы для любви, а маленькие мужчины для смеха». Когда Папель слышал эту остроту, то багровел до ушей, ужасно матюгался и грозился «посадить на перо того, кто ляпнет нечто подобное».