По самому, по краю… Избранное

© Николай Борисов-Линда, 2021

ISBN 978-5-0051-9827-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

КОЛОКОЛ

Ещё с ночи моросил мелкий холодный дождь. В содружестве с порывистым ветром он был неприятен.

Пожухлая трава, вперемешку с грязью, налипала на сапоги, и они становились тяжёлыми гирями, то и дело норовившими свалиться с ног.

Груженый КамАЗ рычал надрывно, словно ругаясь, и из последних сил полз по дороге, наворачивая на колёса огромные лохмотья грязи.

Впереди него, путаясь в полах мокрой и испачканной грязью рясы, суетился священник, то и дело своими действиями вызывая недовольство водителя:

– Уйди! Мать твою, раздавлю! – кричал тот в открытое окно и остервенело крутил руль то в одну, то в другую сторону.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помоги! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертый, помилуй нас, – лепетал священник мокрыми от дождя губами.

Был он среднего роста, и даже промокшая насквозь фуфайка, надетая поверх рясы, не скрывала его угловатой худобы. Он прилипал к грязи, и только в последний момент, когда казалось, что машина наедет на него, что-то невероятное отрывало его, уводя в сторону.

– Ещё, ещё, вот-вот, сюда-сюда… – он указывал рукой, куда должен был подъехать КамАЗ. – Вот туточки, туточки. Слава тебе, Господи! Приехали.

КамАЗ остановился, дверь отворилась, и из неё вывалился водитель. Чвякнув обеими ногами в грязь, он заорал на священника:

– Ты что, скаженный! Посадить меня в тюрьму хочешь?! Я тебе где говорил идти? Урод! Щас матюкальник-то разобью, мать твою. Дураком хочешь меня сделать?

– Ничего, ничего, – улыбался тот. – На всё воля Божья. – Его улыбка была так чиста и наивна, что водитель на мгновение онемел и, махнув рукой, подошёл к борту машины. Зло бросив: —Правда, говорят, юродивый, – он открыл борт, тот, заскрипев, упал, громко лязгнув. На кузове КамАЗа стоял колокол.

– Забирай, блин! Где кран?! Где люди?! – водитель опять начал кричать. – Связался я с тобой, скаженный! Ну, малахольный!

– Ничего. Ничего, Василий, не ругайся. Я сам… С Божьей помощью…

– Что сам? С какой помощью? Вообще что ль, придурок? Или по жизни придуриваешься? Ты хоть знаешь, сколько он весит. Это же, Благовест, – он указательным пальцем показал вверх. – Он больше шести тонн весит. Здесь кран нужен… ты слышишь меня? Кран и люди… С Божьей помощью… урод…

Священник, явно не слушая его, подошёл к машине, навалился на открытый борт грудью и, улыбаясь, прикоснулся озябшими губами к колоколу. Дождь горстями бросался ему в лицо и большими каплями стекал по лбу, скулам, носу, жиденькой бородке.

– Вот мы и приехали. Вот мы и дома, – он гладил холодный край бугристого металла посиневшими от холода руками, и казалось, не видел, не замечал ни холодного осеннего дождя, ни промозглого ветра. Глаза его, широко распахнутые, смотрели на колокол с теплом и любовью. Что ещё больше взбесило водителя.

Василий, озлобленный происходящим, тем, что нет ни крана, ни людей возле этой полуразрушенной церкви, ни вообще перспективы уехать сегодня домой, подошёл с желанием от всей души пнуть грязным сапогом этого юродивого священника. И уже изловчился, пытаясь вложить в силу удара всю свою сноровку, но как-то неестественно повернулся и его повело всем телом, да так неудачно, что он не успел сгруппироваться и ляпнулся вниз лицом у самых ног священника.

Тот встрепенулся:

– Что ж ты так, Василий? Осторожней надо, грязь же, – и кинулся помогать ему подняться.

– Да иди ты, – Василий встал, зло оттолкнул священника.—Праведник хренов. – Стряхнув с рук грязь, он стал озираться по сторонам:

– Где кран? Где люди? Где? Где? – И передразнил: – С Божьей помощью, с Божьей помощью. У-у-у, мать твою, дышлом по голове.

– Так вон же люди, – отец Андрей показал на церковь. Василий посмотрел в указанном направлении и едва не взвыл от отчаяния и ненависти к этому придурошному священнику.

В пустом проёме церкви, где должна была быть входная дверь, стояли старушки, их было не то пять, не то шесть человек. Маленькие, нахохлившиеся, закутанные в платки, они показались ему какими-то тряпичными куклами. А их валенки, обутые в галоши, словно подчёркивали всю нереальность ситуации.

Василий в бессилии как стоял, так и сел в грязь.

– Да что ты, Василий, сейчас тебя покормят, обогреют. А за это время мы камп… с Божьей помощью и сымем. Вставай. Вставай, родненький. Мокро же и холодно. Не дай Бог застудишь свои причиндалы, – он улыбнулся и участливо протянул ему руку. – Что потом жена скажет. Вставай, родненький. Вставай.

Василий словно в прострации встал, ему не хотелось ни спорить, ни говорить. Он зачем-то закрыл машину на замок и, не сопротивляясь, побрёл за священником. В голове мысли перекатывались нехотя, перекликаясь друг с другом: «Сегодня, конечно же, домой он не попадёт, если только завтра к вечеру, и то вряд ли. Завтра у жены день рождения, стол накроют, друзья придут, есть повод выпить, а здесь…»

Подойдя к старушкам, священник снял мокрую скуфью, поклонился:

– Здравствуйте, мои дорогие, вот мы и приехали. Небось, заждались? Баба Маня, – он обратился к маленькой старушке. – Надо бы Василия обогреть, накормить, как-никак, а добрых триста километров проехали. Устал сердешный.

– Батюшка, благослови, – старушка кинулась к священнику, крестообразно кладя ладони и преклоняя голову. – Мы ведь не чаяли увидеть тебя. Слух прошёл, что отец Андрей наш сбёг. Не выдержал мытарств и сбёг. Да мы уж и смирились. Почитай три месяца, как ни слуху, ни духу. А тут на тебе… колокол. Радость-то какая, батюшка!

На что священник блаженно улыбнулся:

– Да как можно, баба Маня. Я же говорил, что в первую очередь нам колокол нужен. Звонница вона же целёхонька… Поставим колокол, не только церква оживёт, округа вся от гласа его дрёму сбросит. По-новому жить начнём, по-Божьи.

Он вдруг стал серьёзным и совсем не таким, каким его только что видел Василий. И даже, как показалось Василию, отец Андрей стал выше ростом и как-то даже светлее.

Благословляя старушек крестным знамением, он говорил: «Бог благословит!» А они тянулись к нему, целовали руку, отходили крестясь и шепча молитвы.

Василий бродил по церкви и удивлялся её чистоте. Он обратил внимание, что оставшаяся на полу плитка и та вымыта. И тут его будто кто в сердце толкнул, он оглянулся и увидел цепочку грязного следа, оставленного сапогами. Ему стало совестно за свою невнимательность и нечистоплотность. Он в досаде вышел на улицу. Тщательно отскоблил и обтёр сапоги пучками сухой травы, внутренне коря себя за то, что не сделал этого раньше. Отойдя чуть в сторонку и встав под навес, он стал разглядывать округу.

У Василия это был третий рейс. Да и работал он на колокольном заводе всего-то пять месяцев. Платили не очень. Если же выпадали такие поездки, то жить было можно.

Этот попик, как он его про себя прозвал, появился у них на заводе два месяца назад с просьбой о милости к его церкви и прихожанам. За два месяца он «достал» всех, начиная с охранников и заканчивая директором.

В день притаскивал на себе до пятидесяти килограммов металлолома (и где только он его находил?), прося, чтобы на его лом отлили для его церкви колокол. Денег, мол, нет ни на восстановление церкви, ни на колокол. Он просил, чтобы его самого использовали на самых грязных и тяжёлых работах, а деньги, которые он заработает, чтобы пошли на литьё колокола.

И его использовали на самых грязных работах, посмеиваясь меж собой: побольше бы таких… коммунистов. Глядишь, и коммунизм бы так построили.

Где он жил и чем питался, никто не знал, но, по-видимому, Русская земля не до конца ещё оскудела на добродетелей, не до конца ещё обнищала на хороших людей, в один из дней по заводу прошёл слух, что кто-то облагодетельствовал попика колоколом.

На отливку колокола священник опоздал. Где его нелегкая носила, никто не знал. В цех он вбежал, сильно запыхавшись, с лихорадочным блеском в глазах. Крестясь, он вертел головой то в одну, то в другую сторону и кланялся, причитая: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго». Подбежал к мастеру и вопрошал жалостливо:

– Да как же так? Без меня начали… Без моего на то благословения. Без моей молитвы… Как же… А?

– Да не волнуйся, отец Андрей, прочли молитву, прочли, не суетись. Всё будет как положено. Нам не впервой, – тот улыбался, покачивая головой, – как-никак, а специалисты. Колокол получится на зависть всем.

– Не надо на зависть. Зачем на зависть? – Он в безнадёжности крутил головой. – Как же без меня-то? Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Не можно так.

Ан, нет. Колокол не получился. Его разбили. Рабочие меж собой поговаривали, что надо было священника подождать, полчаса, час… надо было батюшку уважить, глядишь, и впрямь не случилось бы казуса. И плавку перенесли ещё на неделю.

Оставшиеся дни до указанного срока отец Андрей жил на заводе, помогал всем и везде, где только можно. И многие в разговорах между собой признавались, что от этого неугомонного и какого-то неистового священника веет покойным теплом, что, поговоришь с ним и как-то на сердце легче становится, а день светлее и чище.

И вот знаменательный момент настал.

С самого утра и пока шла плавка священник стоял в углу цеха и молился, и только по окончании отливки он тихо и незаметно вышел, по-прежнему нашептывая молитвы.

На другой день Василию сообщили, что ему везти груз. Новость насторожила, поскольку водители поговаривали, что там, куда ему ехать, дороги нет. Есть только название. Когда же посмотрел по карте, куда везти, то, можно сказать, внутренне прослезился.

Расстояние в триста километров не пугало, настораживали последние тридцать. Просёлочная дорога по осени, да ещё вдали от населенных пунктов, это испытание, а не работа. В этот же день он сказал о своих сомнениях священнику, тот только блаженно улыбнулся:

– Да что ты, Василий, мы с Божьей помощью доедем, а если где и застрянем, так я добегу. Там заимки есть. Люди у нас добрые, помогут. Ты не сумлевайся. Слава тебе, Господи, колокол народился.

Отказаться было невозможно, сам директор говорил напутственные слова, да и командировочные для семьи словно подгаданы в самый раз.

Отец Андрей, худой, измождённый священник лет сорока, был не то что добр и вежлив, а какой-то слащаво угодливый. И этой своей угодливостью, вечной уступчивостью, словно он всем обязан и у всех в долгах, вызывал у Василия какую-то брезгливую антипатию. И он бурчал про себя: «Бог, Бог, заладил, а не шевельнешь пальцем, так где он, твой этот Бог. Вон люди мрут, убивают друг дружку… Бог… Бог… Не горбатился бы здесь, дал бы тебе Бог колокол? Попик хренов».

Как они добрались до этой полуразрушенной церкви, Василий и сейчас не может взять в толк.

Когда съехали с асфальта, у него мелькнула мысль вернуться. Чёрт с ними, с командировочными, ну, объявят выговор. Или оставить груз где-нибудь рядышком, пусть этот малахольный попик на пару со своим Богом и везут его дальше сами, без него.

Проехав пять километров, он уже твердо решил вернуться, но его словно кто-то легонько подталкивал в спину, заставляя двигаться всё дальше и дальше по этому отвратительному бездорожью. Да и ненормальный попик, как только КамАЗ начинал буксовать, выскакивал из кабины и подкидывал под колеса всё, что попадало под руку, казалось, ещё мгновение и сам отец Андрей ляжет под колесо, только бы машина не остановилась. И эта его ненормальная одержимость заставляла самого Василия сливаться с машиной, и когда уже у той не оставалось сил и она должна была встать или заглохнуть, Василий отдавал ей свои силы, и она двигалась.

Разбитость дороги была ужасающей, и у Василия нет-нет да мелькала мысль, может быть, и на самом деле кто-то помогает им. Но он тут же гнал её от себя. Какой Бог? Какая такая его помощь? Это он, Василий, опытный и классный водитель, не даёт машине забуксовать в разбитых колдобинах. Это он, Василий, благодаря своему предчувствию, накопленному опять же большим стажем работы опыту, не даёт машине увязнуть в чёрной и вязкой жиже.

– Ну что, милок, задумался? – Его кто-то осторожно тронул за локоть. – Плохо у нас? Да, это не город. Пойдём, пойдём в хатку. – Он вздрогнул от неожиданности. Рядом стояла маленькая баба Маня. – Пойдём, пойдём в хатку. Там борщок у меня настоялся, молочком парным угощу. Пойдём. – Она повернулась к нему спиной и пошла, тяжело вытаскивая ноги из грязи.

Василий усмехнулся:

– Баба Маня, а кроме парного молока у тебя больше ничего нет? Что-нибудь покрепче?

– Есть, есть, милок. Как же без этого. Если захочешь, то и баньку согреем.

– А чё, и баньку можно? Ну, у вас, бабуль, и сервис! – Василий хохотнул, и ему представилась банька с берёзовым веничком, водочка в граненом стакане, огурчики на тарелочке и на душе потеплело.

Изба бабы Мани оказалась недалеко от церкви. Она была небольшой, состарившейся, но стоящей ещё крепко и справно. Во дворе их встретил маленький и шустрый пёсик, он тявкал так звонко и радостно, словно в Василии увидел своего хозяина. Василий протянул ему навстречу руку, здороваясь, и тот лизнул её, изгибаясь всем своим телом. Здесь же топтались утки и по сухим углам сидели нахохлившиеся куры.

Звякнув щеколдой, баба Маня открыла дверь, и из комнаты пахнуло борщом и укропом, и ещё чем-то таким родным Василию, что ему вспомнилось детство.

Стянув сапоги, он, нагнувшись, переступил через порог и оказался в комнате. Деревянный крашеный пол, подзорники на окнах, рамки с фотографиями на стенах, русская печь – всё было так знакомо и привычно Василию, словно он жил здесь раньше и вот, после долгого отсутствия, вернулся. В красном углу находилась божница с иконой Спасителя, и Василий, неожиданно для себя, перекрестился. И от этой своей непонятной неожиданности зарделся лицом, смутился. Пытаясь подавить в себе невесть откуда взявшееся смущение, он по-хозяйски, нарочито развязно, стал рассматривать фотографии.

– О! Баба Маня, а это, наверное, ты в юности? А, баба Маня? Хороша!

– Где? Нет, это моя мама в девках ещё. А я вот с мужем Петей, царствие ему Небесное. Шестой годик, как нет его с нами. – Она перекрестилась. – А это наши с ним детки, Серёжа и Витя, а это они со своими сужеными: Серёженька с Катенькой, а Витя с Любой. А здесь они с детками. – Она засуетилась, ставя на стол.

В комнате было тепло, уютно. И у Василия на сердце стало так же тепло и покойно. Он сидел за столом, хлебал деревянной ложкой борщ, приправленный сметаной, пил водку, закусывая солёными огурцами, помидорами, и думал, что ничего страшного, домой поедет завтра, раненько, с утра.

Баба Маня ушла готовить баньку, а он, сытно наевшись, разомлел от тепла и выпитого, опёрся спиной о стену, задремал.

И снится Василию, будто бы он в новых туфлях, в костюме, при галстуке гуляет по улочкам деревни. Дорога в деревне асфальтирована, а тротуар, что в городе у них на проспекте, плиткой выложен.

Идёт Василий по улице и диву даётся, надо же, как прогресс шагнул. А вот и дом бабы Мани – чистенький, свежеокрашеный, и баба Маня сидит на скамеечке с мужем своим Петром и семечки лузгает. Весёлая баба Маня, улыбается.

Глянул Василий через дорогу, а там церковь стоит, вся из мрамора, купола золочёные. Только вот видит, а колокола на звоннице и нет. А он рядом лежит, проржавел весь, плесенью покрылся и наполовину в землю ушёл, а в нём собаки живут, тявканье оттуда раздаётся.

Очень Василий удивился от увиденного, но больше всего возмутился:

– Вы что, – кричит, – совсем все здесь опупели! Мы с отцом Андреем чуть довезли его, а вы вон как! Ещё и собак развели. Эх вы, а ещё люди называются.

Очень обидно Василию стало, так обидно, что слова даже сказать больше не мог. От досады только рукой махнул. Хотел уж было уйти. Только видит, навстречу ему женщина идёт, молодая, красивая. Но серьёзная вся аж, у Василия дух захватило.

– Ты зачем, Василий, шумишь здесь? Ты что нам свой гонор показываешь? Что, ежели городской, так тебе и кричать дозволено? – Смотрит Василий и понять никак не может, кто эта женщина, уж очень она на ту похожа, что на фотографии у бабы Мани.

– А я чё, я ничё. Вот привёз вам колокол, а вы его бросили. Зачем везли? Зачем отец Андрей горбатился, жилы рвал?

– А ты помог его установить?

– Я привёз, в мои обязанности это не входит. Мне деньги за доставку платят. У вас здесь не дороги… – и осёкся. Асфальт поблёскивал полуденной испариной, дорога уходила вдаль, разрезая своим чёрным телом поля, пролески, горизонт. И Василий ещё больше растерялся. Скрипнула дверь. Он вздрогнул и проснулся.

– Умаялся, сердешный. Ничего, через часик банька будет готова, – баба Маня прошла в другую комнату. – А сейчас иди, вот здесь на кроватке полежи, отдохни. Я приготовила.

– Баба Маня, а колокол когда будут разгружать?

– Так сняли уж. На земле. Батюшка наш, отец Андрей, дюже проворный.

– Как сняли? – Василий уставился на бабу Маню. – Он же шесть тонн весит. Краном, что ли?

– Да нет, откуда кран. За ним надо к председателю ехать, просить. А он у нас мужчина занятой, к себе не допускает. Вот с Божьей помощью и сняли.

– С какой такой помощью? – Василий вопросительно уставился на бабу Маню. – Да вы чё, вообще что ли меня за дурака держите. С Божьей помощью, с Божьей помощью.

Он встал, вышел из-за стола, влез в сапоги и, как был раздетый, выбежал на улицу. Возле церкви и подле машины людей не было. Колокол стоял на земле, сзади машины, а у церковной стены лежали деревянные лаги, трубы и верёвки.

Василий поёжился от холодного ветра:

– С Божьей помощью, с Божьей помощью, ну шутник попёнок, ну шутник, – он, задрав голову, посмотрел на серое, затянутое дождём небо. – А чё я буду ждать до завтра. Сейчас и рвану. Налегке проскочу эти колдобины, а по асфальту к часу ночи и дома буду. – И он представил свою квартиру, жену, ванну.

Зайдя в дом, он с порога закричал:

– Баба Маня, не суетись, я поехал! Отцу Андрею привет, пусть живёт и не чешется. Поехал я, – он стал натягивать на себя куртку. – Всё, баста, я свою миссию выполнил. Домой! Домой!

Баба Маня внимательно посмотрела на него:

– Милок, куда ты на ночь-то глядя. В такую погоду и дорога такая. Чай, обидела тебя чем? Вона и банька готовая. Я и курник в печь посадила. Думала, после баньки как раз к столу. Да и отец Андрей должен подойти, а без батюшкиного благословения как?

– Да нет, баба Маня, не обидела, спасибо за всё. Домой надо. У жены день рождения завтра, а меня нет. Как говорится: в гостях хорошо, но дома лучше. Батюшке поклон от меня.

Баба Маня тяжело опустила руки:

– Ну, как знаешь. Дело молодое, поутру оно, конечно, сподручнее было бы. Вот возьми на дорожку, – она вышла в сени и принесла оттуда трехлитровую банку молока. – Утрешний надой.– Яички, два десятка, деревенские, это не ваши городские, «бролерные». Может быть, картошечки возьмёшь с мешочек, только в погреб надо спуститься.

– Да нет, баба Маня, за молоко и яички спасибо, а картошка, если бы мешок здесь стоял, тогда можно было бы, а лезть в погреб, нет, спасибо.

Василий вышел на крыльцо. Что-то на душе у него сделалось не так, как-то пасмурно. Собачонка лежала возле будки, подняла голову, вильнула хвостом и не тявкнула. Утки, сбившись в кучу, не галдели, а только вертели головами, словно что-то высматривая.

– Ладно, баба Маня, спасибо за угощение и приют, я поехал.

– Да что ты, милок, это тебе спасибо, – она перекрестила его. – С Богом.

Василий сбежал с крыльца и вышел из ворот. КамАЗ завёлся радостно и даже, как показалось Василию, фырчал более усердно, чем раньше.

– Что, соскучился? Сейчас рванём домой! Ты только не подводи, – он, газанув сизым дымом, тронулся с места. На прощание посигналил и по старой колее направился домой.

Машина шла ходко. Колея, местами наполненная водой, пугала, но КамАЗ буквально проскакивал эти гиблые места и летел, разбрасывая по сторонам ошмётки грязи и фейерверки воды.

Василий на радостях замурлыкал песню. Пять километров он проехал так лихо, что совсем успокоился и стал в уме прикидывать, что если таким темпом ехать, то дома он будет часов в двенадцать. Это его ещё больше развеселило.

Неожиданно КамАЗ повело, словно передние колеса воткнулись во что-то вязкое и липкое. Он норовисто попытался встать поперёк дороги, но Василий вывернул руль, стараясь таким образом опять попасть колёсами в колею, и тут раздался выстрел. Машина упёрлась правой стороной и нехотя влезла в разбитость дороги. Он заглушил двигатель.

– Только не это! Едрит вашу разъедрит! – Василий грязно выругался. – Надо же, всё так ладно складывалось, и на тебе.

Открыв дверь, он с неохотой спрыгнул в раскисшую землю. Осторожно обойдя машину спереди, убедился в своих самых тяжёлых опасениях. Правое переднее колесо было пробито, как говорят водители, на выстрел.

Продолжая зло ругаться и разговаривать сам с собой в полный голос, Василий залез на кузов, сбросил оттуда запасное колесо, домкрат, лопату. Когда же попытался спрыгнуть с кузова, то на борту поскользнулся, да так неудачно, что полетел на землю вниз головой. И только неестественно извернувшись шмякнулся спиной в грязь.

Удар о землю сбил дыхание. Василий несколько минут лежал осознавая, что же произошло. Кое-как отдышавшись, он с трудом встал на четвереньки. Делать ничего не хотелось, даже ругаться не было ни сил, ни желания. Но оставаться в таком положении желания тоже не было. Он кое-как поднялся на ноги и, опираясь рукой о борт машины, побрёл к злополучному колесу.

Бросив на землю брезент, залез под машину, лопатой растолкал грязь и установил домкрат. От двигателя исходило тепло, хотелось протянуть к нему грязные, озябшие руки, прижаться всем телом, чтобы хоть как-то немного согреться.

Домкрат не хотел поднимать машину. Он влазил в раскисшую землю, и Василию приходилось вновь и вновь вырывать его из образовавшегося углубления, чтобы начать проделывать всё заново. Грязный, мокрый, вконец замерзший и обессиленный он вылез из-под машины с надеждой, что сейчас немного отдохнёт и на этот раз ему удастся поддомкратить колесо.

Ноги и руки у него мелко дрожали от перенапряжения, и он уже был не рад, что затеял поездку на ночь. Солнце спряталось за горизонт, но было ещё достаточно светло. Внутри Василия, под самым сердцем, словно что-то кипело, ударяя в голову болезненными толчками. Злость и ненависть на себя, на дорогу, на машину и на солнце, которое так быстро скрылось за горизонт, выплеснулись, оставив только тлеющую боль в голове.

Открыв дверцу, он достал банку с молоком и, припав к ней дрожащими зубами, захлебываясь и с перерывами дыша, ополовинил её. Молоко текло по подбородку, шее, затекало к самому его пупку, он чувствовал его прохладу, но пить не переставал. И только насытившись полным желудком, остановился передохнуть. Как-то совершенно бездумно, машинально, достал два яйца, ударив о зуб, разбил одно, зубами разгрыз скорлупу, выпил одним глотком. То же проделал и с другим. Захлопнув дверцу, решительно направился к колесу.

На этот раз работалось споро. Со второй попытки удалось приподнять машину. Лопатой расчистив грязь, подготовил место и, отвернув гайки, покачивая из стороны в сторону, потянул колесо на себя. Помогая себе коленями, он стащил колесо, и в этот самый момент машина медленно сползла с домкрата и словно нехотя съехала в его сторону. Движение было столь неожиданным, что Василий не успел отскочить, и колесо навалилось на ноги, уронило его на спину. Ноги оказались под колесом.

– А-а-а! – крик боли и ужаса разнесся во все стороны, но не откликнулся эхом, а умер в шумящем ветре и начинающем моросить дожде.

Василий лежал на спине, упирался руками в холодную жижу, стараясь из всех сил вырвать, вытащить свои ноги из-под колеса. Но все его попытки были тщетны. Машина, накреняясь, придавила колесо сверху, и никакие его усилия, без посторонней помощи, не могли помочь Василию. Он лихорадочно дергался, извивался, но ноги, зажатые до колен, начали неметь от давления и холода.

– Люди! Люди! Кто-нибудь! По-омо-огите! По-омо-огите-е! – Ему казалось, что его истошный крик стал материален и никак не может оторваться от губ. И чем явственней он это понимал, тем страшнее и безысходнее видел приближение своей смерти. Впереди целая ночь, а в этот богом забытый уголок сегодня вряд ли кто поедет.

Засунув замёрзшие руки под мышки, он лёг на спину и лихорадочно соображал, что же ему предпринять. Левая нога уже ничего не чувствовала. Он попробовал шевелить пальцами, пытался хоть как-то двигать ступнёй, но все его усилия были напрасны. С правой же ногой было несколько проще и он полностью переключился на неё. Ухватив руками правую штанину, он тянул её на себя и силился хоть немного вытащить ногу. Нет, всё напрасно. Колесо прихлопнуло, впрессовало ноги в грязь и придавило, не дав никакой возможности ни шевелить ногами, ни вытащить их.