Неслучайные встречи
- -
- 100%
- +
Он в ответ молча погладил ее по руке. Стало понятно, что ситуация требует вмешательства. Но какого – Анна терялась. Двадцать лет безмятежного замужества дезориентировали ее, как воина на поле боя, за мужчину, за самца. Она даже любовных романов никогда не читала, считая их фантазиями неудачливых женщин. А тут… такая коллизия. И она стала думать, помимо собственной воли прислушиваясь к разговорам мужа по телефону. И каждый раз, когда он понижал голос и начинал немного тянуть слова в разговоре и посмеиваться, в сердце у Анны шевелилась мрачная и незнакомая ей доселе злость. И как женщина, не лишенная рефлексии, она спрашивала себя: не ревность ли это? И не знала ответа, потому что до этого – юбилейного – года их совместной жизни и это чувство не посещало ее ни разу.
Юбилей, к слову, надвигался вместе с ноябрем. Маячил впереди то ли праздником, то ли издевкой. Неожиданно для Семена Семеновича жена его решилась на банкет – большое мероприятие с программой, ведущим, меню и именной рассадкой в ресторане. Вряд ли занятой Семен представлял себе, с какой тщательностью Анна продумывает предстоящее событие. Несколько недель она нанизывала мысли на канву своей идеи, перебирала их в голове, как четки, что-то отбрасывала, в чем-то сомневалась. Но в тот момент, когда она поручила Семену Семеновичу передать приглашения некоторым своим бывшим и нынешним коллегам, план ее был готов.
Рассеянно разглядывая подписанные специально нанятым человеком конверты, развязывая паутину каллиграфического шрифта, Семен Семенович обнаружил, что одно из приглашений предназначено Злате. Этот факт встревожил и обрадовал его одновременно. Это приглашение жена с ним не обсуждала, но в семейных вопросах он привык не подвергать сомнению ее решения. Придя на работу пораньше, он оставил красивый, приятный на ощупь конверт на столе в приемной. Через полчаса секретарь принесла ему кофе и свежую корреспонденцию, смущенно улыбнулась и сказала, что приглашение очень неожиданно, но она, конечно, будет.
В сумеречный, слякотный и ветреный ноябрьский вечер любимый ресторанчик Сергеевых приманивал прохожих мягким теплым светом стоящих на подоконниках ламп. Однако случайных посетителей встречало жесткое (а в такую погоду даже жестокое) объявление: «Закрыто на спецобслуживание».
Анна и Семен Сергеевы встречали гостей у входа в небольшой уютный зал. Она улыбалась и обнималась, он – радушно жал руки коллегам и подставлял щеку надушенным родственницам. Чуть поодаль от родителей отбывали вступительную часть семейного торжества семнадцатилетние двойняшки Лена и Лева. Суетились официанты, расставляя последние блюда на белоснежных скатертях, двигая маленькие таблички с именами приглашенных. В углу о чем-то совещались щеголеватый ведущий и длинноволосый, совсем юный диджей. Атмосфера радостного оживления и благополучия большой дружной семьи отогревала любого пришедшего сюда.
Злата появилась тогда, когда половина гостей уже прибыла. Анна цепко осмотрела ее за доли секунды. Коротенькая шубка, узкая юбка, стройные ноги, высокие сапоги, застывшие от лака белые локоны, накладные ресницы, пухлые красные губы. И при всей этой чрезмерно выпяченной женственности, граничащей с пошлостью, – совершенно юношеские щеки, круглые, румяные, и трогательные ямочки на них, притягательные и очаровательные до невозможности. Ну, Аленушка из сказки, ни дать ни взять. Смущение придавало улыбке гостьи особый шарм. Понятно, все понятно.
Муж если и смутился, то ничем себя не выдал, улыбнулся лишь чуть шире, чем обычно, и это тоже не укрылось от внимательных глаз Анны. Она притянула к себе Злату и легко обняла, коснувшись своей щекой ее прохладной кожи:
– Злата, добро пожаловать! Наконец-то мы познакомились! – и подвела девушку к гардеробу, передав в заботливые руки пожилого сотрудника ресторана.
На фоне кучкующихся коллег и родственников одиночество Златы здесь особенно бросалось в глаза, и Анне на какое-то мгновение стало ее даже жаль. Секретарша мужа нашла свое имя на одном из четырех столов – самом дальнем от стола «новобрачных» – и аккуратно присела на краешек стула. Никому не было до нее дела, девушка рассеянно смотрела в телефон. Родственники и друзья тем временем продолжали прибывать и сбиваться в шумные стаи, которые быстро складываются тогда, когда всю жизнь знакомые люди давно не видятся, а потом собираются по радостному поводу.
Наконец все расселись. Начались тосты, первый звон бокалов, праздник раскручивался неспешно, но неотвратимо. Ведущий пригласил виновников торжества исполнить танец. Семен подхватил Анну, привычным жестом обнял ее за талию, она прижалась к нему чуть теснее, чем того требовали движения, положила голову ему на плечо. Они неспешно двигались под мелодию своей юности, и оба ощущали невозможность осознания этой цифры, этого отрезка почти половины жизни – двадцать лет.
На время секретарша мужа выпала из поля зрения Анны: она говорила слова, принимала слова, ела, наконец. Когда она зацепилась взглядом за непривычный облик блондинки за дальним столом, где-то в подреберье кольнуло острое удовлетворение. Злата смеялась, запрокидывая голову назад и прикладывая руку к груди. Смешил ее Виталик – племянник Анны, младший сын ее старшей сестры. Было Виталику давно за тридцать, но имя, которым с детства называли любимца родни и хулигана, прилипло к нему, кажется, насовсем. В школе ему прощались любые шалости за его широко распахнутые глаза и обезоруживающее обаяние. Во взрослой жизни сбивающая с ног харизма и тонкое чувство юмора не оставляли равнодушным никого, кто находился бы с Виталиком рядом. В этот вечер тщательно продуманная хозяйкой торжества рассадка гостей обязала его быть рядом со Златой.
Много лет Анна наблюдала, как сражает племянник наповал девчонок, девушек, женщин, как захватывает их внимание, потом воображение, а потом и сердце. К тридцати годам за плечами Виталика было два развода, и оба – на почве невыносимой ревности со стороны жен. Встреча родни, совпавшая со знакомством Виталика и Златы, пришлась на тот период, когда мужчина был свободен, а потому – безудержно остроумен и обаятелен. Все присутствующие на празднике понимали, что у молоденькой помощницы Семена Семеновича нет шансов. Переглядывались, скрывали улыбки, качали головами, но без осуждения, беззлобно – Виталика любили все. И дальнейшее развитие событий тоже было всем очевидно, кроме Златы.
Как только с официальной частью было покончено, все слова сказаны, подарки подарены, а пожелания приняты к исполнению, заиграла музыка, в углу оживился диджей. Злата с Виталиком почти сразу выбежали на середину танцпола и дали волю распирающей их полноте жизни. Гости с улыбками наблюдали этот танец торжествующей молодости и флирта. Потом они курили на крыльце, потом прижимались друг к другу на медленном танце, Виталик нашептывал Злате что-то на ухо, она визгливо хохотала и прятала лицо на его плече. Медленную мелодию сменили ритмы итальянской эстрады, движения танцующих стали шире, раскованнее. Снова этот тонкий, едва заметный налет пошлости проступил в Злате, в ее вилянии аппетитными бедрами, временами открывающемся декольте, призывных взглядах. Только видела теперь это не только Анна, видели все.
Эта парочка – Виталик и Злата, как маленький вихрь в пустыне, насыщала вполне однозначной энергией ту часть ресторана, в которой находилась. Молниеносно развернувшееся взаимодействие придавало пикантности респектабельному семейному празднику, эти двое как будто оттеняли собой спокойное и красивое умиротворение пары, сидящей, как на свадьбе, во главе застолья, – четы Сергеевых. Изредка Анна смотрела на мужа, пыталась понять его отношение к происходящему между молодыми людьми, но Семен, казалось, и не замечал их. Правда, был пойман пару раз на несоответствующей празднику задумчивости и даже грусти, но это можно было расценить как осознание события. Двадцать лет вместе – это вам не шутки, даже как-то не по себе.
Праздник завершился только к полуночи. Анна была удовлетворена, но устала. У Семена разболелась голова. И когда одно такси несло целующихся Злату и Виталика на окраину города, в холостяцкую квартиру, из другого такси водитель помогал выгрузить букеты и коробки с подарками. Анна, Семен и их дети вошли в квартиру, переобулись в мягкие тапки, молча и сообща расставили цветы по вазам. Дети разбрелись по комнатам. Анна надела свой любимый домашний костюм, плюшевый и теплый, смыла косметику, заварила чай с мятой, разлила его по изящным фарфоровым чашкам, позвала на большую кухню мужа.
Он пришел, тяжело опустился на стул, посмотрел на жену долгим взглядом.
– Спасибо тебе, – сказал.
– Да, хороший праздник получился, – ответила она и погладила мужа по руке.
– Да нет, за двадцать лет спасибо. Я очень рад, что рядом со мной именно ты, – и улыбнулся своей застенчивой мальчишеской улыбкой, усталой, но такой родной.
– И тебе спасибо, – отозвалась Анна. – Ты мужчина моей мечты. И мне повезло – моя мечта сбылась.
Они сидели на кухне, молча пили ароматный горячий чай. Часы на стене гулко отстукивали начало двадцать первого года их счастливой совместной жизни.
Путевка
Встреча с Валентином Петровичем перечеркнула всю жизнь Людмилы. Так вот она ощущала.
До него она жила, как казалось ей, нормально. Не хуже других. Быстро развалившийся первый брак, дочь Нюта, второй брак, дочь Мила. Первый муж Петр не любил Людмилу. Случайный был человек в жизни, данный Людмиле только для появления тихой красавицы Нюты. Второй, тоже Петр, вроде бы любил, но в силу своего тяжелого характера никогда не показывал этого. Проявление чувств считал недопустимой слабостью. Был он старше почти на двадцать лет, и Людмила побаивалась его, как побаивалась своего строгого, нелюдимого отца.
Петр-второй выжил из дома старшую Нюту, та сбежала к бабушке от тирании и постоянных придирок отчима. Родную дочь допекал не меньше, но Милка себя в обиду не давала, огрызалась, а как подросла – так и кидалась на отца с кулаками. Особенно когда он обижал маму, ее то есть, Людмилу.
А обижал он ее… часто. Ой, да что вспоминать. Ей было чуть больше сорока, а муж уже превратился в ворчливого, всегда и всем недовольного старика. Растолстел, обрюзг, уйдя на пенсию, почти перестал выходить из дома и сделал жизнь домашних невыносимой. Простой человеческой ласки Людмила не видела лет с тридцати пяти, уж не говоря про большее. Но на дворе были девяностые годы, было страшно и голодно, и Людмила работала на трех работах. На мытье подъездов ее подменяли поочередно дочери. Муж с пенсии иногда подкидывал денег на те продукты, которые можно было достать, и Милке на шмотки. И на том спасибо.
Незадолго до смерти Петр как-то смягчился, изредка гладил жену по коленке и благодарил за прожитые годы. Потом заболел, слег. Примерно в это же время как грибы пошли внуки – погодки у старшей дочери, двойняшки у младшей. Людмила разрывалась между больным мужем и внуками, и когда Петр неожиданно быстро умер – ощутила облегчение. А потом с удивлением поняла, что скучает по своему мужу. По близкому и родному, как оказалось, человеку. Да, пусть неласковому, грубому, ворчливому. Но тому, рядом с которым засыпала и просыпалась долгих сорок лет.
Дальше все закрутилось: Людмила продала свою старую квартиру, купила новую поменьше и поновее в другом районе, поближе к Милке и ее выводку. И несколько раз в год ездила в другой город – к Нюте, которая, едва оправившись от младенчества своих погодок, родила дочку и провалилась в послеродовую депрессию, несмотря на благополучную, в общем-то, жизнь. Потом Милка развелась с мужем, за которого выскочила, лишь бы сбежать из отчего дома, и внезапно пустилась догуливать недогулянное. Людмила забирала к себе ее сыновей на выходные, а иногда и на целые недели: водила в садик, а после садика – по кружкам и секциям. Уставала, но успокаивала себя мыслями, что сама добирает то материнство, которого была лишена в детстве своих детей. Никаких кружков и секций у ее дочерей не было, она их вообще не видела, кажется, работала как проклятая.
Потом Милка вышла замуж во второй раз. И на подаренные на свадьбу деньги купила матери путевку в санаторий, первую в жизни.
– Это тебе в благодарность за все, мамулечка, – сказала дочь.
Но Людмила поняла, что это подарок не за прошлые заботы, а аванс за предстоящие – Милка вышла замуж на пятом месяце беременности.
Санаторий поначалу казался тревожным раем. Раем – потому что все было чисто и красиво, внимательные врачи, удобная кровать, вкусная еда. Тревожным – потому что отдыхать Людмила не умела и первые несколько дней буквально не знала, куда себя деть в те часы, когда не нужно было идти на процедуры. Но постепенно расслабилась, перестала носить с собой телефон, взяла в библиотеке двухтомник Агаты Кристи, а в медиану своего пребывания в санатории познакомилась с Валентином Петровичем.
Его посадили с ней за один стол в столовой. Поразил он ее сразу и насовсем: незнакомый мужчина подскочил при ее приближении и отодвинул стул, чтобы она села. Такие жесты Людмила видела только в кино.
Но в Валентине Петровиче галантность и какая-то неуловимая чуткость не были обязанностью или желанием произвести впечатление. Он был заботливым от природы, по характеру, если вообще такое бывает. И прежде чем называть Людмилу Людочкой, он попросил на это разрешения.
В неполные шестьдесят пять Людмила, кажется, впервые за всю жизнь почувствовала себя женщиной.
– Людочка, вы красавица! – совершенно искренне восхищался Валентин Петрович, когда она надевала платье и шляпку для вечерней прогулки.
Открывал перед ней двери, приносил ей чай, ждал у кабинета после процедур. Они гуляли, как ненормальные, дышали сосновым лесом и друг другом. И однажды задержались настолько, что корпус санатория был уже закрыт, и охранник, пряча в усы улыбку, сурово погрозил им пальцем.
Валентин Петрович – бывший военный. Из такой семьи, где все мужчины – насколько хватало взора воображения вглубь веков и на перспективу – были военными. Выправка, вероятно, передалась ему по наследству, генетически. При этом не было в нем грубости или суровости, какие представлялись Людмиле в военных. Он скорее напоминал офицера дореволюционной России, опять же какими представляла тех офицеров столетней давности современная россиянка, – интеллигентный, чуткий, начитанный, обаятельный. Даже в свои семьдесят пять, да.
В день отъезда Людочки из санатория Валентин Петрович подарил ей букет пионов (откуда только взял?!), аккуратно записал на бумажке ее телефон и дважды перечитал цифры вслух, а она перепроверила – все правильно. Он позвонил в тот же вечер и искренне вздохнул в трубку:
– Людочка, мне совсем нечего делать без вас в этом санатории. Да и не хочется.
От этого признания у Людмилы так застучало в висках, как не стучало ни разу с юности. Закончив разговор, она взяла тонометр и убедилась, что давление подскочило. И что вместе с давлением в организме образовалось ощущение счастья. И трепета какого-то.
Через неделю закончилось, как он говорил, заточение Валентина Петровича в санатории. И еще через день они гуляли по центру города и ели мороженое. А потом зашли в маленький ресторанчик и выпили по бокалу красного вина.
– Мы ведь теперь так оздоровились, что вино нам не может повредить! – шутил кавалер, а Людочка видела в его глазах то ли тревогу, то ли тоску.
Впрочем, гадать долго не пришлось: офицер в отставке, комкая от волнения салфетку, предложил Людочке встречаться. Вернее, не расставаться. Так и сказал: давайте не будем расставаться, дорогая. И она согласилась и ласково накрыла его подрагивающие пальцы своими. Он наклонился и поцеловал ее руку.
По иронии судьбы приличная чистенькая двушка Валентина Петровича располагалась в том же квартале, в котором Людмила прожила с Петром половину своей жизни. Буквально пять минут от подъезда до подъезда. Осознав это, она проплакала полночи. Ведь она могла встретить Валентина раньше, даже раньше, чем Петра. И жизнь ее сложилась бы совсем по-другому и, вероятно, была бы наполнена теплом, нежностью и любовью в том понимании, о котором она уже многие годы не вспоминала. Чувство упущенного счастья давило на грудь. И даже в какой-то момент подумала, что лучше бы не встретить ей Валентина Петровича, и тогда все предыдущее ее существование не казалось бы ей таким горьким, таким пустым и холодным. Но отогнала от себя эту мысль: нет-нет, какое счастье, что есть он.
Утром, опухшую и с головной болью, ее застала Милка, пришедшая проведать мать. Перепугалась.
– Мила, я прожила такую никчемную жизнь, – сказала Людмила дочери, и слезы снова подступили к горлу, голос дрогнул.
– Ну, ты чего, мам, – как-то даже обиделась дочь, – почему никчемную? Нормальная жизнь! У тебя все есть, смотри: дети, внуки, дом, в санатории вот была, на море через год поедем. Почему никчемная?!
– Да, все у меня есть, ты права, но как женщина… как женщина я не жила, считай. А сейчас так мало времени осталось.
Дочь была не то чтобы озадачена – ошарашена. Вечный неунывающий боец мама никогда не жаловалась на женскую долю, никогда не говорила про отношения с папой, про себя как про женщину тоже, кажется, не говорила… И тут!
– Что-то случилось? – осторожно спросила Милка.
– Да, случилось, – кивнула мать и посмотрела даже как-то с вызовом, – я переезжаю к мужчине. У нас роман.
Дочь потрясенно уставилась на нее. Потом засмеялась, расценив заявление матери как шутку. Но та так оскорбленно вздернула подбородок и презрительно скривила рот, что смех Милы оборвался.
– Ну, ты даешь, мам, – только и сказала.
А выйдя из подъезда, тут же позвонила старшей сестре. В ходе короткого разговора ни к чему конкретному не пришли, потому что ситуацию такую жизнь подкинула им впервые. Нюта насторожилась из-за возможных посягательств на мамину квартиру, Милка переживала незнакомое ей чувство обиды за умершего отца, за попранную его память.
Родственники со стороны, с позволения сказать, жениха тоже были встревожены и обескуражены. Вдовец с многолетним стажем, ответственный отец и дед, обладатель просторной квартиры, старенькой дачи и двух гаражей, вдруг сделался непредсказуемым и озорным, как щенок лабрадора. Шутил, от вопросов о своих матримониальных намерениях отбивался. Строго говоря, роман Валентина Петровича поддержал только внук, находящийся в стадии тяжелого развода.
– Живи на всю катушку, дед! – сказал он во время визита, организованного матерью, вместо того чтобы прояснить ситуацию и отговорить в случае чего. И они замахнули по рюмашке.
Людмила переехала к Валентину Петровичу. Долго и по-деловому собирала две сумки, словно переезд – дело обычное. Белье и ночные сорочки все купила новые, а старые выкинула не глядя – все-таки новые обстоятельства требовали более тщательного подхода к такому деликатному делу. Принимающая сторона тоже страшно переживала, чуть ли не до гипертонического криза. Был заказан клининг, после которого сверкала люстра в большой комнате, звенели от чистоты дверцы в серванте, а в ванной чудесно пахло одновременно белизной и цветами. Валентин Петрович купил Людочке пушистые тапочки, а к ее приезду поместил по центру стола букет роз в шикарной китайской вазе. Людочка была тронута, но сообщила своему избраннику, что не любит розы. Они слишком быстро вянут, уж лучше хризантемы.
А дальше началась совместная жизнь. Жить с кем-то оба они уже отвыкли, а как выглядит притирка, за давностью лет позабыли. И каждое несовпадние воспринималось драматически. Идею спать в одной комнате отмели практически сразу, выяснилось, что оба трудно засыпают и сильно храпят. Людмила любила завтракать – обстоятельно, неторопливо, готовила утром затейливые омлеты, сырники в сладком соусе, могла испечь булочки с начинкой. Валентин Петрович десятки лет подряд начинал день с поллитровой кружки крепкого кофе, и никакие разговоры про давление не могли отвадить его от этой привычки. До полудня он не мог не только есть, но и терпеть запах еды, его мутило. И его Людочка стала завтракать раньше, быстро, торопливо, готовя себе завтрак с вечера и утром разогревая его за закрытой дверью кухни, чтобы не потревожить ароматами своего сожителя. При этом отставной военный еще с юношеских времен обожал копченую колбасу и на рынке у дома брал, кажется, самую вонючую. В стареньком холодильнике вся еда имела аромат салями. Людмила предпочитала сыры, которые все же отдавали колбасой.
Людмила обожала играть в карты, Валентин Петрович – в шахматы. Они нашли компромисс в шашках, но довольно быстро заскучали во время таких партий вежливости. Телевизор тоже не смогли поделить, хоть и великодушно перепирались, отказываясь от своих пристрастий. Валентин Петрович любил старые советские фильмы по каналу «Ностальгия» и документальные фильмы. Людмила же привыкла, что в ее квартирке все время фоном бубнят новости, с этим успокаивающим бубнежом пришлось расстаться.
Они оба любили гулять. И как только дома поднимался градус напряжения, собирались и шли вышагивать по району полезные для здоровья шаги. И во время этих прогулок рассказывали друг другу всю жизнь без остатка – про родителей и детство, про юношеские влюбленности, про первые ошибки, про маленькие неприятности и большие несчастья, про детей и внуков.
Валентин Петрович вдовствовал уже почти десять лет. Жена его уходила долго и тяжело, он держался сам и как мог долго удерживал ее на этом свете. А когда она ушла, вместе с горечью и опустошением – он впервые признался в этом своей Людочке – почувствовал облегчение. Полина его была женщиной со сложным характером, обидчивая, завистливая и злопамятная. Без нее Валентин Петрович как будто задышал свободнее, хотя тосковал по ней, не хватало ее рядом. Вообще – не хватало рядом человека, женщины. И вот наконец-то появилась Людочка, какое это счастье. С детьми Валентин Петрович общался редко: у дочери был свой небольшой бизнес, она была вечно занята, к тому же унаследовала от матери ее трудный и порой невыносимый характер. Сын давно жил за границей и проявлялся эпизодически.
Людмила тоже рассказывала о двух своих мужьях, но в противовес своему собеседнику больше – о детях и внуках. Их заботы уже давно стали ее заботами, и – что скрывать – она жила ими, почти ничего не оставив для себя ни в жизни, ни в помыслах. Ее неожиданный новый возлюбленный и сожитель убеждал, что это неправильно и что она женщина в самом расцвете сил и еще можно пожить для себя, в удовольствие, в довольстве и любви. Да, про любовь он тоже говорил. И Людмила как бы сжималась внутренне от этого слова, чувствуя за ним не только счастье, но и ответственность, и даже взаимную зависимость.
Однако лето закончилось, началась сразу ненастная и дождливая осень. Подолгу гулять уже не получалось, да что там – выходить из квартиры хотелось даже не каждый день. В непогоду у обоих к тому же испортилось самочувствие, Валентина Петровича беспокоили суставы, Людмиле досаждало давление, скачущее, как девчонка, играющая в классики. И к концу сентября она обнаружила, что нежность и чуткость постепенно уходят из их отношений. Ничего вроде бы не изменилось, но уже реже хотелось подойти и обнять, предложить чаю, заговорить о чем-нибудь. Большую часть времени они сидели в разных комнатах. Оказалось, что в пасмурную погоду Валентин Петрович может спать чуть ли не весь день, это ужасно бесило деятельную Людмилу. Она вообще обнаружила в себе много неприятных качеств, заметила, что становилась ворчливой и даже склочной. Но самое главное – куда-то подевалось умение терпеть и подстраиваться, так выручавшее ее в ее браке, терпеть ей вовсе не хотелось.
В начале октябрьской серости Людочка съехала обратно в свою квартиру. Милка дохаживала беременность и недвусмысленно намекала загулявшей матери и бабушке, что скоро ее семейство будет в ней нуждаться. Именно предстоящее появление на свет шестого наследничка и стало причиной позорного побега Людмилы из дома Валентина Петровича. Не то чтобы ей было плохо с ним у него, но за пару месяцев она так и не почувствовала себя дома, не могла расслабиться, многого стеснялась и страдала от поспешных безрадостных завтраков и бесконечных громких телевизионных перестрелок. Отставной военный, прекрасный мужчина, отличный собеседник, заботливый и чуткий, остался им, но вписаться в его привычную бутовую жизнь не получилось. И вписать в свою – тоже. Встречаться с ним она была готова, они по-прежнему могли говорить по телефону часами, но совместное проживание оказалось не по силам.
В конце октября Милка родила здоровенькую, но совершенно не желавшую спать девочку. Людмила со свойственной ей энергичностью подхватила внуков, взяла на себя готовку и как могла облегчала жизнь измочаленной недосыпом дочери. Было непросто, но Людмила словно напитывалась особенной жизненной энергией от своей усталости. Словно вернулась в какой-то лихой и такой знакомый водоворот из мягкого и убаюкивающего, но чуждого ей дрейфа по течению. Вечером обнаруживала пропущенные звонки от Валентина Петровича, расстраивалась, что снова не услышала, не поговорили. Нет, время от времени они все же созванивались, но разговаривать так подолгу, как это было раньше, неторопливо, уже не получалось. Людмила как будто все время куда-то спешила, но даже когда не спешила – сворачивала разговор. Ей было неудобно: у нее каждый день происходили тысячи маленьких событий – внуки разбивали коленки, ругались с друзьями и между собой, участвовали в конкурсах, заболевали наконец. У Валентина Петровича с отъездом Людочки жизнь как будто встала на паузу, он сидел дома, смотрел телевизор, иногда выбирался в магазин – и рассказать ему было нечего. А его философские выкладки о дне сегодняшнем и дне минувшем выслушивать было некогда да и не хотелось, сама речь Валентина Петровича будто не попадала в темп, в котором Людмила жила.