Оскар

Those who find ugly meanings in beautiful things are corrupt without being charming.

O. Wilde, «The Picture of Dorian Gray» 1

ВСТУПЛЕНИЕ

Глава 1

Когда я имел неосторожность познакомился с ним, то первое, что поразило меня до глубины души, было его изумительное внешнее сходство, причем не с одной, а сразу с тремя личностями, которых давно уже нет в живых, но чьи старые фотопортреты по-прежнему смотрят на нас со страниц необыкновенно притягательных своей ненавязчивой многозначностью книг. Эти же портреты с некоторых пор заняли положенные им места на стенах моего сумеречного, но зато уютного рабочего кабинета. Я имею в виду, безусловно, трех писателей и поэтов, один из которых был англичанином Льюисом Кэрроллом, другой ирландцем Оскаром Уайльдом, а третий, как ни странно, датчанином Хансом Кристианом Андерсеном. То же слегка одутловатое лицо, тот же умный взгляд прозрачных глаз, наивный и глубокий, а главное – та же старомодная прическа с прямым пробором и младенческой кудрявостью локонов, прикрывающих всегда невидимые уши. Стоит ли говорить, что я нисколько не удивился, когда, мягко, но уверенно пожимая мне руку, он с грустной улыбкой представился:

– Оскар Доджсон2.

Происходила эта изменившая всю мою дальнейшую жизнь встреча неподалеку от царящего над площадью Сан-Марко остроконечного пенала башни Кампанилы, под кровом знаменитого кафе «Флориан», излюбленного места встреч мировой литературной богемы XIX века. Признаться, я сам заглянул туда, влекомый желанием вдохнуть воздух, которым в свое время дышали здесь и Байрон, и Пруст, и Уайльд, и Диккенс и…

Одним словом, Венеция, промозглый январский вечер, далекий стук гондол о деревянный причал, обжигающий пальцы стакан душистого грога и мысли о сиживавших в умиротворяющем тепле этих расписанных нежными оттенками стен давно почивших людях – все это настраивало мое одинокое il dolce fa niente3 на лирический лад, и потому появление здесь, в атмосфере вечной прелести тлена и смерти воплощения не одного, а целых трех гениев отжившей свой век литературы в первый момент показалось мне почти естественным.

Правда, если быть до конца откровенным, когда в тот вечер он появился во «Флориане», я обратил внимание вовсе не на него, а на его спутницу. Это была среднего роста крашеная блондинка лет двадцати пяти одетая как и большинство итальянок в зимнюю пору: тяжелая дорогая шубка сверху и не менее дорогие, но совершенно неуместные изящные лаковые туфельки на острых каблучках. Прямые волосы перехвачены на затылке черной тесьмой в длинный хвост. Во взгляде – что-то знакомое, в повадках – нездешнее. Так обычно выглядят красивые русские девушки, успевшие привыкнуть к европейской жизни и даже набраться того, чего в наши дни лишены от рождения – пароды. Сказать, что она была хороша собой, значило не сказать ничего.

Тут я перехватил взгляд старой итальянки, за которой украдкой наблюдал с того момента, как сам вошел сюда и занял местечко на диване за крохотным столиком возле высокого окна. Старость, лишенная дряхлости, спокойствие, неторопливость движений, полное погружение в себя делали ее в моих глазах любопытнейшим объектом для изучения. Я легко представил себе, сколько событий прошло перед ее глазами за те годы, которые она провела, быть может, именно здесь, в этом историческом для меня кафе, чинно подливая себе в кофе горячее молоко из кувшинчика, потягивая из бокала красное вино и лишь изредка перебрасываясь несколькими фразами с услужливо навещающим ее официантом.

Появление юной женщины вывело старую венецианку из задумчивости, и я увидел, что она улыбнулась. У меня даже возникло ощущение, что так открыто и одновременно испуганно может улыбаться человек, заглянувший на склоне дней в альбом семейных фотографий и увидевший себя в далеком детстве. Когда пара села у того же окна напротив меня, старуха молча поднялась, положила под блюдце несколько аккуратно сложенных купюр, кивнула официанту и, прямо держа спину, покинула «Флориан».

Спутник девушки положил рядом с собой на диван длинный серый плащ и старомодный зонт-трость, оставшись в приталенном твидовом костюме и небрежно повязанной алой косынке, выглядывающей из-под расстегнутой на две верхние пуговицы белоснежной рубашки. Девушка шубку не сняла. Я не мог не обратить внимание на то, как красиво смотрятся скрещенные под столиком ее длинные, обтянутые блестящими чулками ноги.

Между тем господин, примечательная внешность которого уже бросилась мне в глаза, казалось, вовсе не интересовался своей прелестной компаньонкой. Вместо этого он равнодушно заглянул в лежащую перед ним книжечку меню, поднял взгляд на полусогнутую фигуру выжидающего официанта, пожал плечами, положил меню перед девушкой, заметил меня и приветливо кивнул. Я не нашел ничего лучшего, как ответить ему тем же. О моем существовании, однако, сразу же забыли, поскольку девушка довольно громко зашептала, что ей тоже все равно и что она по-итальянски не понимает. Интуиция меня не подвела и в этот раз: возмущение было высказано на чистейшем московском русском.

– Ты плохо себя ведешь, – с сильным английским акцентом оборвал ее господин. – Если жмут туфли, иди босиком, но помалкивай. Я всегда отдаю новую обувь разнашивать, ты же знаешь. Закажи что-нибудь покрепче и расслабься – до гостиницы рукой подать.

Слушая его речь, я уже рисовал в своем воображении картину, как юная капризная студентка приезжает на рождественские каникулы к дальнему далекому родственнику, может быть, к двоюродному деду – эмигранту первой волны – в Лондон, и оттуда они вместе совершают сказочный вояж по Европе, заканчивая его в зимней Италии. В возрастном отношении их разделяло никак не меньше сорока лет.

В конце концов заказ был сделан, официант удалился, и мне пришлось делать вид, будто я не понимаю ни одного слова из того, о чем вела разговор эта интересная пара.

– Завтра ты будешь иметь возможность провести все время в гостинице. Я наказываю тебя.

– Ну и ходите один по этому мокрому городу, если вам так нравится! Я буду спать и смотреть телевизор…

– Не думаю. Спать – может быть, но телевизор я выключу, а тебя посажу на наручник. Ты разве не заметила, какая тяжелая у нас кровать? Настоящий ампир. К тому же, я запру всю твою одежду.

– Я замерзну…

Мне стоило большого труда отвлечься на черную гладь окна. На Венецию уже опустилась ночь, превратив его в зеркало, через которое просматривались только шары фонарей на Сан-Марко. Зато сейчас я по-прежнему мог видеть спину вернувшегося с заказом официанта и поменявшихся местами странного господина с девушкой.

То, о чем они говорили, могло звучать как неловкий розыгрыш, однако я был готов поклясться, что в слова они вкладывают всю серьезность. В таком случае, если разговор их не подвох и не игра, то мне оставалось сделать вывод, что, во-первых, они едва ли родственники, скорее, любовники, как бы неуместно это ни прозвучало, во-вторых, у них, похоже, одна постель на двоих, что подтверждает первое предположение, а в-третьих, им не чужды определенные пикантности интимных отношений, причем она предпочитает держать некоторую дистанцию, обращаясь к нему на вы.

Когда спина официанта перестала прикрывать от меня в зеркале окна соседний столик, я понял, что господин смотрит в мою сторону. Причем не на меня сидящего, а на меня смотрящего. Наши взгляды в стекле встретились.

– Anything peculiar outside? – поинтересовался он, вновь как будто забывая на время о своей собеседнице. – Snowing?4

– I hope not, – ответил я, продолжая некоторое время поддерживать иллюзию увлеченности внешним миром и раздумывая о том, как мне теперь выкручиваться. – It’s been a pretty clear day today, isn’t it?5

– Yeah, pretty much so, indeed. – Он пригубил такой же как у меня стакан, отчего я сделал вывод, что ему тоже принесли грог, и наконец повернулся, сочтя дальнейшее общение боком верхом неприличия. – Have you been here for a while? 6

Он улыбался. Вежливый иностранец, пожалуй, типичный англичанин, умеющий поддерживать беседу ни о чем. Собственно, поддерживал беседу я – он ее начал.

– I arrived last Saturday. Just for a week, you know. They give you a good week-end discount on air tickets.7

– And where are you from?8

Это был тот самый вопрос, которого я ждал. Его задают все, всем и всегда. И тем не менее сейчас я не был готов на него ответить. Признаться, что я из Москвы, значило расписаться в том, что я знаю их маленькую тайну. На носителя английского языка я могу сойти в какой-нибудь третьей стране, в той же Италии, например, но только не в разговоре с человеком, для которого он, судя по выговору, явно родной. На худой конец я всегда мог солгать, выдав себя за датчанина и боясь только того, чтобы мой собеседник не оказался датским моряком из какого-нибудь портового ютландского городка, говора которого не разобрать и со словарем.

В этот момент нас отвлекли. Девушка встала, бросив на меня при этом более чем равнодушный взгляд и скорчив хорошенькую гримаску в адрес своего пожилого поклонника, после чего смело, хотя и чуть прихрамывая, отправилась, по всей видимости, на поиски туалетной комнаты.

– Можете не отвечать, я и так догадался, что вы из России, – снова поднес стакан к губам мой собеседник и хитро прищурился. – Не переживайте, не по вашему английскому. Я бы сказал, он у вас не настолько безупречен, чтобы не принять вас за англичанина. Вот у меня русское произношение никак не выходит. Nice meeting you, Oscar Dodgeson9.

И мы скрепили наше неожиданное знакомство рукопожатием, о котором я уже упоминал в самом начале.

– Но как вы все-таки поняли? – Я не стал скрывать своего удивления. Обычно за границей посторонние принимают меня за кого угодно, только не за русского. Здесь же попадание было моментальным.

– Более того, – улыбнулся Оскар, – я могу также предположить, что не вы разведчик и не из органов. Там, насколько мне известно, худо-бедно, но все же учат своих людей, как избегать разоблачения. Вы сделали две ошибки. Во-первых, вы слишком убедительно игнорировали нашу беседу с моей попутчицей. А во-вторых, так долго смотреть в окно не имело смысла: там же ничего не видно.

Тон Оскара был вполне добродушным и откровенным, однако я мог в свою очередь предположить, что у него или в биографии не все гладко, или повадки наших шпионов – его профессиональный интерес. Хотя, судя по моим отрывочным сношениям в русской, а тем более советской эмиграцией, тема «неусыпного отеческого ока» всем им по-своему близка.

Но Оскар Доджсон эмигрантом не казался и не был. Оставаясь при этом человеком крайне проницательным. Уловив ход моих мыслей, он запустил руку под левый борт пиджака и, поискав что-то несколько мгновений, вынул и протянул мне белоснежную визитную карточку, на одной стороне которой очень четко, скромно и лаконично значилось: Oscar, Lord Dodgeson of Stirlingshire, Lawyer10. Никакого адреса, только телефон, вероятно, мобильный. Карточка должна была по всей видимости производить на получателя впечатление, что ее владелец не нуждается в более подробном представлении, а те, кто не знают его по имени, что ж, shame on you11. Не будучи в состоянии не ответить вежливостью на вежливость, какой бы неуместной она ни выглядела в этот неурочный час, я открыл записную книжку и с облегчением обнаружил, что мои собственные визитки не остались в гостинице. Одну из них я передал лорду Доджсону, который с не меньшим интересом изучил ее, как принято у людей светских, и поинтересовался, действительно ли я писатель. Это недоверие, признаться, несколько меня уязвило, и я готов уже был взять свои слова относительно светскости моего собеседника обратно, когда тот поспешил загладить оплошность, пояснив:

– Я хотел спросить, что именно вы пишите: романы, рассказы, статьи?

– Иногда романы, но главным образом путевые заметки. Я много путешествую.

– The thing is, – перешел он зачем-то на английский, – that I am looking for a talented person who would have be able and kind enough to write down some of my life experiences which are of quite queer nature12.

С одной стороны, мне, разумеется, польстило сиюминутное попадание в разряд «талантливых», но с другой, я несколько поперхнулся словом «queer», которое в силу своей многозначности могло подразумевать и «странность», и «подозрительность», а кроме того, взятое вне контекста, означало на английском сленге «гомосексуалиста».

– Well, sounds interesting…13 – только и успел ответить я, потому что в этот момент к нам присоединилась еще более похорошевшая спутница лорда Доджсона.

Обо мне как-то сразу забыли. Я с некоторым удивлением заметил, что мой собеседник не только нас не представил, но и как будто даже постарался скрыть от девушки полученную визитную карточку. При этом он заговорил с ней по-прежнему довольно громко, явно не смущаясь моего слуха.

– Все в порядке, Алеся? Бумаги хватило? А то эти итальянцы экономят на ней хуже твоих соплеменников. Я тут подумал, что мы могли бы отправиться завтра в Коррер14, – он указал рукой направление, – и больше никуда не ходить до самого вечера, когда нас ждут у Контарини15.

– А мне туда обязательно идти? – и здесь закапризничала Алеся, глядя мимо меня на входную дверь.

– Я же обещал, что ты будешь первым лотом на аукционе. Не упрямься, тебя ждет хороший процент со сделки. Ну что, в гостиницу?

Вместо ответа она оставила недопитую чашку с остывшим кофе на столике, изящно встала и направилась к выходу.

Лорд Доджсон поднялся следом, перебросил через руку плащ, браво цокнул об пол концом зонтика и, почти по-приятельски кивнув мне, неторопливо двинулся следом.

С улицы пахнуло морской свежестью и запахом мокрого камня. Странное знакомство, которому было суждено во многом изменить мою жизнь, состоялось. Я стал обладателем визитной карточки английского лорда, выдававшего себя за адвоката, и воспоминания, которое в ту ночь не давало мне уснуть до самого утра.

Как ни странно, мысли мои вновь все чаще возвращались к загадочной красавице, привезшей в Венецию свои капризы и пока необъяснимую манеру общения с пожилым англичанином, открыто выставлявшим ее легкомысленной содержанкой. Упоминание об аукционе, который должен был состояться на следующий день, и девушка в роли первого лота, если только я не ослышался, – все это могло возбудить и возбуждало во мне самые противоречивые мысли.

Ранним утром я отправился через мост Риальто на рыбный рынок, а оттуда неспешно прошел лабиринтом безлюдных улочек до восточной части района Сан-Поло и заглянул в собор Фрари, чтобы очередной раз поклониться треугольному надгробью на могиле Кановы слева от входа и поразмышлять в тишине хоров перед алтарем с «Успением Девы» Тициана.

В обед пищу духовную сменила пища земная, вернее, морская, поскольку, подчиняясь рыбному настроению, я зашел полакомиться в «Тратторию алла Мадонна», на удивление оживленный ресторанчик в непосредственной близости от Риальто. Мелко нарезанный угорь, приготовленный в легком томатном соусе с вином и чесноком на закуску, классический brodo di pesce, сдобренный шафраном в лучших традициях венецианской кухни в качестве супа, довольно острые спагетти со свежими морскими моллюсками под соусом «чилли» и вкуснейшая порция тирамису с большой чашкой каппучино на десерт скрасили мне около полутора часов непринужденного наблюдения за посетителями и снова навели на мысли о моих вчерашних знакомых. Виной ли тому была острота моллюсков или сладость тирамису, однако я никак не мог отделаться от ощущения чего-то запретного в словах, поведении и всем облике этой внезапно встретившейся мне пары. Когда я выходил через арку на набережную Рива дель Вин и направлялся мимо праздно сидящей под редкими лучами солнца публики в сторону отеля «Леон Бианко», где, как известно, останавливался Фенимор Купер, мне показалось, что за предстоящую неделю я непременно еще, быть может, не раз свижусь с таинственным лордом и его капризной субреткой, однако судьбе было угодно, чтобы наша следующая встреча произошла в совершенно ином месте и при совершенно других обстоятельствах.

_______________

ЧАСТЬ I – МОСКВА

Глава 2

В жизни иногда бывают случаи, когда нас посещает некое ощущение, которое мы обычно склонны приписывать нашей интуиции, однако, раз появившись, оно не дает ростков и остается лежать в принявшей ее почве, выжидая своего часа. Порой этот час так никогда и не наступает, и тогда мы либо говорим, что интуиция нас обманула, либо и вовсе забываем свое первое чувство приобщения к сокровенному.

Выражаясь более простым языком, венецианское знакомство зародило во мне странное ощущение, которое я мог бы назвать нервным возбуждением, посещавшее меня впоследствии всякий раз, когда я возвращался мысленно к образу светловолосой девушки в шубке и жмущих туфельках. На двое уже стоял июнь, я давно вернулся в Москву, успел почти месяц прожить в Вене, снова вернулся, но все это время те или иные ассоциации нет-нет да и заставляли меня воображать себя сидящим в кафе «Флориан» и прислушивающимся к беседе за соседним столиком. Заметив это, я стал прислушиваться к себе и очень быстро осознал, что характер ассоциаций не позволяет спутать приступы возбуждения ни с чем иным, кроме довольно заурядной похотливости, или, выражаясь более художественным языком, порочности.

Хотя многие литературные и кинематографические произведения, где фоном происходящего так или иначе оказывается Венеция, этот вечно умирающий город, затрагивают темы не только и не столько философские, сколько амурные, причем зачастую в гондолах и дворцах, выходящих окнами на Канал Гранде, разыгрываются сцены вполне порнографического толка, сам я всегда переживаю в этих удивительных рукотворных декорациях не сбывшейся сказки лишь светлые декадентские чувства и почти никогда – эротические. Мне думается, что атмосфера Венеции выше заурядности плотских утех и куда как более располагает к созерцательности и обращению в себя, нежели к физической расточительности. На подсознательном уровне она является для меня полной противоположностью, к примеру, Польши, которая, кажется, вся пропитана здоровой сладострастностью и желанием сорвать узы одежд…

Именно поэтому до возвращения в Москву я не думал об Алесе, как о чем-то реальном и телесном, причем ее образ причудливо переплетался с образом ее спутника, или, как он сам выразился, «попутчика», оставаясь в большей степени связанным с загадочностью и недосказанностью. Разочарование от не повторившейся встречи слегка бередило мои мысли, но не чувства. Впервые она предстала передо мной в совершенно ином свете, кажется, в кабаре, располагавшемся на одном из переулков, примыкавших к Грабену17, где в просторном зале из зрителей был только я да скромная семейная пара, ушедшая через полчаса после начала представления. На сцене же, перед пустым залом, сменяя одна другую, по очереди выступали три или четыре танцовщицы, весь нехитрый номер которых сводился по сути к обычному стриптизу. Неординарность же происходящего заключалась как раз в отсутствии публики, контрастирующим с полной самоотдачей исполнительниц. В Амстердамском районе красных фонарей, к слову сказать, подобные заведения не знают отбоя от туристов, школьников и скучающих особ обоего пола, хотя исполнительницы плясок со свечами и любовных сцен явно не перетруждают себя на их потребу. Как бы то ни было, наблюдая за стройной девушкой, так ни разу и не распустившей свои красивые волосы, собранные в тугой узел, и изящно танцующей в одних пуантах по широкой сцене, за ее нежной полной грудью, плавно колышущейся на худенькой грудной клетке в такт грациозным прыжкам и пируэтам, я невольно подумал о далекой Алесе. Это не была тоска по чему-то несбывшемуся, скорее, предвкушение недостижимого. Чаще всего дар провоцировать подобную «тоску» называется у нас не совсем понятным мне словом «сексуальность», которое при обратном переводе с английского оказывается уж совершенно непонятной «половитостью». Между тем дар этот так же редок, как ощущение счастья, и присущ людям, в моем случае, женщинам, вне зависимости от их внешних данных. Не приходилось ли вам испытывать неуютное замирание сердца при виде гибко потягивающейся на скамейке осеннего парка девушки, лица которой вы даже не видите, потому что она далеко и не смотрит в вашу сторону, зато вам мгновенно, как при вспышке фотокамеры, виден весь ее облик, в котором при более внимательном рассмотрении нет ничего примечательного, и все же сочетание небрежно распущенных по плечам прядей, поворота головы, поднятых вверх слабых рук с длинными пальцами и смело вытянутых прямо под колеса пролетающих мимо велосипедов ног в черных обтягивающих брюках приводит вас в состояние неописуемого трепета и восторга? Если да, вы понимаете о чем я говорю. Если нет, я могу только позавидовать тому, что вам еще предстоит это пережить…

Упоминавшееся выше «предвкушение непостижимого» вновь буквально пронзило мой мозг, когда я вставил в видеомагнитофон только что купленную с рук в Филевском парке кассету, сел в кресло и нажал «play».

Для непосвященных я готов пояснить, что на территории означенного парка существовала, существует и, по всей видимости, будет существовать всегда подпольная торговля всевозможной видеопродукцией, как выражаются российские средства массовой дезинформации, «мировой порнографической индустрии». Эта деятельность проистекает там – да и не только там – вне зависимости от погоды, наличия или отсутствия воскресного рынка, фамилии или национальности московского мэра, текущего курса рубля и прочей ерунды. Порнография была есть и будет товаром востребованным. Правда, она тоже бывает разной, поскольку обязана потакать как массовому, так и изощренному вкусу. Или вкусу утонченному. Последнее, как я не раз обнаруживал, относится и ко мне, поскольку обычные фильмы, в которых запечатляются заурядные совокупления двух людей, получающих за это большие деньги, наводят на меня скуку. Коль скоро кому-то может быть небезынтересна эта тема, замечу, что если отбросить значение «порнография» как определение качества чего бы то ни было, будь то плохой роман или очередной закон очередного правительства, и оставить значение этого слова как определение жанра, дозволяющего говорить о совершенно естественных нуждах каждого человека, открытое выражение которых запрещено присущей любому обществу с двойной моралью, замешенной на религиозном снобизме, называемом еще «пуританством», итак, если рассматривать жанр как таковой, то в нем определенно можно найти весьма интересные и незаурядные примеры. Не углубляясь в дебри существующих направлений, я бы отметил то, где эротизм достигается отнюдь не двигающимися во весь экран или на каждой странице слитыми в деланном экстазе половыми органами, а самой ситуацией, в которой оказываются исполнители воли режиссера или писателя. Это примерно то же, как если сравнивать ощущение при виде совершенно обнаженной девушки, загорающей на жарком пляже, и той же девушки, осторожно идущей по лесу или среди руин старинного дома в одной только шляпке и туфлях на высоком каблуке. Первое вполне естественно и потому почти не возбуждает, тогда как второе возбуждает исключительно, причем именно своей неестественностью. Таким образом мой выбор в этом тонком предмете останавливается, в частности, на том, что относят к так называемому «садомазохизму». Когда воочию просматривается зависимость одного от другого, неравенство, подчинение, покорность, деспотизм обличенные в позу, одежду или слово. Когда есть не любовь, но нерв, не экстаз, но надрыв. Когда кому-то становится от радости больно, а другому радостно – от боли. При этом даже спутниковое телевидение почему-то старается избегать подобных тем, показывая по большей части заурядные «пляжные» варианты18. Поэтому иногда, почувствовав желание новых ощущений, я и прибегаю к помощи переписчиков краденых фильмов более необычной тематики.

Так было и в тот день. Патлатый продавец, затянутый в кожаные доспехи на слишком блестящих заклепках, узнав меня, понимающе кивнул и вытащил из стоящей тут же спортивной сумки два блока видавших виды кассет, подписанных, вероятно, его же неровным почерком.

– Все новое, – заверил он, предвосхищая мой вопрос.

Я бы на его месте не делал столь поспешных заключений, поскольку некоторые названия были мне безусловно знакомы. Тем не менее одна кассета привлекла мое внимание своим дурацки банальным названием: «Тренировка непослушной девочки». Я еще подумал, что следовало бы перевести не «тренировка», а «воспитание», поскольку предположил, что в оригинале фильм называется как-нибудь вроде «Training of a naughty girl».