Неслучайные встречи

В один из дней, когда город застыл в предвкушении первого снега, Валентин Петрович названивал особенно упрямо, и Людмила взяла трубку, когда шла за внуком в садик. Мерзла рука, но это были единственные десять минут в день, когда она могла спокойно поговорить.

– Людочка, – он был явно взбудоражен, – у меня новости! Я еду в санаторий через неделю, на три недели, как положено. Людочка, я хочу, чтобы вы поехали со мной, расходы я беру на себя, я могу себе позволить!»

Радость сменилась раздражением почти молниеносно.

– Ну какой санаторий мне сейчас, Валентин Петрович! – ответила даже чересчур ворчливо. – Старшие внуки на мне, младшая плохо вес набирает, не спит. Мила без меня не справится. Еще и на три недели!

– Людочка, – постарался не терять напора собеседник, – пора подумать о себе! Я не успел сказать, что санаторий в Пятигорске! Воды, Людочка, только подумайте!

Людмила с раздражением отметила сразу два факта. Первый – Валентин Петрович снова перешел на «вы», словно стараясь вернуть их отношениям атмосферу первых романтичных и трогательных недель, когда они сближались осторожно и с волнением. Второе – он настаивает и подключает тяжелую артиллерию в виде Пятигорска, зная, что она всю жизнь мечтала побывать на Кавказе. И вот именно сейчас он дразнит ее Пятигорском, и водами, и тем отдыхом, который можно назвать ласкающим слух словом «оз-до-ров-ле-ни-е».

– Уж какие мне воды, Валентин Петрович, – зло сказала она, – благодарю покорно, но не могу принять ваше предложение. Через полгодика бы, а сейчас – никак.

– Что ж, буду вынужден поехать один, – собеседник произнес это таким неокончательным тоном, что в нем Людмила услышала не столько мысль о предстоящем одиночестве, сколько намек на возможные знакомства «на водах», приятное общение с видом на Кавказские горы, интересные экскурсии с новой, конечно же, дамой сердца… Почему-то эта дама представлялась грузной, с массивным подбородком и непременно в огромной соломенной шляпе. И это в начале декабря! Может быть, Валентин Петрович ничего такого в виду и не имел, но картина великолепного оздоровления с другой женщиной мигом выстроилась в голове Людмилы в мельчайших подробностях.

– Скатертью дорога! – почти крикнула она в трубку и дала отбой. Засунув телефон в карман, поняла, как сильно замерзла рука. И еще с удивлением почувствовала, как трясется верхняя губа и как тянет расплакаться от обиды. Но обида на что вдруг так внезапно родилась в груди – Людмила так и не определила. Почему-то приходилось отгонять дурацкую мысль о том, что это Милка невовремя родила дочь, еще и такую беспокойную, и не дала матери съездить на воды. Еще и бесплатно.

Однако обида выветрилась так же быстро, как и появилась. Тем более в садике оказалось, что внуки-двойняшки перед ужином подрались с лучшим другом и в два рта покусали его, и пришлось разговаривать сначала с воспитателем, а потом с мамой этого друга, извиняться, оправдываться тем, что мальчики переживают из-за рождения младшей сестренки… Потом, по дороге домой, Людмила вела долгие беседы с внуками, которые считали себя пострадавшей стороной. Разговаривали о дружбе, о боли от укусов («А если я тебя укушу, тебе приятно будет?!»), о семье, о том, как вредно расстраивать маму и какой подружкой будет сестричка, когда вырастет. Добравшись вечером до кровати, Людмила нащупала в душе едва саднящую занозу, но пока силилась вспомнить, от чего именно это ощущение появилось, провалилась в сон без снов.

Валентин Петрович через неделю прислал несколько фотографий: его комната в санатории, вид с балкона на почти голый сад, большая столовая, просторный холл, фонтан у центрального входа в санаторий. Больше всего поразило Людмилу на этих фото прозрачное и ярко-синее южное небо, совершенно не зимнее. Оно контрастировало с серым небом в ее окне и по-настоящему манило, звало в какую-то неизвестную ей даль, незнакомую ей жизнь. Жизнь, где можно сидеть на балконе, смотреть на небо, пить горячий чай и никуда не спешить, ни о чем не беспокоиться.

Без тени сомнения в тот же день попросила дочь заблокировать ей в телефоне Валентина Петровича, чтобы не мог ни звонить, ни слать фотографии из своего санатория. Милка недрогнувшей рукой управилась за минуту. Все разговоры, картинки, милые видео с пожеланиями хорошего дня, поцелуйчики и фото цветов – все исчезло насовсем. Людмила даже не ожидала такой окончательности и бесповоротности своего решения, даже поплакала украдкой. Но в целом приняла потерю части недавнего прошлого стойко.

Милка рапортовала сестре: мама завязала с активной личной жизнью, все вернулось на круги своя. Это снова была та мама, которую они знали и к которой привыкли, всегда вращающаяся на орбите семей своих дочерей. Обе выдохнули и приободрились. Ведь мамин переезд к незнакомому им мужчине застал их врасплох и даже обидел.

А весной Людмила познакомилась с Ваней. Она гуляла с коляской, давая Милке прибрать в квартире и поспать, и тут незнакомый мужчина спросил ее, не будет ли прикурить. Никто ни разу в жизни не спрашивал у нее сигаретки, и Людмила с интересом присмотрелась к просящему. Плотный, коренастый, с недельной седой небритостью, Иван сидел на лавочке у подъезда и, щурясь, радовался первому апрельскому теплому солнцу.

– Так хорошо, – пояснил он Людмиле свою просьбу, – еще бы закурить – и все, счастья полные штаны.

Это была любимая фраза покойного мужа, и Людмила как-то сразу прониклась к этому мужчине на лавке, будто был он знакомым, причем давно. И особенно понравилась ей его расслабленность и очевидная праздность сидения на солнышке, хорошо – потому и сидит. Так, со странной просьбы и приятного сидения на лавке, и началось их общение.

Ваня, в отличие от Валентина Петровича, не имел ничего за душой, откровенно говоря, был из тех, кого называют голодранцами. Квартиру оставил бывшей жене, машину отдал за долги, гараж подарил старшему сыну на свадьбу, пенсию почти подчистую проедал. Жил в двушке с младшим сыном, тот тоже был в разводе, работал сутки через двое, и виделись они с отцом редко. И в принципе ничего в таком положении вещей Ваню не смущало. Ни о чем он не сожалел и ни на что особенно не надеялся, жил размеренной, простой и бесцельной жизнью. Порой он говорил, что «доживает», но его мощный торс, широкая улыбка и какое-то отчетливое человеческое тепло с этим обреченным словом никак не вязались. Впрочем, несмотря на возраст, а был на семь лет старше Людмилы, мужские флюиды шли от него тоже вполне определенные.

Неизвестно, что из этого заставило многодетную бабушку остановиться и заговорить с незнакомым мужчиной, а затем обменяться с ним телефонами и уже через три недели пригласить его домой на чай. Дочери, снова обалдевшие от поворота в личной жизни матери, сформулировали общую позицию: игнорировать нового ухажера. Но сделать это было не так-то просто. Ваня подхватил Людмилу в ее заботах: мог спокойно забрать внуков из садика и пройтись с ними по ближайшим детским площадкам, мог гулять не один час с коляской, вызывался сходить в магазин, починить сломанный замок на куртке, разобраться с подтекающим краном. Незаметно и неощутимо он внедрился в жизнь не только Людмилы, но и ее внуков, и их матери. Через полтора месяца после знакомства Людмилы с Иваном Семеновичем Милка обнаружила чужого пожилого мужчину в своей квартире, он чинил заклинившее колесо коляски.

Вечерами, отрываясь от дочери, внуков и своих ежедневных забот, Людмила рядом с Ваней становилась Люсей. Впервые в жизни она примерила на себя такое простое и даже – казалось поначалу – пошловатое имя. Но Ване нравилось, и ей тоже постепенно начало нравиться. Они играли в карты, вместе разгадывали кроссворды, собирали паззлы, смотрели и бесконечно комментировали новости. Общение их было будто бы поверхностным, без исповедальных ноток и перелистывания альбомов с памятными датами и событиями. Но Людмиле рядом с этим мужчиной было легко и весело, он умел ее смешить и сам с удовольствием смеялся по любому поводу. Ваня не лез к ней в душу, не утомлял разговорами, при этом и о себе рассказывал что-то урывками и непременно в оптимистичном ключе. С Ваней же вернулась в жизнь Людмилы та часть женской жизни, которую она похоронила задолго до смерти второго мужа. Новый сожитель оказался из тех, кого мужская сила не оставила даже в преклонном возрасте, и Люсе было это все поначалу страшно и даже дико, но потом она растаяла под его напором и лаской. Но каждый вечер она упрямо отправляла его домой. Хотела сохранить ту дистанцию, отсутствие которой уничтожило тепло между ней и Валентином Петровичем, берегла свое пространство и свою независимость, свои привычки долго завтракать и засыпать под выпуск вечерних новостей.

Наступило лето, и Милкино семейство, как перелетные птицы, забеспокоилось, зашевелилось, собираясь на море. Планировали поехать на месяц, а то и на полтора, снять дом у моря и вкусить морского воздуха. Людмила знала про планы поездки еще год назад, но когда Мила сообщила, что покупает билеты и на мать тоже, что-то в ней вмиг поднялось и воспротивилось. Она очень хотела на море, но представила себя с тремя внуками на пляже почему-то совсем одной – без помощи, без участия дочери и ее мужа. Представила, что те уехали на экскурсию, или ушли в ресторан с друзьями, или остались спать в прохладной спальне… И она совсем одна, и главное – без Вани с его готовностью подхватить, разгрузить, понянчиться. Людмила остро поняла, что устала, очень устала и нуждается в отдыхе. И – что вероятнее всего – в оз-до-ров-ле-нии.

– Мила, я не поеду, – сказала как можно более твердо.

– В смысле не поедешь? Ты же хотела, – сразу вскинулась Мила.

– Я хочу поехать без вас, – и, понимая, что вот-вот смертельно обидит дочь, все же добавила: – Я хочу поехать с Ваней.

– Мам, – Мила сменила тактику, – ну я же без тебя вздернусь, какой там отдых с тремя детьми!

– Мила, – совсем уж расхрабрившись, сказала Людмила, – это твои дети, а не мои. Я своих вырастила. И сейчас хочу отдохнуть.

Мила, психанув, бросила трубку. А Людмила подумала, что сейчас бы ее похвалил Валентин Петрович. И погладил бы по плечу одобрительно. На душе было неспокойно, переживала, что обидела дочь, но одновременно торжествовала, словно выиграла какую-то битву.

– Людочка, пора подумать о себе, – сказала сама себе вслух с интонациями Валентина Петровича. А потом, надев очки, открыла на телефоне приложение банка, соображая, сколько можно снять с пенсионного счета, чтобы поехать в санаторий, и непременно с Ваней. Хотелось полноценного, легкого и радостного отдыха.

Но снимать ничего не пришлось. На следующий день приехала Мила и, смешно задирая брови к челке, как она делала еще в детстве, когда выпрашивала лишнюю конфетку, предложила оплатить матери путевку. Так и быть – на двоих. С одним условием – отпустить их с мужем вдвоем осенью в отпуск на недельку. Так и порешали. Когда ехали в санаторий, Людмила больше всего боялась обнаружить там Валентина Петровича. Глупо, иррационально, мало ли санаториев в средней полосе России, но все же внутри все замирало, как представит, что встретит своего «бывшего», идя под ручку с «нынешним». Поэтому поначалу озиралась в столовой, тревожно оглядывала очередь перед кабинетами, присматривалась к гуляющим одиноким мужчинам. Но постепенно расслабилась, забылась и три недели провела в прекрасном расположении духа. Похудела, выспалась, стала как будто бы бодрее.

Рядом оздоравливался Ваня. Это был первый санаторий в его жизни, и он удивлялся всему: процедурам, ароматерапии, большим ваннам с вонючей минеральной водой, небольшому бассейну, трехразовому питанию – и как-то особенно радовался возможности спуститься перед сном в столовую и выпить стакан кефира. Оздоровительная беззаботность в сочетании с умеренной физической нагрузкой идеально легли в его картину мира, и Ваня кайфовал, иногда матерился от избытка чувств.

Однако важнее даже первого совместного выезда в санаторий был тот факт, это состоялась – и сразу на три недели! – попытка совместного проживания. Людмила прислушивалась к себе и с осторожным воодушевлением понимала, что сожитель ничем не мешает ей, не нервирует. И ее раздражение от длительного нахождения в одной комнате как будто предугадывает за секунду до того, как она сама его осознала, своевременно отлучаясь покурить и прогуляться. Сам Ваня, кажется, никогда ни на что не раздражался, отрицательное в нем не копилось, выплескивалось наружу быстро и рассеивалось в окружающем пространстве.

Забирать их приехала Милка, была она снова не выспавшаяся и не в духе, с ходу начала жаловаться на детей, головную боль и коммунальщиков. Это так сильно контрастировало с благостным настроением Людмилы, что она как-то сразу расстроилась, насупилась и по дороге домой больше молчала. Ваня пытался было балагурить, но не найдя поддержки или даже одобрительной улыбки, смолк. Расставались около подъезда, снова как чужие. И обоим было неловко и как-то тягостно. Всю дорогу Мила рассказывала, как выживала без матери три недели и рисовала планы на ближайшие дни. Завтра утром Людмила должна была уже быть у дочери и караулить сотрудника газовой службы, пока дочь с внучкой поедут в поликлинику, и до этого надо будет заскочить в магазин, а через три дня собиралась из Питера приехать старшая со своими детьми…

– Знаешь, – сказала Людмила Ване, – я впервые в жизни не устала от отдыха. Раньше неделя-полторы – и все, начинала скучать, хотела домой к детям и внукам. А сейчас… еще бы пару деньков побыла в санатории. Нет, не ты не подумай, внуки – это счастье, соскучилась страшно, просто…

– Выходи за меня замуж, что ли, – перебил вдруг Ваня буднично, словно речь шла о чем-то совсем не важном, и взял руку Людмилы в свою. – Не вытянешь ты свое счастье без меня. А вдвоем как-то сподручнее все-таки.

– Ну давай, – согласилась она так же просто, хотя в груди натянулась и зазвенела какая-то струна.

– Вот и порешали!

Жених чмокнул невесту в губы, подхватил ее чемодан и направился к дому.