Человек без смысла

Глава 0

Которая кишит зубными щетками и философствованиями

Не все должно начинаться с единицы. Бывают и нулевые главы. Я диагностировал в себе отчаяние в пятнадцать. Заглянул в Интернет и посмотрел, как называется состояние, когда ты смотришь на цветок и ждешь, когда у него отвалится последний лепесток. Три, два, один. Завял и поник. Нет больше цветка.

Горшки и саженцы появлялись в доме каждый день. В комнате была целая оранжерея и каждые пару месяцев похороны. На протяжении пяти лет мне сотни раз приходилось надевать черный.

На пятый год я уехал. И больше не покупал цветы.

Еще чуть-чуть, и конец. Кочую из бара в бар, параллельно думаю о том, у кого остаться на ночь. Тело, которое разбросало все свои части по гардеробным сомнительных заведений и не собирается за ними возвращаться. В каждом выпитом коктейле рюмка разговоров о политике, любви и больницах, в которых это неприкаянное тело копошилось со своим отчаянием. Послать бы его к чертям.

– Вы меня видите?

– Размечтался.

– Вы даже не думаете обо мне. Я сам не думаю о себе. И плевать. Эта книга – о не существующих противоречиях, о том, как обрести свободу и найти Создателя. Но вам плевать, вам нужен экшн, лишь единицы поймут меня. И если правда поймут, я буду счастлив. А если вы взяли эту книжку в подарок своей девушке в надежде на утреннее «потереться друг о друга», я тоже буду рад. Я даже буду рад, если вы назовете меня худшим автором всех времен.

Звук будильника – сцена из фильма ужасов. Мечта о том, чтобы никогда больше не проснуться, откладывается еще на сутки. Я медленно приоткрываю веки, тяжело вздыхаю и направляюсь в туалет. Все как в тумане. Вокруг непонятные розовые цвета, воняет алкоголем. Впрочем, трейлер никогда не выдает всей правды, не пугает зрителя до потери сознания, самый настоящий ужас начинается позже, когда на сцене появляется тюбик с зубной пастой. Самое сложное – поднести щетку к зубам, затем уж как по маслу. Открываешь кран с горячей водой. Направо, вот так, не запутайся. Подставляешь щетку под тюбик и выдавливаешь. Аккуратнее. Водишь вправо, влево, вниз, вверх. Зачем? «Чтобы зубы были здоровыми…» – доносится с кухни. Телевизор включается в одно и то же время, показывая одну и ту же программу, когда ты водишь щеткой вниз, вверх, а затем вправо и влево, а после снова вниз, вверх. Только, пожалуйста, не плачь. Куда ты падаешь?

Если ты сейчас окажешься посреди станции метро с разлившейся перед тобой бутылкой виски… ты даже не удивишься…

– Эй, не надо на меня так смотреть.

– Кто вы?

– Интересные истории не начинаются с будильника и сидения на унитазе.

– Что?

– Я только что разбил бутылку виски, ради которой пахал два месяца… я только хотел понюхать, вкусить этот сладостный аромат, как… чья-то жирная ручища толкнула меня. Я два чертовых месяца пахал, чтобы увидеть растекшуюся по ступенькам амброзию?

Минутное счастье останется шедевром по крайней мере до встречи со шваброй, да и люди через пару десятков лет будут стерты с лица земли, как что-то несущественное. С каких пор бутылка виски начала определять человеческую суть? Почему в головах людей, утыкающихся в чью-то мокрую от дождя куртку, больше не найти вечных вопросов? От этого ты не можешь почистить зубы, и всякий раз бросаешь щетку в раковину в надежде больше никогда ее там не обнаружить.

А вообще, почему эти треклятые зубы и зубные щетки так тревожат меня? Может, потому что у меня недавно выпал зуб? Несколько дней он мучил меня. Я просил всех вокруг вырвать его. Подходил к тетенькам и дяденькам с веревкой и словами: «Привяжите, пожалуйста, его к двери и дерните». Как только они начинали тянуться к телефонам, я сразу убегал. Раз десять бегал. Бегал и мечтал, как позади волочится веревка с прикрепленным к ней зубом. Вскоре он отвалился сам. Я выбросил его в угол ванной комнаты. Мышка, мышка, возьми старый зуб, дай мне новый.

Опять этот голос. Я медленно проваливаюсь куда-то.

Сладкий! Сладкий, сладкий, сладкий! Я долго наблюдал за тобой, как ты распивал алкоголь стопка за стопкой, затем приставал к каким-то людям на лестнице с дурацкими вопросами. Стандартная форма твоего времяпровождения. Каждый день ты выдаешь себе талон на выпивку, философствования и попытки объединиться с асфальтом.

Споткнулся о бордюр.

Пролетел меньше метра.

Упал.

Щека касается выступающих камней. Кожа у асфальта такая шероховатая, чувствуй же. Тебе плевать. Лежишь несколько минут, иногда машешь людям. В попытках достать сигареты из переднего кармана, переворачиваешься. Взгляни на небо – оно обретает иные черты, если смотреть на него сквозь дым. Ах да, ты не можешь видеть, только думать. Я устал и готов забить на тебя. Лежишь полумертвый, и даже понятия не имеешь о том, что существуешь. Ты такой умный, а сомневаешься, ищешь истины, которые находятся у тебя под носом. Мир не такой, каким ты его воображаешь, пытаясь конструировать логические цепочки. Сладкий, ты уходишь дальше и дальше.

Видимо, мои пинки не настолько сильные. Или ты стал упорнее сопротивляться? Ты видишь сны? Конечно, видишь. Хоть раз ты задумался над тем, что тебе снилось? Поразмыслил над тем, почему я прислал тебе именно эти события? Какое безобразие. Нет, просто свинство. Смешно наблюдать, как ты отчаянно пытаешься понять, в какую игру играешь. Не в понимании дело, дурак. Когда ты был маленьким и твоя голова не управляла тобой, ты искал правду. Потом тебе приспичило уподобиться взрослым, но я не виню тебя. Или виню? В любом случае я слишком люблю тебя и хочу, чтобы ты победил. Помнишь, как мы были единым целым? Мы общались… ты даже хотел врезать мне, но боялся ударить больно. Потом счел встречи со мной бессмысленной затеей. Они переманили тебя, эти взрослые стереотипы и страхи. Ты должен разгадать код, отключив при этом ум. Начни играть по-настоящему, или я покину тебя, и ты превратишься в машину. Начни, в конце концов, играть.

В тот день, когда от тебя остались лишь пара мокрых маек и блокнот с записями, тебе пришлось сделать невероятное усилие: выдавить слезу и разочароваться во всем. Ты по наивности думаешь, что у утренних пробуждений и прочих процедур не имеется никакой цели, что есть лишь беспорядочное сочетание вещей, которые превращаются в события, создавая иллюзию реальности. Но реально только твое тело, которое ты ощущаешь, к которому прикасаешься, гладишь, чтобы успокоить. Я не знаю, как долго это может продолжаться. Кажется, жизнь угасает. День прожит, встанет ли солнце завтра?

Глава 1

В которой вы пытаетесь понять, кто я и зачем я

Солнце встает в пять тридцать утра и ровно через десять секунд моя рука задергивает штору. Живу один. Чтобы хоть как-то разнообразить рутину, встаю с кровати утром разными способами: могу кувырком, могу выкатом, могу задом. Снова какая-то рутина. Ну, хоть с изюминкой.

Вчера много говорил о щетках. Щетки я уважаю, несмотря на то, что ненавижу. Ненавижу потому, что не могу приручить. Душ могу. Я часто его целую, в левую щеку и в правую. При каждой встрече чмокаю.

Необходимо отгородиться от всего, что напоминает мне об этом мире – собрать вещи, распихать по коробкам и отпустить в увлекательное путешествие по городским свалкам. Вот, например, белая футболка, бежевые штаны и модные кроссовки. В них я частенько поджидаю своего друга, и мы едем громить супермаркеты. В его бардачке – специальная карта, на которой мы отмечаем места следующих сражений…

– Я не отношусь к этому как к чему-то, что может убить меня.

– К чему?

– К тому, что может убить меня, чего непонятного?

…Он практически всегда начинал говорить внезапно, и до того несвязные вещи, что не всегда можно было нащупать смысл.

– Чего уставился на меня? К жизни. К жизни я так не отношусь. Только я могу убить себя, врезавшись в стенд с бутылками. Помнишь, я в тот раз чуть не откинулся. Ну и смешно же было. Ты стал расплетать мои косички, а я тебе кричал, чтобы ты не трогал их, потому что это единственное, что отличает меня от быдла, и мы не заметили, как тихо сбоку подкрался охранник и потащил нас в свой офис. Угар. Я и не знал, что у охранников бывают офисы.

…Какой от этого толк – разогнаться посильнее, чтобы успеть проскочить между прилавками с булочками и консервами. Он воображал себе, что вся еда вокруг – живой организм. Соки, фрукты, консервы. Супермаркет – целая вселенная со своими законами и существами, живущими у касс. Единство, равенство, братство. Никакой взаимной вражды. И все эти одухотворенные вещи уважают посетителей, которые в них нуждаются, а не пытаются разрушить со словами: «Я – хаос, который бегает по лабиринтам и пытается растормошить все вокруг». Он повторял красивые слова античных авторов, смысла которых совсем не понимал. Пустые буквы складывались в пустые слова, а те образовывали пустые предложения, в каждом из которых мой друг был одинок. В этой фальшивой активности он просыпался с незнакомыми девушками, чтобы только не чувствовать себя мертвым. Ночью секс, с утра супермаркет. Вот это я понимаю, человек обрел свой дзен.

Мой друг, приятель или как там называют мальчиков, с которыми вы громите супермаркеты, был обычным парнем. Когда мы ездили на пляж, он кричал, что хочет сгореть, сгореть полностью, как курочка на сковородке покрыться красным, а затем черным. А по приезде домой лежал на кровати и не двигался, разрываясь от криков о том, как ему больно. Затем я поливал его тело белой жижей.

– Кефир внутривенно, пожалуйста. Или перорально.

– У тебя бред.

– Bread?

– Бред.

– Питт?

– Риверс рта, чувак.

В остальное время, когда ему не было больно, он бегал вокруг меня, как бешеный и кричал всякую дичь:

– Побегаешь со мной? Будешь сыр? Могу открыть его для тебя… Ты же угараешь с наркоты, а здесь казоморфин. Поэтому люди и сидят на сыре. Как бешеные… Бешеные…

– Я пробовал один раз.

– Святой…

– Для расширения сознания. Я – не эти дерьмовые автоматы, которые пробуют ради развлечения.

– А если серьезно, не хочешь рассказать об этом? Эксперименты, или как ты это называешь…

– Об этом неинтересно, интереснее – о другом…

Если бы не бежевые джинсы, которые сейчас летели в направлении помойки, я бы и не вспомнил об этих экспериментах.

Мое тело одержимо. Ужасной, допсихической одержимостью. Оно вдохновлено, проживает и участвует, оно – субъект и объект одновременно. Иногда я прыгаю от счастья, иногда рыдаю, иногда задаюсь вопросом: как же я не умер?

В детстве я читал кучу всякой дребедени, но иногда попадалась и русская классика. Меня забавляло то, что в каждой книге кто-нибудь обязательно умирал. Смерть в начале, смерть в середине, смерть в конце. Смерти были повсюду, а если их не было, обязательно умирал автор. Всегда кто-нибудь умирал, но смерть была скорее инструментом. С помощью нее можно было доставать самые невероятные идеи из своего сознания.

Поднявшаяся резко температура стала сигналом к тому, что эксперимент начался. Я встрепенулся, сразу же выкинул все жаропонижающие таблетки, закрыл двери на замок и стал ждать. Температура все поднималась, а я, умирающий, спускался ниже и ниже, к самым недрам моих необычных идей. Жалкие два часа и тридцать девять. Я радовался, но вместе с тем постоянно задавал себе один и тот же вопрос: я что, конченый? Страх усиливался в унисон с сердцебиением и мыслью: точно конченый, на всю голову. Должно быть, кровь уже начинала потихоньку сворачиваться. Когда я увидел отметку в сорок, я уже не двигался, мои кости переехала сотня громадных машин, голова болела, позывы к рвоте участились, но, черт возьми, ни одной идеи…

Идеи никак не приходили в голову, хоть прыгай голый в снег. Я стал расстраиваться, почти плакать, но плакать понарошку, потому что жидкости в организме не осталось. В конце концов я разозлился.

Неужели я позволю себе умереть такой глупой смертью? И позволю, черт возьми! Раз я не способен родить идею даже перед лицом смерти, я не способен вообще ни на что. Все бессмысленно, ведь жить стоит ради чего-то великого. «Ну и глупый, – подумал я, – глупый, глупый».

Небо было серым и грязным.

Если на небе не разойдутся тучи, то жить тебе не стоит!

Я переложил ответственность на вселенную. Все в ее руках. До моей кончины оставалась буквально пара минут, а небо по-прежнему было серым. Меня охватил какой-то невообразимый порыв, и я вскочил на кровати. Но тут же замер… Все это время я смотрел на небо под одним ракурсом, а когда внезапно вскочил, мне открылась иная картина. Где-то вдалеке начиналась тонкая полоска красного цвета, которая отделяла серую часть неба от другой, яркой и красивой.

В эту же минуту я побежал рыться в мусорке, искать таблетки.

– Ты точно поехавший, ты мог сдохнуть!

– Да, но это неважно, важнее то, что…

– То, что теперь тебя можно однозначно считать поехавшим.

По моей внешности такое, конечно, заключить невозможно. Я – идеал для девушек моего возраста: худощавый с кудрявыми черными волосами и аккуратными чертами лица (кто вообще это придумал – аккуратные черты лица, бе, банальность), в черных джинсах и вансах, давно вышедших из моды.

Каждый раз, когда мимо меня проходит какая-нибудь девушка, я знаю, что она обернется. Раньше я оборачивался одновременно с ними, а потом решил, что гораздо интереснее – не оправдывать ожиданий. Она ждет и надеется, смотрит мне в затылок несколько секунд, так вожделенно, так пламенно и так одновременно неловко, что спотыкается о бортик и расшибает голову.

Я не знаю, скольких увезли в больницу, я же не оборачивался.

Обычно после разгромов, мы с другом катаемся еще несколько часов, и он выкидывает меня на набережной. Там никогда никого нет, но в этот раз никого «да»: сидел какой-то парень и ковырялся в пальце своей ноги. Он посмотрел на меня, я посмотрел на него. Потом он снова взглянул на меня, а я взглянул на него. В конце концов, я решил подойти, потому что мне было интересно узнать о причинах ковыряния в пальце.

Рядом с ним лежали большой рюкзак, иконки и банки с кабачковой икрой. В руках он держал бинты. Кровь стекала на асфальт, огибая банки с кабачковой икрой, иконки и большой рюкзак.

– Кто тебя? – спросил я.

– Лошадь…

– Лошадь?

– Я всегда смотрю по сторонам, а в этот раз я не заметил большую повозку с лошадьми, выезжающую из-за угла. Одно из животных напрыгнуло на меня. Пострадал только палец.

– Везучий.

– Нет. Я знал, что так случится.

– Не понял.

– Нельзя играть в шахматы.

– Еще больше не понял.

– Я вдруг решил, что ты знаешь.

– О чем?

– У тебя ведь?

– Что?

– Да, точно. Ну, ты, вероятно, еще в самом начале.

Он отложил бинты и открыл рюкзак. Вытащил оттуда всякую дребедень. Среди дребедени оказалась шахматная фигурка, что тоже, впрочем, дребедень. Он положил ее передо мной и сказал:

– Черная ладья – фигура, которой ходишь ты.

– Почему не пешка?

– Хочешь ходить пешкой?

– Не особо.

– Правильно. Но лучше не ходить и ладьей.

– Не ходить куда?

– Белые фигуры – природа. Будешь продолжать играть, выдвигая черных, природа будет ударять по тебе в ответ. А природа бьет жестоко. Вот и по мне ударила. Я захотел легких денег, а получил кровоточащий палец.

– Ты колдун?

– Я – автостопщик.

Его палец сильно защипало, и он отвернулся, чтобы продолжить перевязывать его. Параллельно говорил со мной:

– Я чувствую, тебе бывает плохо.

– Сколько тебе лет?

– Восемнадцать.

– Ты еще маленький.

– Понимаю, ты не веришь мне. Игра легкой не бывает. Все сначала сопротивляются.

– Так, ладно, я пошел.

Ни разу не обернулся.

В комнате пусто. На улицах людно. Снаружи все напоминает Бал Сатаны. Люди высовываются из окон, оттуда же летят цветы, телевизоры, посуда и прочее совместно нажитое, кто-то с кем-то спорит, кто-то целуется, кто-то бегает от полиции, а я в полнолуние превращаюсь в романтика и уличного философа. Может, пора перестать искать истину и пойти выпить вина?

Табуретка на стул. Я на табуретку. Моя рука тянется к верхней полке, чтобы вытащить остатки полусладкого. Через несколько минут по чашкам будет разлит алкоголь, а на ковре появятся пятна от пепла. Вокруг меня будет много тел, курящих и разбрасывающих болтовню направо и налево. Тело№1 станет заигрывать с Телом№2. Тело№3 подольет водки Телу№4. Тело№5 сфоткает для социальных сетей Тело№6. Без душ это просто машины, пичкающие друг друга фигней.

Мое тело все больше похоже на автоматическую коробку передач, элементы которой все решают за триста пятьдесят миллисекунд до принятия решения. Если следовать этой логике, то, освобождая себя от ответственности, я могу заявить, что нейроны виноваты в прожигании моей жизни. Нейроны ставят чайник, они же предписывают грустить по утрам, и они же не позволяют жизненной силе пробраться в мой организм и заставить что-то делать.

Соберу свое тело и пойду в чужую квартиру, принадлежность которой так и останется неопределенной. Я перестану искать самого себя, вдруг осознав, что мои поиски ни к чему не приведут.

Так было в тот день, когда мне исполнилось пятнадцать. Ровно пять лет назад.

Настоящая детская травма – проснуться на школьном уроке и обнаружить всех вокруг мертвыми. Не так категорично, конечно.

Мертвые люди обладают следующими характеристиками:

Они боятся слова «судьба», хотя живут в предопределенности, думая при этом, что их слово имеет вес и именно они делают выбор;

Ходят куда-то не потому, что хотят, а потому что нужно;

Смотрят передачи, которые захламляют мозги;

Запоминают информацию от посторонних и без проверки выдают за свою;

Наконец, они выглядят, как одушевленные гробики с двумя ножками и ручками, в которых хранится всякая дичь.

Тогда я посмотрел на них и вдруг проснулся. Я начал слышать звуки, которые только теперь стали звуками, видеть предметы, которые только теперь стали предметами и ощущать эту комнату как одно целое. Но я просто видел их, совсем не осознавая, каким образом они относятся ко мне, к моему «я», которого, быть может, и не существует. Конечно, эйфория меня поглотила, но только поначалу. Я почувствовал себя живым человеком, который понимает, что он сидит именно здесь.

Я шел домой в полнейшем воодушевлении, что я не такой как все, что я другой. А уже дома уселся к батарее и уткнулся в колени. Ложь. Я такой же. Я просто понял, что мертвый, но живым от этого не стал.

Мне приходилось приводить кучу аргументов, конструировать цепочки невероятных объяснений своего ухудшающегося самочувствия, бегать по коридорам и разбивать тарелки на виду у всех. Все думали, что это издержки переходного возраста. Он просто очень часто плачет и каждую минуту хочет себя задушить. Ничего серьезного. Через несколько месяцев я нырнул в себя окончательно и до сих пор не всплыл.

По пути на вечеринку меня чуть не пришиб пылесос. Он разлетелся на куски в двух метрах от моей головы, а сверху послышался смех. Дело рук моего приятеля.

– Эй, ты видел? Классно?

– Классно. Чей он?

– Что?

– Чей он?

– Чувак, я не слышу тебя, поднимайся давай.

Раз ступенька, два ступенька, три ступенька. Замок щелкает, и я вижу своего друга, выходящего из комнаты с бутылкой пива.

– Ни слова.

– О чем?

Минута молчания, и…

– Кстати, на кухне сидит обалденная девушка… секси… я бы сам подошел, но с утра я хапнул кое-что, и у меня там все, понимаешь, приуныло.

– У меня нет настроения общаться с кем-то сегодня.

– Заткнись и поверь мне.

И я поверил ему, и подошел к столу, возле которого с кем-то из Тел сидела протеже приятеля. Потоки ее голоса достигали ослепшего от жизни парня, но отскакивая от его бездушной оболочки, возвращались обратно.

Тела, чьи мысли были не загрязнены стереотипами, страхами и переживаниями, тела, в которых присутствовала хоть капля самосознания, а не простого самоузнавания себя в зеркале, имели имена. Наверняка и у нее было имя и мне казалось, что ее обязательно зовут Ева.

Я стоял к ним спиной. На моей спине были глаза. Мне виделось и чувствовалось, что она расслаблена, а вот машина, сидящая напротив нее, наоборот напряжена, поскольку сомневается, что этой ночью ее самолюбие не будет удовлетворено. Все ближе и ближе Тело подсаживалось к ней, совершенно не слушая, о чем она говорила.

А говорила она и правда о чем-то странном:

– Понимаешь, органы внутри меня дерутся и плюются друг в друга. Ничего постоянного, никакой стабильности. Разрушение и созидание составляют единый цикл, выходят друг из друга и собираются в одно. Надо мной смеется безумие.

– Какое безумие, детка?

– Мы не друзья и не враги, но я не позволю ему распоряжаться такой роскошью. Это великий баланс. Добра и зла не существует, есть лишь пути, в соответствии с которыми ты двигаешься либо наверх, либо вниз.

– Я не понимаю, милая, может, уйдем?

Но они остались, а ушел я. Какое безумие, детка? Что разрушится, детка? Она разбиралась и собиралась каждый день, когда он разбирал и собирал детальки своей игровой приставки, а я разбирал и собирал весь хлам в своей квартире, что так или иначе напоминал мне обо всех этих случайных и напрасных встречах, в результате которых я не помнил ничьих лиц.

Эта игра не делает нас ни слабее, ни сильнее, но лишь пока. Потом рано или поздно кто-нибудь захочет прекратить игру. И в этот момент все разрушится.

Что разрушится, детка?

По ночам плакал. С приступами грусти настигало чувство вины. Такой брутальный персонаж, и так часто плачет – это неправдоподобно. Правдоподобно, неправдоподобно – неважно. Я дал себе слово, что буду рассказывать только правду. Ловите первое суждение: «В мире нет противоречий». Ловите сразу второе, логически вытекающее из первого: «Нет противоречия в том, что ночью я заливал слезами соседей, а днем собирал на себе взгляды самых популярных девушек».

Можно думать о смерти и ставить чайник. Можно думать о жизни, пытаясь проглотить последнюю пачку таблеток. А можно удивляться тому, каким образом ты умудрился разложить все вещи по коробкам за пару часов.

Сил хватило на одну коробку. Взял, понес на свалку. На пути резко бросил ее в сторону, подбежал к мальчику на самокате, попросил прокатиться. Нет, просто резко вырвал самокат из его рук и уехал. Потом извинялся, мальчик оказался не злопамятный.

Плохая была идея – собрать все вещи. Я сижу на подоконнике, наблюдая за квартирой, и теряю ощущение того, что она моя. Я не имею ни малейшей причастности к этим голым стенам и коробкам, внутри которых прошлое человека, не желающего быть собой. Зачем моим глазам видеть все это, и то, как мое тело изо дня в день копошится в этой квартире, делая невесть что? Почему Создатель не отдал их человеку, который, может быть, всю жизнь мечтал увидеть дерьмовую жизнь во всей ее красе?

Есть ли Создатель?

Пауки плетут паутину за шестьдесят минут. Я разочаровываюсь в себе за десять. Птицееды живут двадцать лет. Я не живу вовсе. У пауков не бывает отчаяния. Они обошли меня и здесь, коварные существа, ни капли сострадания к тем, кто слабее их. Не люблю произносить это слово – отчаяние. Но приходится. Некоторые люди ощущают себя в мире, они в нем находятся. А я просто переношу коробки в вонючее место, думая когда-нибудь обрести среди этих развалин счастье.

Сейчас это предел мечтаний. Я не смог бы умереть, даже если бы захотел. Всегда найдется человек, который меня спасет. Такова моя участь, участь человека, обрекающего весь мир иметь темно-зеленоватые блевотские оттенки, если, конечно, сознание определяет бытие.

Бытие определяет сознание лишь в детстве, и это бытие сыграло со мной в карты на раздевание, оставив мерзнуть на полу детской. Этот ребенок всегда старался исчезнуть, притвориться невидимым, когда его самого близкого человека избивали до потери сознания, то есть каждый четверг, пятницу, субботу, ну и, пожалуй, понедельник, вторник, среду, и что еще там осталось? Каждый раз ребенок надевал невидимое снаряжение, брал в руки копья и спешил осуществить миссию спасения. Не получалось. Жертва укладывала его обратно в постель, целовала в лоб, а после полуночи вновь кричала от боли. Однажды этот ребенок проснулся от крика, доносившегося из соседней комнаты. Его звали по имени. Прежде его никогда не звали на помощь, а в эту ночь он почувствовал, что обязан победить злого монстра. Он взял все, что у него было, за несколько секунд продумал план атаки, и стал было подходить к комнате, чтобы ворваться внутрь и победить, как вдруг остановился. Его охватила дрожь, доспехи испарились, и он не мог сделать шаг. Такой простой и одновременно самый невыносимый шаг в его жизни. Он подумал о себе. Ему стало казаться, что, если он откроет дверь и увидит то, что происходит за ней, он умрет, не двинувшись с места. «Я трус, я трус, я трус, говорил он себе, медленно отступая. Прекрасная принцесса продолжала звать его на помощь, а он сидел на кровати, слушая ее крики. Через несколько минут наступила тишина и этот момент означал действительную смерть, свершившуюся в душе маленького мальчика.