- -
- 100%
- +
Глава 1
Я стоял за кулисами огромной сцены и смотрел на собравшуюся возле неё толпу народа, чувствуя, как внутри от волнения всё сжимается в тугой комок. Каждый раз – как первый, я так и не избавился от этого чувства, но оно давало мне понять, что я всё ещё люблю музыку и выступать на сцене, что это до сих пор призвание, а не рутинная работа.
Плечо, как всегда, оттягивала гитара. ESP Eclipse, кастомный, сделанный под заказ специально для меня. Чёрный как ночь, штатовская фурнитура, инкрустация на ладах в виде названия нашей группы. Боевой топор, верный товарищ, на котором я нарезал металл уже больше десяти лет, как до этого нарезал на китайских зомбаках и стареньком «Урале». Двадцать пять лет на сцене, серьёзный срок.
Началась длинная барабанная сбивка, на сцене зажглись огни, заревел перегруженный бас. Вова Седой, как обычно, выбежал на сцену первым, и толпа, приехавшая на фестиваль, заорала и захлопала, накрывая басиста бурей оваций. Я почувствовал, как по рукам побежали мурашки.
Мы были хедлайнерами фестиваля, приглашёнными звёздами. «Железный Август-24» проходил каждый год, и мы решили выступить по старой памяти. Вспомнить, как это было на самых первых фестивалях, когда «Сибирская Язва», будучи ещё сопливой школотой, играла свои сырые песни на малой сцене. На большую нас не пускали. А теперь, поглядите-ка, хедлайнеры. Вернулись в родные пенаты, в провинцию.
– Саня, давай, ни пуха, – хлопнул меня по плечу один из организаторов, мой старый знакомый.
Пора.
Мы выступали последними, уже стемнело. Весь день стояла жара, а на горизонте собирались тяжёлые тёмные тучи, которые пока так и не разродились дождём.
Я наконец выбежал на сцену, как обычно, последним включаясь в процесс под визг малолетних фанаток.
– Буря мечей! – я без лишних слов объявил первую песню.
Нас и так знали, представляться было ни к чему.
Миша Бульдозер начал дубасить по барабанам, мы заиграли первую песню, риффы которой были знакомы всем. Толпа начала бесноваться возле сцены, и я наслаждался теми эмоциями, которые испытывал сам и которые отдавали мне зрители.
Быстрая и ритмичная песня во всю мощь ревела из колонок. Над полем бывшего военного аэродрома, заставленного палатками и припаркованными байками, разносились звуки моего голоса и жужжание моей гитары, приправленное рычащим басом и стремительным, пулемётным бласт-битом. Жители соседней деревни сегодня слушают хорошую музыку. Даже если им не очень-то и хотелось.
Песня оборвалась резким одиночным ударом в барабан, на мгновение повисла тишина, которая тут же взорвалась криками и аплодисментами. Сейчас мы играли старые песни, всем знакомые. Люди не слишком-то любят новое, им надо некоторое время, чтобы привыкнуть к звучанию, и мы всегда начинали со старых треков.
– Гибель Народа Емь! – прорычал я, объявляя следующую песню.
Начиналась она с замысловатого гитарного соло, и я, поставив ногу на монитор вопреки просьбам организаторов, высекал ноты в самом конце грифа, пока Миша медленно бил в барабаны, словно забивал гвозди в крышку гроба.
Где-то вдали сверкнула молния, оглушительный раскат грома стал аккомпанементом для песни, и я ухмыльнулся. Соло закончилось, начался взрывной припев, который толпа хором скандировала вместе со мной.
Народ был уже достаточно хорошо разогрет, группы, выступавшие перед нами, отлично постарались. Мы тоже выкладывались на полную. Только для этого и стоит выходить на сцену. Никогда не понимал артистов, отрабатывающих номер как какую-то повинность. Все эти люди перед сценой пришли, чтобы ты поделился с ними своим творчеством, может, в надежде взять автограф, сфотографироваться. Мы всегда работали с полной отдачей, и наши фанаты это знали и ценили.
Песня кончилась длинной барабанной сбивкой и эпичным соло на бас-гитаре. Начали падать первые крупные капли, ливень обрушился на аэродром внезапно, как удар хлыста, но никто и не думал расходиться. Раз уж мы вышли на сцену, мы доиграем сет во что бы то ни стало. Однажды я, почти как Закк Уайлд, разбил пальцы в кровь, но концерт доиграл. Гитару потом пришлось отмывать спиртом.
– Смерть! И Слава! – заревел я в микрофон, бешеным взглядом окидывая толпу зрителей.
Первые ноты были знакомы всем нашим фанатам, и они заорали в такт песне под стремительное молотилово Мишиных барабанов и рёв гитар. Эта песня была одной из моих любимых, и у меня вновь побежали мурашки по спине. Воздух, казалось, был наэлектризован до предела. И хоть я был уже с пивным пузом и больными коленями, я вновь почувствовал себя шестнадцатилетним пацаном, вышедшим на сцену в косухе не по размеру, занятой у друга, и с неисправной гитарой, которая нещадно фонила, стоило только на миг отпустить струны.
Чистый, неподдельный кайф.
Вокруг всё сверкало и громыхало, дождь лил как из ведра, а я орал в микрофон свою лучшую песню, глядя, как беснуется толпа, вымокшая до нитки, но продолжающая прыгать у сцены. На мгновение мне даже подумалось, что вот он, пик, лучший момент моей музыкальной карьеры.
Не первый миллион проданных альбомов, не запись в Нью-Йорке и не сотрудничество с немецким лейблом. А вот это выступление в родной провинции на заштатном фестивале. На Родине.
Я доиграл песню и вскинул вверх руку с зажатым в пальцах медиатором, как всегда это делал.
И в этот момент в меня ударила молния.
Что чувствует человек, в которого ударила молния? Я, если честно, так и не понял. В один момент я стою на сцене, вскидывая руку вверх, а в следующий миг уже просыпаюсь в задрипанной больничной палате, понимая, что я, чёрт побери, не доиграл концерт.
Разлепить глаза удалось с большим трудом, хотелось спать, пить и в туалет по-маленькому, мысли путались, в горле першило от сухости. Но я сумел подняться на локтях и осмотреться по сторонам.
Я думал, что у нас до всех больниц так или иначе дошла цивилизация. А тут какое-то ретро. Железная сетчатая кровать с дужками, колючее армейское одеяло, полосатый ватный матрас, сбившийся комками. Деревянная тумбочка у кровати, пустая. На потолке обыкновенная лампочка Ильича, стены наполовину покрашены, наполовину побелены. Прямо как в детских воспоминаниях, когда я лежал в похожей палате Чернавской ЦРБ с воспалением лёгких.
В больничной палате я был один, хотя в палате стояло четыре таких панцирных кровати, перемежаясь одинаковыми тумбочками. Почему-то лежал я в углу возле стены, а не на козырном месте у окна.
Никаких кнопок вызова медсестры или датчиков дыма, которые обязательно ставились в каждой палате по требованиям пожарной безопасности. Тут на эти требования кто-то, похоже, плевал с высокой колокольни. Даже деревянные окна, заклеенные бумагой, не открывались, похоже, уже несколько лет. Спартанская обстановочка.
Я тяжело вздохнул и откинулся назад, на тонкую пуховую подушку. Выпростал руки из-под одеяла… И обомлел, уставившись на тонкие жердинки вместо моих татуированных лапищ. Руки определённо принадлежали не мне, и я глядел на них, как наркоман в трипе, неотрывно следя за тем, как шевелятся пальцы.
На всякий случай потрогал лицо. Под носом пушились тонкие усики девственника. Прикоснулся к голове, понимая, что вместо длинного хаера у меня там теперь какой-то короткий ёжик, сравнимый по жёсткости с унитазным ёршиком.
Кошмар какой-то.
Это, что ли, и есть ад? Странно, я ожидал услышать в нём хорошую музыку. Как минимум AC\DC, хайвей ту хелл, все дела. Значит, на ад непохоже. Что тогда? Пересадили мой умирающий мозг какому-то школьнику? Тогда и обстановка была бы совсем иной, с непрерывным наблюдением, кучей датчиков и медицинского оборудования неясного назначения. Похоже, я попал.
Теперь надо только выяснить, куда именно.
Я откинул одеяло, критически осмотрел тощее тельце. Оттянул резинку немодных сатиновых труханов. Ну хоть тут школьнику повезло. Но в остальном – дрищ дрищом, бухенвальдский крепыш.
Попытался встать с кровати, нашарить ногой тапочки. Тапочек не оказалось, только эмалированный горшок, слава Ктулху, пустой. Пришлось идти босиком. Больница же, пол моется по несколько раз в день.
Двери в палату тоже оказались в стиле ретро, деревянные, двойные, с непрозрачными стёклами и узором в виде ромбиков. Сразу за дверью обнаружился пост медсестры. Самой медсестры не обнаружилось.
Аккуратно шлёпая босыми пятками по крашеному деревянному полу, я подошёл к посту, отгороженному ширмой от любопытных глаз. Заглянул внутрь, на случай, если там всё-таки кто-то есть. На столе стоял недопитый чай, на раскрытой карточке лежала надкусанная баранка. Коричневый телефонный аппарат без диска и кнопок, для внутренней связи. Сто лет таких не видел.
Прочитать содержимое карточки я не успел.
– Таранов! Ты чего там роешься, паразит такой! – визгливый, истеричный голос резанул по ушам, словно ножом по стеклу.
Я отпрянул назад, повернулся на звук голоса. По коридору стремительным шагом двигалась дородная медсестра, явно недовольная моим вторжением в её закуток. Следом за ней семенил подросток во фланелевой пижаме. Тот глядел на меня насмешливо, как на сельского дурачка.
– И чего ты вообще встал? А ну, марш в постель! Доктор на обходе придёт, тогда и скажет, можно тебе вставать или нельзя! – недовольно провозгласила она.
Бейджика с именем и фамилией я на ней не увидел. Спорить с этой фурией не было никакого толку, тем более что она в два раза шире меня нынешнего. Скрутит в бараний рог и даже не вспотеет. Так что я понуро кивнул и вернулся в палату.
В голове роились самые разные мысли, но ярче и громче всех остальных пульсировала одна – надо отсюда как-то валить.
Я рухнул на кровать, жалобно скрипнувшую сеткой, уставился в белый потолок. Закрыл глаза, надавил на глазные яблоки, перед внутренним взором послушно заплясали разноцветные круги-мандалы. Не сплю, значит. Ущипнул себя ногтями, на тонкой коже сразу же остался заметный след. Больно.
На психбольницу это, однако, не было похоже. Но я не сомневался, если начну всем подряд рассказывать, что мне на самом деле сорок с хвостиком, что зовут меня Саня Островский, и что я рубаю на гитаре в «Сибирской Язве», то мне тут же выпишут билет в один конец в комнату с мягкими стенами и добрыми санитарами. Придётся мимикрировать. Маскироваться под школьника, хотя я сильно сомневался, что у меня получится.
В палату ввалился подросток в пижаме, покосился на меня, упал на заправленную кровать у окна, вытянул ноги в мягких тапочках.
– Ну чё, Таранька? Очнулся? – спросил он, хватаясь руками за дужку кровати и расслабленно потягиваясь.
Я даже и не понял сперва, что он обращается ко мне. Прозвище мне не понравилось, с такой фамилией сам Бог велел зваться Тараном, но такую погремуху пацан явно пока не заслуживал.
Нас разделяло две пустых кровати, но я ощутил острейшее желание перескочить через них и наброситься на этого парня с кулаками. Не просто желание, я ощутил настоящую первобытную ярость, хотелось крушить, кромсать, давить, пинать, оторвать от кровати дужку и забить его, как шелудивого пса.
Пришлось вцепиться пальцами в одеяло и несколько раз выдохнуть через сжатые зубы, чтобы хоть немного отпустило. Причины этому я не понимал. Но сердце колотилось так, что готово было выскочить из груди, а колючее одеяло чуть не затрещало в пальцах.
– Мы уж думали, всё, хана коту Ваське, – как ни в чём не бывало, продолжил парень. – Больше так не делай, понял?
На меня он даже не смотрел. Словно разговаривал с пустым местом.
– Как? – выдавил я.
– Башкой на бордюр не падай, – сказал парень.
Я медленно ощупал бритую под ёжик голову. На затылке обнаружилась гематома, одно прикосновение к которой заставило меня зашипеть от боли. И что-то мне подсказывало, что я (ну или парнишка, чьё тело я занял) головой на бордюр упал не сам, а с чьей-то помощью.
– А ты кто такой вообще? – спросил я.
– Прикалываешься, – ухмыльнулся парень.
– Нет, – сказал я.
– Да брось, – ухмыльнулся он снова.
– Не прикалываюсь, – сказал я, вновь ощущая острое желание набить ему морду.
– Для тебя – Григорий Иваныч, – сказал он. – Для нормальных ребят – Гришаня.
– И как ты сюда попал, Гришаня? – спросил я.
Он даже повернулся ко мне вполоборота, с недоумением глядя мне в глаза. Пытался, наверное, понять, шучу я или нет. У меня появилось стойкое ощущение, что я определённо причастен к его попаданию в больницу.
– Тебе что, в самом деле память отшибло? – спросил он.
– Ну, типа, – пожал плечами я.
Гришаня вдруг откинулся на подушку и уставился в потолок.
– Ну, чего замолчал? – спросил я.
– То-то я думаю, ты смелый такой стал, – фыркнул он. – Подрались мы. Если можно так сказать.
– Говори как есть, – потребовал я.
– Сам вспоминай, – буркнул он. – Я тебе не справочная.
Ну и хрен с тобой, золотая рыбка, не больно-то ты мне интересен. Я растянулся на кровати, тоже уставился в потолок и начал размышлять об этих выкрутасах судьбы. Картина вырисовывалась совсем не радужная. Попадос конкретный, я теперь в теле дрища, неизвестно где и неизвестно когда. Вид из окна никаких ответов тоже не давал, за грязноватым стеклом виднелся небольшой скверик, позади которого можно было заметить одноэтажные домики частного сектора.
Что ещё хуже, так это то, что мой реципиент явно не самый уважаемый человек в своём окружении. Где-то ближе к аутсайдерам, нежели к лидерам мнений. Вот это будет не так-то просто переломить и изменить. Будут ставить на место, причём жёстко. Если я вообще здесь останусь, конечно, а не уеду в подвалы спецслужб, где меня будут разбирать на винтики любопытные люди в белых халатах.
Я начал перебирать в памяти всё, что может мне пригодиться из будущего, но вряд ли тексты песен «Ярила», «Сатанинской Оргии» или «Мясницкого Крюка» пригодятся в… Стоп, а куда я попал-то вообще?
– Слышь, Гришаня… Год-то хоть сейчас какой? – спросил я.
– Настолько ты башку отбил? – хмыкнул он. – Восемьдесят третий. Э-э-э… Третье сентября.
День, когда горят костры рябин, блин. Что я знаю о восемьдесят третьем годе? Совок совком. Брежнев умер, чекист Андропов греет кресло для Черненко, который тоже фактически одной ногой в могиле. Гонка на лафетах. Гайки закручены так, что резьба трещит, а до горбачёвской перестройки ещё несколько лет.
Всё, что я умею делать – играть музыку. Вот только моя музыка тут по факту запрещена, и даже послушать невинные записи какого-нибудь Black Sabbath или AC/DCможно только с великим трудом. О том, чтобы выступать на сцене с моим репертуаром – даже говорить нечего. Засада.
Вот только без музыки мне оставаться надолго нельзя, как пела Суханкина. Без музыки у меня появляется раздражительность, ухудшается концентрация, речь, появляется нервный тик, тошнота, галлюцинации, бредовые идеи, и даже выпадают волосы. Шутка, конечно, но в каждой шутке есть доля правды.
Нет, музыку я всё равно буду играть, так или иначе. Хоть в подвалах, хоть на квартирниках, хоть в Большом Кремлёвском дворце. Но делать это здесь и сейчас будет гораздо труднее. К тому же, я всего лишь подросток. Да, снова молодой, не болят ни колени, ни спина, и даже зрение острее моего прежнего, но всё же сильно ограниченный в средствах и возможностях.
Но из больницы надо выбираться. Всё равно тут наверняка кроме зелёнки и физраствора нет нихрена, а я не так уж плохо себя чувствую, чтобы валяться в кровати и жрать больничную кашку.
Дверь как раз распахнулась, в палату ввалился небритый смуглый доктор, от которого стойко несло дешёвым куревом типа «беломора». Обход, получается. Можно проситься домой.
Глава 2
– Таранов, да? – равнодушно спросил доктор. – Как самочувствие, Таранов?
– Как у космонавта! – бодро отрапортовал я.
Я сел на кровати, снизу вверх глядя на доктора, который лениво листал карточку.
– Черепно-мозговая травма… Закрытая… Гм… Коварная штука, – протянул он. – Ну, полежишь у нас недельку, подлечишься… Считай, каникулы себе продлил, да? В каком классе учишься-то?
Я покосился на Гришаню. Если не отвечу, точно оставят здесь, лечиться клизмами. Гришаня незаметно показал две растопыренные пятерни.
– В десятый перешёл, – неуверенно сказал я. – Выпускной класс.
– Хорошо, хорошо… – кивнул доктор. – В институт поступать потом будешь?
Моей заминки он даже, кажется, не заметил.
– Не решил пока, – сказал я. – Товарищ доктор, я хорошо себя чувствую, выпишите меня, пожалуйста.
Доктор поскрёб густую чёрную щетину, посмотрел на меня ещё раз поверх карточки.
– После черепно-мозговой понаблюдать тебя надо, – сказал он.
– В дневной стационар переведите, буду отмечаться ходить, мне же учёбу пропускать никак нельзя. Выпускной класс, – с жаром возразил я. – Навёрстывать потом много придётся.
– Тяга к знаниям похвальная, – сказал он. – Но и отпустить я тебя не могу, ты же только вчера поступил. Скажут, Рашид Алиевич не лечил тебя совсем. Тебя же без сознания совсем принесли.
– Рашид Алиевич, а если я отказ от госпитализации напишу? – спросил я. – Ну мне правда надо. Я и чувствую себя хорошо, и голова не болит, и не тошнит, и хоть сейчас…
– Придумал тоже, отказ! – вспылил вдруг доктор. – Ладно, если хорошо всё, выпишу тебя. Освобождение от физкультуры… На две недели. Так. Друга твоего ещё надо посмотреть.
Я кое-как удержал торжествующую улыбку. Рашид Алиевич открыл вторую карточку и подошёл к Гришане.
Всего один невинный вопрос доктора практически ввёл меня в ступор, и я понял, что придётся отыгрывать амнезию по полной программе, иначе придётся туго. Если воспоминания Таранова каким-то чудесным образом вдруг не перетекут ко мне. Во всяком случае, его эмоции по отношению к Гришане я отлично считывал. Злость, переходящая в ненависть. В СССР, конечно, школьного буллинга не было, все пионеры до единого дружно ходили строем и сдавали макулатуру, но что-то мне подсказывало, что здесь имел место быть именно он.
Будем исправлять, пусть даже это и выпускной класс. Все мысли школьников заняты совершенно другим, устремлены в светлое будущее.
И я теперь тоже – простой советский школьник. Это случившийся факт, который можно только принять. Вот только я чувствовал, что ещё далеко не всё сказал своей музыкой в той жизни, и мне теперь придётся навёрстывать в этой, со всеми положенными трудностями.
То есть, по пунктам.
Сколотить группу, то есть, вокально-инструментальный ансамбль, как тут принято называть группы. Единомышленников отыскать будет непросто, но попыток оставлять нельзя. А формат one-man-band, когда ты сам себе и швец, и жнец, и на дуде игрец, без интернета практически не работает.
Достать инструменты. Именно достать, купить вряд ли получится. По блату, списанные, или пристроиться к какому-нибудь дому культуры, где инструменты должны быть. Дрова, конечно, но за неимением лучшего будем играть на дровах.
Пробиться со своей музыкой на какие-нибудь площадки. Вот это будет сложнее всего. Цензура просто не допустит такую музыку и тексты к публичному воспроизведению. Разве что можно подождать начала перестройки, когда гайки немного ослабят, но это слишком долгое ожидание. Что-нибудь придумаю.
Но я твёрдо решил, что если судьба даровала мне второй шанс, то я просто обязан им воспользоваться, заново пройти тернистый путь провинциального музыканта, зная, где нужно подстелить соломку.
Другие пути меня не интересовали. Попытаться спасти СССР? Я хоть и творческий человек, но я предпочитаю реально смотреть на вещи, в моём положении это объективно невозможно. Да и в восьмидесятых спасение будет скорее напоминать гальванизацию трупа. К тому моменту, когда у меня хотя бы в теории появятся какие-то шансы, советское общество будет уже слишком сильно разложено буржуазной пропагандой, а дефицит и прочие радости социализма только ускорят процесс этого разложения.
Нет, империю мне искренне жаль, развал Союза это настоящая катастрофа. Но молодёжь уже тихонько требует перемен, и с каждым днём их голоса будут звучать всё громче и громче.
Рашид Алиевич тем временем изучал состояние Гришани, который явно симулировал. Доктор, впрочем, подвоха не заметил, прописал ему покой и оставил отдыхать. Я же принялся готовиться к выписке.
Домашний адрес подсмотрел на обложке своей больничной карточки, забрал потёртое серое пальто и уродливые боты из больничного гардероба. Едва не заблудился в этой больнице, хотя в прошлой жизни я тут совершенно точно был, некоторые вещи остались неизменными и всплывали в памяти как дежа вю.
С Гришаней не попрощался, с медсестрой тоже, хотя она уговаривала меня подождать обеда, поесть, и только потом уходить. Мне хотелось поскорее отсюда свинтить, а настаивать она не стала.
Поэтому в начале двенадцатого я уже стоял на крыльце Чернавской больницы, моросил мелкий неприятный дождик, серые тучи затянули небо сплошной пеленой. Настроение у меня было примерно таким же, серым и мрачным. В зимнем пальто было жарко, я шёл расхристанный, перепрыгивая через лужи и попинывая камешки от досады.
Чернавск. Вот уж не думал снова в нём оказаться, да ещё в восемьдесят третьем году. Я, блин, даже ещё не родился. Появлюсь на свет только в декабре, под самый Новый Год, и не в Чернавске, а в Пыштыме. Это потом сюда переедут мои родители. Здесь и пройдут мои детство и юность, пришедшиеся на конец перестройки, девяностые и начало нулевых, это уже потом мы всей бандой переберёмся в Питер. Я даже пионером не успел побыть, только октябрёнком, так что от всей этой коммунистической пропаганды я максимально далёк.
Ещё и эта сраная провинция с гопотой, наркотой, алкашами и прочими радостями жизни. Может, в восемьдесят третьем ещё не так всё плохо, но в девяностых тут творился кромешный ужас, и воспоминания мои были отнюдь не радужными. Чернавск в полной мере оправдывал своё название. Чёрный город, злой, мрачный. Наполовину из частного сектора, наполовину из дореволюционных бараков, наполовину из серых панельных пятиэтажек. Ну и промзона, разваленная в девяностые.
Адрес, который я прочитал на больничной карточке, находился не в самом благополучном районе. Как раз в тех самых бараках, которые снесли и расселили только к середине десятых годов. С удобствами на улице, водой из колонки и соседями-маргиналами. Это потом на их месте выросли элитные жилые комплексы с высокими заборами и подземными парковками.
Прохожих на улицах было немного, то ли из-за мерзкой сырой погоды, то ли из-за того, что сейчас был разгар рабочего дня. Я шёл прямиком к дому этого самого Таранова, других вариантов у меня не имелось. Прошёл мимо школы, мимо кинотеатра «Спутник», закрывшегося в девяностых, мимо дома культуры железнодорожников. У вокзала заметил троих милиционеров, на всякий случай, обошёл их стороной, по дворам. Не то у них обязательно возникнет желание узнать, почему это школьник болтается по улице во время уроков.
Снова ощущать себя школьником было довольно странно. Я свою бросил после девятого, позабыв, как страшный сон, так что бытие десятиклассника должно стать для меня чем-то новым. Как и бытие комсомольца. Если этот Таранов вообще принят в комсомол, чего могло и не произойти.
Я наконец дошагал до старого кирпичного барака, двухэтажного. Первый этаж из красного крошащегося кирпича, второй – из дерева. Улица Блюхера, дом десять, квартира четыре. Окружён забором из потемневших досок, калитка с верёвочкой, всё как в старые добрые. Пёс во дворе приветственно гавкнул, не высовываясь из будки. На верёвках сушилось (хотя в такую погоду скорее наоборот, мокло) бельё, вдоль забора виднелись сложенные поленницы дров. Я вздохнул и вошёл в единственный подъезд.
Лампочки в подъезде вполне ожидаемо не имелось, после того, как тяжёлая дверь закрылась самодельным доводчиком-пружиной, я оказался в кромешной тьме. По выщербленным ступенькам подниматься пришлось на ощупь.
Да уж, в той жизни я жил в гораздо лучших условиях. В благоустроенной квартире, которую отец получил от завода. А тут какой-то мрак и ужас. Хотя я знал, что такие бараки местами существовали даже в двадцатых годах, пусть даже активно расселялись и сносились.
В темноте искать нужную квартиру оказалось непросто. Это когда долго живёшь в таких условиях, просто по привычке идёшь на автопилоте в нужном направлении, а у меня такой автопилот ещё не выработался. Пришлось немного поплутать по подъезду.
– Да кто там, млять, шабаркается? – дверь одной из квартир вдруг распахнулась, оттуда выглянул бритоголовый сухопарый мужичок с синими перстнями на пальцах.
Я как раз задел рукой какую-то пепельницу из консервной банки, которая со звоном покатилась по полу.
– Шурик, ты, что ли? – спросил он, подслеповато щурясь. – Мамка-то тя потеряла, а ты чего, школу прогуливаешь?