© Владимир Борисович Дергачев, 2025
ISBN 978-5-0067-1011-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Оглавление
A
В
C
D
Никита
Мария и Валентин
Валентин
Павел
Никита
Павел
Никита
Павел
Никита
Павел
Никита
Павел
Сон Павла
Никита
Павел
Никита
Павел
Интермеццо
Никита
Павел
Вместо послесловия (из материалов
ХХV – ХХVII съездов КПСС)
Предисловие
– Скажите, на что у Вас уходит больше времени: на обучение или на собственно работу, на реализацию задуманного?
– Я бы не стал разделять эти процессы, – задумался интервьюируемый, предпочитаю учиться в процессе работы, непрерывно, заглядывая иногда в справочники, просматривая исторические эссе, но заниматься образованием отдельно не считаю целесообразным: слишком многое хочется сделать, так что образование для меня такой, знаете ли, самоподдерживающийся процесс, Вы уж простите за тавтологию.
Беседа состоялась после длительных согласований и нескольких переносов, происходила в подвале дома—колодца, полуразрушенного, где предприимчивые бизнесмены устроили небольшое кафе в стиле лофт, покрыв старую кирпичную кладку, местами восстановленную и заштукатуренную, какой—то белой краской вроде белил, что создавало неожиданно уютную атмосферу, некое сочетание современности с патриархальностью – намёк то ли на тленность бытия, то ли на незыблемость материального.
– А что больше всего мешает: текучка, фобии, страх остаться не у дел, опасения творческого кризиса или что—то ещё? – не унималась корреспондентка недавно открывшегося радио—канала.
– Ничего из перечисленного, – грустно улыбнулся художник, не угадываете. Повторяемость событий – вот самый большой грех, из—за которого все мы фактически топчемся на месте. Порой кажется: ну вот, решил проблему, или задачу, называйте, как угодно, а она возвращается снова и снова, как навязчивая мысль или назойливое насекомое. Думал, что такое состояние свойственно только мне, а потом убедился, что многие от него страдают. И здесь главное, на мой взгляд, не пытаться переложить свои проблемы, сомнения на ближних – всё равно не поможет, пока не разберёшься сам с собой.
Интервью с некоторых пор популярным художником имело определённый резонанс. Отклики в сетях были самые разные: традиционные пожелания успеха, выражения признательности, хотя не обошлось и без недоброжелательства. Правда, хейтеров, шустрых и вездесущих, оказалось немного – так, кажется, ныне называют эту категорию с заранее сформированным мнением по любому поводу, тиражирующих одну—единственную точку зрения, не забывая, при этом, её нюансировать: обработал, и можно предъявлять на всеобщее обозрение.
Никита Остроумов (так зовут нашего героя, о котором и пойдёт в дальнейшем речь, но не только о нём), призадумался. Несмотря на доброжелательную, по большей части, тональность отзывов, во всех сквозила какая—то заданность, как будто ими дирижировали из единого центра, слегка нюансируя оттенки. Ощущение рождалось на подсознательном уровне, возникало чисто интуитивно, а интуиция его почти никогда не подводила и носила не врождённый, а скорее обретённый характер – результат прежней работы в одном из союзных министерств, где он обретался семь долгих лет, пока не осознал всю бессмысленность подобного прозябания. Поначалу и сам слегка грешил начётничеством, вынужденно, оказавшихся как бы между двух огней, с виду дружественных, а на самом деле, как выяснилось позднее, обременённых таким грузом амбиций и чинопочитания, что пришлось многим, в том числе и ему, призадуматься о своём месте в элитном учреждении, а заодно пересмотреть некоторые жизненные позиции.
Познание происходило в узком кругу случайно сохранённых друзей, некоторые из которых имели хотя и отдалённое отношение к этому миру, но много о нём наслышанные. Тогда ничего особенно нового по сравнению со сделанными им самим предположениями он не изведал. Удивляло иное: выглядевшее ранее заоблачно—невозможным и недоступным из—за пугающего многообразия оказалось на деле будничным и до безобразия приземлённым, где исход определяли симпатии и антипатии, личные склонности и сменные настроения, а порой даже время суток. То есть, как вскоре понял наш герой, за сложным крылось нечто примитивно—одноклеточное, амёбоподобное, и вызывало даже не неприятие, а просто животное отвращение.
Оставаясь неисправимым романтиком, причём с самого детства, Никита в дальнейшем так и не смог себя преодолеть: воспитанный на художественной литературе и мантрах педагогики советского периода, худо—бедно внедрявших в сознание подраставшего поколения идеалы добра и неизбежного торжества справедливости, он всегда и совершенно искренне недоумевал, сталкиваясь с суровыми реалиями бытия. Не самый прилежный ученик, но и не последний в школе, обычно старался поддерживать со всеми ровные отношения, немало удивляясь неадекватности реакции окружающих.
И всё же теперь ситуация виделась в корне иной: после долгих мытарств и рассовывания своих художественных фантазий по различным арт—площадкам, сопровождавшихся обиванием многочисленных порогов с неприступными и строгими искусствоведами, выносившими глубокомысленные суждения, неожиданный первый успех, не Бог весть какой, придавал некую уверенность. Появились силы идти наперекор, невзирая и не оглядываясь, раз что—то подвинулось в анонимных чертогах современного искусства
Но в данном случае отсутствие объяснений, которые он пытался извлечь из уверенной в своём будущем секретарши некоего объединения художников, хотя и обескураживало, но настраивало на философский лад, совершенно в данном случае зряшный.
Звонок из никуда (номер не определялся) застал Никиту врасплох.
– Товарищ Остроумов? – строго, но доброжелательно раздалось в трубке.
– Да, я, а кто говорит?
– Неважно, узнаете позже. Как настроение? – прозвучал неожиданный вопрос.
– Ещё раз спрашиваю: кто говорит? И какое Вам дело до моего настроения – Вы откуда, из благотворительной организации или..?
Найти подходящий эпитет—антитезу не получалось (у меня, кстати, тоже не нашлось бы сразу), но телефонный благодетель неожиданно по—мальчишески захихикал, причём неестественно, натужно—глумливо, всей тональностью как бы давая понять, кто ведомый в разговоре, а кто – хозяин положения. Смех неожиданно прервался, теперь голос зазвучал покровительственно—воинственно и немного глуховато, как из Преисподней (хотя кто его знает, как там с обертонами, да и вообще..).
– Слышал, что у Вас с новой экспозицией не складывается, так мы можем помочь, если пожелаете, как Вам такой вариант?
– Мы – это кто: уточните пожалуйста. Вы из галеристов или критиков? И кто Вам дал мой телефон?
– Эх, неутомимый Вы наш, – теперь прозвучало почти запанибратски, и продолжилось, – не любопытничайте и ничему не удивляйтесь, у нас большие возможности. Я представляю экспериментальную лабораторию современного искусства, назовём её так, причём с очень широким спектром интересов и большими возможностями. Можно сказать, мы вездесущи. Устраивает?!
Реплика сопровождалась новым смешком, на сей раз, правда, не столько подобострастным, сколько пронзительным, пробирающим насквозь.
Тем временем навязчивый собеседник продолжал, но доброжелательности в голосе поубавилось, обходительность пропала так же одномоментно, как и возникла, в голосе зазвучал металл (артистизма ему было явно не занимать, отметил про себя Никита).
– Вот что, дорогой мой: скоро откроется выставка, где будет совмещено современное искусство и работы прошедших веков. Такой, знаете ли, меланж, – ввернул словечко благодетель. – Вас это может заинтересовать?
И опять смешок, но уже другой, с оттенком превосходства – говоривший явно кичился своим знанием прямых заимствований из французского, усиливавшихся пониманием своей вседозволенности.
Ситуация прояснялась, речь зашла о модернистах. Если канонические художники отталкивались от образов, почерпнутых из преданий древности и библейских сказаний, то модернисты рушили традицию, заявляя, что преимущество современного искусства – в отсутствии привязки к одному художественному языку. Во главе угла оказывался материал, который должен говорить сам за себя, будь то холст, глина, камень, стекло, земля и так далее.
Нельзя сказать, что всё, происходившее в рамках традиции, устраивало Никиту: конечно, налёт времени может деформировать образы прошлого, считал он, да и воспоминания в принципе подвержены коррозии, зато полузабытые ощущения создавали пустоты в пространстве, которые требуют заполнения, что давало повод для вдохновения. Не будучи святошей, он, тем не менее, с большим уважением и даже благоговением относился к традиции церковной, в первую очередь к иконописи, где его привлекала человечность образов, пускай иллюзорных. Но как может разворачиваться диалог между классикой и модернизмом со всей его фрагментарностью, порой обретавшей комичность, он не представлял. Так что ответ прозвучал категорично, хотя и дался с внутренним надрывом – всё—таки выставляться хотелось.
– Нет, благодарю, это не для меня. Я, знаете ли, консерватор, предпочитаю канонические образы, красоту человеческого тела, пластику приданного ему музыкального импульса, внутреннего, если Вы меня понимаете, и в современности разбираюсь плоховато. Так что ещё раз спасибо, но вряд ли смогу принять участие, да и к тому же так и не понял, кто Вы – представиться не хотите на прощание?
На том конце провода почувствовалось явное замешательство, быстро, правда, прошедшее: тёртый калач явно не собирался проигрывать и проявлял настойчивость.
– Ну, дорогой мой, это формула эскапизма, не для нас с Вами!
Никита внутренне содрогнулся – подобного выверта он никак не ожидал, познания незнакомца в сфере словесности казались безграничными, а тот тем временем продолжал:
– А Вам не кажется, дорогой мой (опять дорогой), что фиксация образов ушедших, даже, давайте начистоту, если бы они действительно существовали, то это всё равно некая попытка сохранить собственную распадающуюся идентичность, остановить мгновение, ставя себя подсознательно в один ряд с великими из прошлого. Такая попытка примерить чужое одеяние, немного ветхое, но вечное. А я Вам предлагаю сделать небольшой шажок в сторону, потом, если захотите, двинуться вперёд!
Разговор начинал утомлять, спорить становилось всё труднее – незнакомец обладал неплохим умением вести дискуссию и определённым знаниями, но манера говорила о склонности к монологу, где мнение собеседника неизменно отодвигалось на второй план.
– Пожалуй, – решил поставить точку Остроумов, – Вы в некотором роде правы. Все мы, как известно, пришли из детства, и моя вселенная, уж простите за пафосность, это фактически мир ребёнка, взрослого дитя, в сердце которого навсегда сохранился отпечаток прошлого, дополненного воображением.
Но точку всё-таки поставил собеседник.
– Вот что, уже поздно, так что давайте отложим окончательное решение на какое—то время, и не спешите, все так изменчиво в этом мире, да и в Вашей вселенной, как Вы её хорошо окрестили! Ничего запредельного мы Вам не предлагаем – будем только сюжетики изредка подкидывать и паблисити обеспечим, не извольте сомневаться! А там творите себе на здоровье, на общее благо, так сказать. Свяжемся, а пока думайте!
В трубке щёлкнуло, отбой.
Выглядело странно и как—то неконклюзивно: разговор вроде бы ни о чём, да и ситуация у Никиты ещё на патовая, но близка к критической: картины жили в углу, наваленные одна на другую, нового интереса особо никто не проявлял, первые отклики прогремели почти триумфально и вроде бы о нем забыли. На время, хотелось надеяться, но время шло.
Действительно, задумался наш художник: если подходить здраво, то вроде бы ничего, нарушающего исповедуемые принципы, незнакомец не предлагал. Многие грешили заискиванием и поиском протекции, находили, причём их работы, казалось, и так отличались смелостью и интересными сюжетами, но без солидной рекомендации оставались на хранении в многочисленных студиях, в лучшем случае – в музейных запасниках, безнадёжно пылясь в ожидании чуда своего открытия миру. Неприятной показалась другая реплика, касавшаяся «сюжетиков». В этом вопросе никакого компромисса он себе не представлял: только своё видение, свой стиль, свои идеи! Писать под диктовку он не сможет, даже если она не прозвучит категорично, оставляя ему пространство для самовыражения. Вот так, решил Никита, и никак иначе! Это, конечно, если ещё позвонят.
A
Переход страны на рельсы социалистического хозяйствования шёл неровно, скачкообразно, новые формы сменяли предшествовавшие, за которыми следовали непредсказуемые последствия, изумлявшие планету неожиданностью поворотов и изобретательностью реформаторов первой волны, задумавших строительство нового мира. Споры о случайности происходящего, не вписывающегося в общепризнанную закономерность, превращались в ожесточённые схватки, воспринимавшиеся как некая неизбежность, итогом которой должен стать выбор единственно верного курса. Случались и перегибы, о которых потом сожалели, но виновники публично каялись, при этом методично продолжали начатое, не всегда безобидное.
Каток сплошной коллективизации, сменивший не совсем удачный эксперимент с коммунами, зацепил дальние пределы (дальние по меркам тех времён, сегодня туда можно домчаться за полдня, если встать пораньше), а заодно и семью пасечника Николая, отнесённого кем—то к крепким середнякам. Задело, правда, не очень болезненно, без перемещения по территории необъятной страны и сопутствующего клеймения вслед.
Хозяйство велось небольшое, ладное, под стать жене пасечника Марии: стройная, открытостью своей привлекательная больше, чем внешностью, доброжелательностью подкупающая: не деланым сочувствием – языком поцокать и головой покачать, а помочь всегда на деле готовая, бескорыстно, от души, с пониманием. И на посиделки вечерние с удовольствием званая: как присядет, так весь ход беседы изменится непроизвольно, незаметно как—то, без особых усилий—попыток на себя одеяло перетянуть, внимание обратить. Достаточно ей бросить пару словечек впопад, шутку острую отпустить, так весь разговор в иное русло пойдёт, может бесконечно длиться, без устали, и уходить никому не хочется.
С детства она такая, и в кого уродилась – непонятно: поговаривали, что случился грешок у бабки с заезжим красавцем—шляхтичем, вот и аукнулось во втором поколении, но то дело прошлое, давно забытое, тест на ДНК тогда не делали, да и ни к чему это.
Тот факт, что вся молодёжь деревенская на неё заглядывалась, очевиден, а потому на описание разгоравшихся вокруг нашей чаровницы страстей времени тратить смысла никакого.
С замужеством проблем изначально не предвиделось, основное состязание развернулось меж двух братьев (да и состязанием не назовешь забег этот, уж очень разные они).
Валентин, брат Николая, вальяжный такой, рассудительный, походка вразвалочку, несёт себя с достоинством, картинно, ни на кого не глядит вкось, прямо смотрит, аж боязно. Даже родители смущались – и в кого такой пошёл, непонятно. А вот Колька другой совсем: вроде бы противоположность, но неполная: весёлый, вёрткий, балагур, но глаза умные, с прищуром, а что там за ними кроется – Богу одному известно. В общем, душа любой компании деревенской, где они с Марией и сошлись, без вариантов это. Естественный отбор такой получился, и обвенчались вовремя, успели до известного поворота исторического.
Мария покладистой поначалу казалась, но что—то скрытое оставалось, внешне незаметное, внутреннее, а потому неочевидное. Вроде бы и улыбчивая, спокойная, но цену себе знает, да так, что и не поймёшь сразу. Достойно держится, мягко согласится, а недоговорённость чувствуется, зависает недосказанностью, которая обязательно даст себя знать.
Противоречиво.
Николай такой расклад не сразу прознал – бесшабашный он, лёгкий, не проблематизировал никогда, да и некогда ему стало, как семейным заделался: жизнь по—другому пошла, рассчитывать не на кого, не на родителей же – стыдно.
Доставшееся от отца хозяйство занимало небольшое пространство, частично примыкало к дому, похожему на усадебный, в то время как другая, большая часть, располагалась на опушке леса. Только застать его там можно не всегда: пасека в пятьдесят ульев регулярно перемещалась по округе: то она в поле, то на берегу речки—переплюйки, а порой и вообще за оврагами, не найти сразу. Отсюда и мёд у него разный: гречишный, акация, разнотравье, донниковый, липовый и так далее, от того зависело, как пчёлы поработают. А потом – медогонка, что сам сделал, вручную прокрутил – и на рынок, да в шинок соседний, где его в еду добавляли, повар местный дело своё знал. Что оставалось, соседям раздавал, тем что победнее, да поприветливее. Уважали его за широту души, за открытость, только длилось такое взаимное понимание недолго: как оказалось, не помнят люди добра, выпадения памяти случаются, а как другая жизнь началась, так забывчивость и вовсе одолела, хоть плачь!
Началось всё с того, что с коллективизацией как—то не заладилось. Насильно вроде никого не принуждали обобществляться, но ограничения разные возникали – и со сбытом сельхозпродукции, и с закупками, и многим другим. Бумажки там разные теперь требовались, разрешения, подписи. И в город теперь сразу не переберёшься, если кому жизнь такая не по душе, так как требовалось паспорт новый выправить, а для того нужно получить согласие всеобщее на сельской сходке, собранием теперь называвшееся.
Поначалу происходившее Николая не коснулось: гнал себе мёд потихоньку и гнал, на рынок возил, где можно купить всё, что душе угодно, либо обменять на продукты необходимые. Только продукты начали понемногу пропадать – результат объявленной новой властью продразвёрстки, которая аккурат на неурожай пришлась.
Зерно изымалось повсеместно, городу оно нужнее, оставляли только семенной фонд (на будущую посевную), а потом и его забрали – мол, знаем мы вас, припрятано небось, так что обмениваться стало затруднительно, ибо не на что.
На возражения сельских тружеников новоявленные Навухудоноссоры, посмеиваясь и поскрипывая кожаными куртками, неизменно отвечали:
– Знаем мы вас, беднотой прикидываетесь, а сами жируете тут, пока пролетариат загибается.
Вот тогда и решили всей семьёй перебираться в город, скорняком или портным заделаться, благо опыт, хотя и незначительный, от отца перенятый, имелся. Оставалось с формальностью небольшой разобраться – паспорт получить.
Собрание проходило прямо на улице, собралась добрая половина села, беды ничто не предвещало: Николая знали как рачительного хозяина, Марию любили по—прежнему, дом в порядке содержался, чистота кругом, прибрано на дворе всегда – не придерёшься. Правда, был звоночек один, но Николай тому значения не придал.
А дело в том, что председателем колхоза избрали самого бедного и никчемного односельчанина, прозванного Мишкой—муравьедом (потому как завалится где—то отсыпаться, так всего его муравьи и облепят). Почему бедняка – установка такая вышла: в правление никого из зажиточных не звать, всё растащат по своим углам, а как прокладывать новую дорогу в светлое будущее? На тот факт, что слыл он горьким пьяницей и бездельником, никто внимания особого не обратил: оговор сплошной, языки злые, мало ли что брешут кулацкие подголоски. Николая же отнесли к крепким середнякам, а их вроде решили не трогать, чтобы совсем село не разорить, тут другое указание. Страну кормить надо, не всё же на помощь заморскую, неожиданно объявившуюся, рассчитывать (вот уж чего не ждали). «Лад и согласье – первое в колхозе счастье», гласила новая пословица, официальная.
Так вот, муравьеду этому лошадь пасечника нашего приглянулась – чай не жена, можно и позаимствовать на благо всеобщее. Намекнул он перед самым собранием: мол так и так, на что она тебе, пчеловоду – знай себе трутней с матками скрещивай, да мёд потом собирай, а мне по всему селу топать приходится, землю межевать по—новому поручили, отчётность опять же возить в город, в общем, беготня сплошная, сам понимаешь.
Николай не согласился, естественно: с какого перепугу такого, ему самому по лесам и долам носиться, ульи перетаскивать, за пчёлами приглядывать, мёд вывозить – не вручную же. Нет, и всё тут, и в колхоз не пойду, чтобы за меня решали, да и не знает никто, как на пасеке дела вести. Точка!
Собрание перекатывалось людскими волнами, разношёрстая масса растекалась вокруг крыльца правления, узорчато проникая в соседние переулки – село большое, тысячи на полторы жителей. На приветствия Николая почему—то никто не реагировал, отводили глаза, вроде как не замечали, занятые разговорами. Всегда доброжелательная Анастасия отошла в сторону при приближении Николая, молодой пастушок, часто заходивший в гости, быстро перекинулся на другой край сборища, даже крёстная Екатерина – весёлая толстуха с длиннющей косой, завитком уложенной на макушке, – смотрела отчуждённо, разговор не поддержала.
Мишка—муравьед начал, как положено, с отчёта: рассказал о достижениях, подсветил проблемы, поставил задачи, потом бухгалтер отчитался – всё чин чинарём. Наконец подошла очередь Николая.
– К нам тут обратился наш односельчанин, вы его знаете, мёд гонит, – начал муравьед, – Надумал он в город податься, решил, видать, село без мёда оставить, паспорт просит. Что скажете, граждане – товарищи?
Николай вздрогнул, сразу почувствовав подвох в тональности зачина, да и общее настроение было ясно без слов. Все молчали, включая Валентина, бывшего ухажёра—брата, с которым вроде как не враждовали, но..
Мария, стоявшая рядом, локтем в подреберье свояку двинула: слово молви, ты же сам за мной бегал, говорил, что ждать будешь, так поддержи!
Валентин насупился.
Слово взяла Анастасия, часто забегавшая посудачить по—соседски, или так просто, посплетничать по—бабьи.
– Да, мёд у него хорош конечно, кому—то дело передаст наверное, но кто за пасекой ухаживать станет?
Двояко.
Такого поворота Николай никак не ожидал, о том не думал, задача перед ним другая стояла: выжить, так как ни зерна, ни скота он не держал, да и новый уклад всё равно бы не позволил.
– Ну что, лёгкой жизни захотел, – раздался голос из толпы, – устал он видать, понимаем. Нам таперича как?
Ход дальнейшего обсуждения в изложении не нуждается, воспроизвести детально не получится, да и смысла в том никакого. Вчерашние иждивенцы вмиг сменили берега, муравьед с довольной ухмылкой поглядывал на Николая в ожидании одобрения готового решения, которое вынесли почти единогласно (за исключением Валентина и нескольких соседей, потупивших взгляд, чтобы ни на кого – ни на Николая, ни на сельчан, ни—ни):
Отказать!
Расходились торопливо, безмолвно, вокруг отказника образовалось подобие вакуума, неожиданно обретшего противоположное свойство: созданная пустота отталкивала вместо затягивания в себя, что природе несвойственно.
Ночь прошла без сна, лежали тихо, бок о бок, ворочаясь, думали. Решение пришло под утро: с соседями не сориться, держаться чинно—вежливо, на расстоянии небольшом, а лошадь отдать в колхоз, на то самое общее благо, а то жизни совсем им не видать отныне. Определённый запас в хозяйстве имелся, Мария за тем следила, так что до весны они дотянуть должны, а там (опережая события, скажем: там случится НЭП, только Николаю его не увидеть).
Триумфальный выезд председателя на вновь обретённом средстве передвижения состоялся буквально через день, а закончился через две недели, завершился трагически.
Случилось следующее. Уход за лошадью – это целая наука, знать которую хоть немного, но надо, несмотря на то, что искусство невеликое. Носился на ней наш муравьед почём зря, гордился очень своим достижением, верховой ездой вроде как властью приданной кичился. Только проблемы стали вылезать буквально сразу: не так что—то пошло с животным, не очень резвой она гляделась, энергия пропала, кожа дряблая, одышка, как у человека, глаза печальные, как сочувствия ищет, а сказать не скажет, ясное дело, не сможет. Сельчане замечали неладное, но помалкивали: очень уж возгордился новый хозяин, не подойти: как мимо тебя пронесётся, так пыль столбом или грязь в разные стороны, только уворачиваться успевай! Вот и загнал лошадь: воды сразу дал и накормил после галопа, и не обтёр как следует, а сам спать лёг.
Умирать она пришла сама на двор Николая и Марии, притащилась из последних сил, ибо помнила, кто настоящий хозяин, а кто так, временщик. Легла набок, заржала негромко, тихо—тихо, но соседи услышали, собрались, пасечника кликнули. Примчался, сразу всё понял, объяснений не требовалось. Скотина смотрела умными глазами, дышала тяжело, натужно, диким хрипом заходясь, пеной истекая. Потом в конвульсии ушла, минут десять продолжалось, может меньше, и затихла навсегда. Муравьеду тоже кто—то сообщил, прибежал, на Николая орать принялся – мол, отомстить решил, траванул поди, но поддержки на этот раз ни у кого не нашёл, замолчал, подсказало разумение, что не его время. И разошлись вскоре, глядя друг на друга понимающе.
Подавить наступившую депрессию Николаю никак не удавалось, больше лежал, думая что—то своё. Соседи понемногу стали подтягиваться, несли кто что мог, пришла и баба Варя, целительница. Огляделась, в лицо внимательно посмотрела, руками поводила. Вывела в двор.
– Плюнь, – Николай плюнул.
– Дунь.
Николай дунул.
– Повтори.
Повторил. Облегчения не наступило, перед глазами пробегали рваные фрагменты пережитого, детально, рельефно. Пришёл и Валентин, долго мялся в дверях, Мария встретила неприветливо, в дом не звала, но и не гнала. Потом спросила:
– Что пришёл, на муку нашу посмотреть или жалость одолела? Хотя бы слово за нас сказал, а то как истукан на собрании торчал, вот тебе и результат – любуйся!
Тот пытался оправдаться.
– Моё слово не перебьёт всех – муравьед, чёрт хитрый, заранее село обошёл, настроил народ супротив. Вот и вышло.
– Я сразу так и поняла, в глазах прочитала. Запугал он вас, а чем – в толк не возьму, ведь пустой человек, гниль сплошная, а как вывернул – подводим мы село. Раньше ни помощи, ни благодарности, а теперь – на тебе, прямо без нас никуда! И никто голос не поднял – видать нравится жизнь сельская?
– Не так оно, сама знаешь: зажали нас, вроде бы вместе мы, единые, хозяйство общее, но вклад какой кто принёс – он определяет! А значит и расчёт его.
Мария слушала, никак себя не проявляя – ни движением руки, ни кивком головы понимающим, ни поддакиванием. Единственно эмоцию выдавала мутная пелена на глазах, как поволока, но с блёстками, будто плакать собралась.
Разговор завершили быстро – Валентин, потоптавшись в сенях, кинул взгляд напоследок, будто прощальный, вышел. Хлопнула дверь.