Флоренций и прокаженный огонь

– Чаю, Флоренций, тебе не терпится красками запастить? – начала помещица после первой обжигающей чашки. Она раскраснелась, обмахивалась платком, мельтешила им, как жар-птица пестрым крылом. – Надо ведь поспешать, пока погоды да дорога.

– Погоды?.. Запастись? – Он озадаченно посмотрел в сторону реки, потом перевел взгляд на пустовавший балкон. – Опасаюсь, окрест вряд ли найдутся охочие до моего ремесла.

– Что же не найдутся? Полагаешь, все наше дворянство самоедским? Мы, конечно, не есть такие лаковые, как фрязины, но тоже отвыкли от деревянных ложек. Вот, посмотри, какая охота идет за картинами Полусвятова. Он дерет втридорога, а тропинка в его горницу все одно не зарастает. Из столиц тоже тащат искусство возами. Не сумлевайся, и ты пригодишься!

Флоренций ждал подобного разговора и боялся. Он догадывался, что Донцова не приспособлена к одиночеству, тяготилась свалившимися хлопотами, не имела сил развлекаться, как в молодости, и не наладила компаньонок для тихого досуга. Годы непременно сделают человека капризным и требовательным. Любого. Даже такого замечательного и любимого, как Зизи.

– Боюсь статься непригодным. – Он опустил глаза в тарелочку с засахаренной вишней.

Она сразу уловила, в какую сторону плетется веревочка:

– Выходит, душа твоя не лежит, счастья здесь не мнится?

– Счастье мнится, дорогая моя тетенька. Трудов не мнится. Посудите сами: я безроден и беден, живу вашими заботами. А меж тем мне уже четверть века. Не зазорно ли?

– Оно, конечно, не есть зазорно. У меня все равно никого нет, так что ты никого не объедаешь. Однако и тебя я виноватить не могу. Скучно молодому и обученному в наших пасторальных провинциях.

– Не думайте, что оное дело в скуке! – горячо перебил он. – Дело в оправдании ваших же собственных надежд и забот. Вложенное в мои руки, в мою голову должен ли я возвернуть сторицей? Всяко должен. Как все прочие.

– Ты про рублишки, что ли?

– Вовсе нет. Про ваши чаяния. Про чаяния незабвенных Аглаи Тихоновны и Евграфа Карпыча. Я должен оные оправдать. И да, про рубли тоже. Хватит уж сидеть нахлебником. Иначе не напасетесь на меня домашнего кваса.

Зинаида Евграфовна тихо засмеялась:

– Вот и проговорился. Грезишь-таки распрощаться со мной.

– Нет. Я просто сопоставляю. Нынче зрю, что о столицах оных думать рано. После – поглядим.

– После – это когда я есть помру? – Она спросила напрямик и снова с удвоенной частотой заработала платком. Жар-птица забилась, затрепетала крыльями, но так и не смогла взлететь.

– Погодите, тетенька, – опешил Флоренций, – рано помирать. Сперва мне надо непременно стать знаменитым художником, чтоб заказчики ломились. Сейчас о смерти думать не время! – Он встал, подошел к опекунше и поцеловал ее в накрахмаленный чепец.

– Однако ведь и в столице надо чем-то жить. – Зизи будто не слышала его, рассуждала сама с собой. – В чем же есть разница? Тут ли на домашнем квасе, там ли на присланном отсюда же, но уже не домашнем.

– Да не в оном квасе дело. – Он старался не горячиться, объяснял со спокойной деловитостью. – Здесь никогда не будет у меня заказов, мои виды на заработок обречены. Вот и будет домашний квас. А в столице я могу зарекомендовать себя, получить протекции, исполнять украшения для залов, парков, прошпектов. Там я могу стать известным, просить цены, бить челом перед вельможами, чтобы допустили к строительству оных дворцов. Это путь к своему собственному капиталу, не к квасу. И я ведь вовсе не жаден. Мне важнее признание, а потом уж придут и деньги, и все оное прочее.

– Я знаю, что не есть жаден. Ты никогда таким не был. Но все же спрошу тебя: а вдруг не получится? Как тогда? Я есть умру, Полынное по духовной отойдет Семену Северинычу, подхватить тебя станет некому. Матушка ведь с батюшкой суть в гробу перевернутся, узнав, что их бесценный Флорка бедствует и побирается.

– Мне оный разговор не по душе, – признался ваятель. – Я предвосхищаю впереди ваши долгие счастливые годы.

– Счастливые? Что есть счастье кваситься тут одной?

– Вы не будете кваситься, тетенька, вы будете… будете цвести и источать ароматы. – Он замолчал, понимая, что опекунша ждала совсем иных слов. Ей не по себе, на самом деле она так и осталась маменькиной-папенькиной дочкой, несамостоятельной, увлекающейся. Таким действительно непросто без ближних. Тем не менее следовало поставить точку в этом трудном разговоре, и он со вздохом продолжил: – Я же крепко усвоил, что покойная Аглая Тихоновна наказывала обивать столичные пороги…

– Наказывала… – Донцова говорила размеренно, с обидой. – Так ведь то есть кабы она была жива.

Он помолчал, подбирая слова, посмотрел на пригревшегося возле самовара кузнечика и спросил:

– А ведь иначе зачем мне учиться?

Пришла очередь Донцовой задуматься. Она ответила не сразу, прежде пожевала слова, кое-какие проглотила, а наружу выпустила следующие, самые страшные:

– Зачем – не знаю. Знаю только: одна я здесь пропаду.

Он отбросил и надежды, и витиеватости. Сдался:

– Ежели велите, то останусь и буду старательствовать.

В саду повисла настороженная тишина, в которую с размаху шлепались капли из забытой ополовиненной лейки. Птицы будто обходили лужайку своими цвирками, только назойливые мухи жужжали на подъеме, будто все разгонялись и разгонялись.

– Как же я могу тебе велеть? – тихо произнесла Зинаида Евграфовна. – Поезжай уж… Ищи свою дорогу.

В их беседе наличествовало все, кроме искренности. Каждый желал явить великодушие, и каждый через слово проговаривался. Донцова наконец оставила в покое платок, взяла с тарелки булочку с маковой обсыпкой, поглядела на нее с разных сторон и со злостью положила назад к румяным подружкам.

– Мне твое послушание не есть в радость. Если рвешься-таки в столицу, что ж, томить тебя не стану.

– Никуда я не хочу. – Флоренций развалился в кресле со скучающим видом, закинул ноги на соседний стул. – Мне здесь хорошо, подле вас. Весело с вами, тетенька, вечно что-нибудь придумываете.

– Я тут подумала, что можно продать леса. Все равно новые вырастут.

– Тогда и оную речку тоже можно продать, – рассмеялся он. – Все равно новый дождь пойдет и заново воды наберется.

– Все бы тебе дурачиться!

– А вам все бы печалиться! Вот мы и спелись!

Не сговариваясь, они обнялись и долго хохотали. Ласточки удивленно смотрели на забавную парочку, а Степанида предусмотрительно поставила на угли новый самовар.

Чтобы не мусолить по сто раз обговоренное и не терзать себя несбывшимся, сразу после завтрака Флоренций отправился в свою прежнюю мастерскую – левый, нежилой флигель, отведенный ему под занятия еще Аглаей Тихоновной. Прежде там обитала дворня, но ей давно уже отстроили отдельные палаты.

Во владениях ничего не изменилось с прошлого приезда, только стало много чище. Что ж, это быстро исправить. До полудня он что-то прикидывал, измерял, чертил, а потом заявился к Зизи и испросил разрешения сделать перестройку. Просьба ее обрадовала, помещица кинулась проверять, как да что, позвала мужиков, расписала, сколько потребуется материала – досок, гвоздей, потом отправилась в сарай и, к великой радости, сыскала там целехонькую дверь. Это добро сохранилось после очередной реновации, про него забыли. План утвердился такой: пробить с торца новый проем, чтобы не таскать грязь через чистые комнаты, ставшее ненужным окно поместить между двумя северными, что смотрели на Монастырку. Для скульптуры северный свет самый полезный: он не слепит и добросовестно очерчивает каждый незначительный объем. Намечая всю эту колготу, Флоренций переживал, как бы не навредить наружности особняка, но все выходило вполне безобидно: фасад не пострадает, новая дверь выйдет на торец, как будто там и планировалась изначально. Немного не соответствовал строгим зодческим запросам задний фасад. Там нарушалось согласие окон: три рядом и одно поодаль. Лучше всего пробить пятое отверстие и заказать для него раму. Тогда стена получится витражной, как в Царскосельском Летнем дворце. Сам он в императорской резиденции, конечно, не бывал, но уделил должное внимание картинам. Судя по ним, бесподобной красоты строение. Особенно после того, как приложил к нему руку фрязин Растрелли. Смущало только многооконье. Россия – это не теплое приморье, здесь лютуют морозы и в большие окна задувают метели. Про царский дворец разговор вести здесь не к месту, он летний, а вот мастерская в Полынном с такой частотой глазниц могла оказаться непригодной для зимнего времени. Поэтому Флоренций решил с пятым окном не торопиться, а, чтобы несоблюдение симметрии не так бросалось в глаза, по весне высадить на том месте какой-нибудь высокий и пышный куст. Неплезирно, конечно, зато можно работать в холодные дни.

В планы еще входило оголить земляной пол, убрав с него деревянные половицы, но этот пункт напоролся на упрямство Зинаиды Евграфовны и застрял. Она твердила, что в таком случае его одолеет лютый холод, чуть ли не руки-ноги отвалятся. Листратов отступил. Он, конечно, не считал нужным печься о конечностях, это Зизи говорила для красного словца, но вот скудель заледенеет – это да. Оная ведь сплошная мокрота, без того не годилась для ваяния, а вода, как известно, по зиме имеет привычку твердеть. В итоге полы решили на первую зиму оставить, а там посмотреть.

Прохлопотав целый день, на сон грядущий Флоренций порадовал Степаниду отменным аппетитом, позволил обработать ожоги, получил за них похвалу – дескать, превосходно себя ведут, отменно изволят заживать.

Назавтра спозаранку к Донцовой пожаловали мужики из строительной артели. Она не стала вызволять Флоренция из заботливых рук ключницы и сама повела их гурьбой во флигель. Спустя полчаса, когда мужики вдоволь почесали свои бороды, начался торг. Впрочем, он скорехонько закончился по причине уступчивости доброй барыни. Для большей ретивости она накинула им сверху по пять целковых, чтобы не ленились и старались. Тут прибежал отпущенный на волю Флоренций, попробовал встрять, но убедился, что уже поздно. Щедрость опекунши его опечалила: ваятель намеревался сделать все сам, разве что позвать на подмогу недолетков. Манера транжирить, притом не зашибая деньгу, ему представлялась дурной. Маэстро Джованни приучил, что все надо делать самолично, его ученики сложили без чужой помощи все многочисленные помещения скульптурной школы – год за годом, волна за волной. Листратов, например, участвовал в возведении новой трапезной. Там научился ремеслу каменщика, плиточника, а фресками поверх они уже расписывали больше для баловства.

Зинаида Евграфовна его, конечно, даже слушать не пожелала. Мужики поплевали на ладони и обещали заявиться на следующей неделе, однако барыня желала, чтобы они приступили безотлагательно, в этот же день. Спорить пришлось недолго: она накинула сверху еще по два рубля, и Флоренций никак не смог ее усовестить. Артельщики занялись перетаскиванием внутренностей, к полудню уже имелся плацдарм для работы, к вечеру вместо торцевого окна зияла одна выбоина, в северной стене – вторая.

Не ограничиваясь этими начинаниями, Зинаида Евграфовна отрядила малолетних Севку с Прошкой искать на болоте скудельные пласты, Степаниду озадачила ситами, корытами и тазами. Все это когда-то имелось, но с годами разбежалось из пустовавшей мастерской по задним дворам и сараям. Теперь надлежало восстановить художественное хозяйство, поставить на службу.

Пятничный вечер подступил раньше положенного, как всегда случалось, если руки и голова заняты чем-то нужным. Артельщики продолжали охать досками, колотить во всю глотку, беззлобно материться. Мужики запланировали натаскать до ночи замеса и завтра уже залепить косяки. Потом останется дел на полплевка. Донцова вызвала запиской стекольщика, тот снял с рамы размеры, обговорил цену.

Едва он убрался, как в воротах возник новый экипаж – добротный тарантас на рессорах, в упряжке молодой крупный мерин каурой масти, на передке пышноусый седой господин в расстегнутом светло-фиолетовом камзоле и серых панталонах. На голове у визитера почему-то восседала казенная треуголка.

Благополучно достигнув крыльца, повозка остановилась, седок, он же возница, скатился на землю. Прибывший оказался мал ростом, по-забавному пузат, лицом добродушен и вообще похож на домового. Этим господином был не кто иной, как капитан-исправник Кирилл Потапыч Шуляпин, согласно табели о рангах чин седьмого класса, соответствовавший надворному советнику.

Застав хозяйку вместе с ее воспитанником на улице, подле мучимого реновациями флигеля, Шуляпин не стал церемониться и покатился в их сторону едва не с распростертыми объятиями:

– Разрешите представиться, Кирилл Потапыч, земской исправник.

– Весьма рад. – Листратов натянуто улыбнулся, потому что в действительности не испытывал никакой радости. Значит, снова начнется разговор про давешнюю жуть и сгинет все очарование полезного дня. Свежая льняная рубаха приятно холодила плечи и спину, в саду пахло липой и очарованием.

После раскланиваний Зинаида Евграфовна пригласила в дом, однако гость оказался любителем пейзажей, поэтому упросил ее остаться в саду. Они сели за тот же круглый столик на той же лужайке, где вчера Зизи и Флор вели трудные беседы. Дворовая девка побежала за угощением и самоваром, капитан-исправник снял треуголку и положил на соседствующий с ним стул.

– Как вы уже изволили догадаться, речь я намерен вести про несчастное происшествие, свидетелем которого стал господин Листратов, – начал Кирилл Потапыч. – Как вас уже наверняка известили, имеется мнение, что упокоился не кто иной, как молодой обуховский помещик Ярослав Димитриевич (Царствие ему Небесное, мученику). Однако многое в связи с его кончиной остается непонятным.

Флоренций хмыкнул, Зинаида Евграфовна собралась что-то сказать, но ей не дала Степанида, прибежавшая со скатертью и тарелками. Барыня с ключницей принялись шептаться про стол.

– Вы не имели ли чести знаться с ним прежде? – спросил капитан-исправник Листратова.

– Нет. Не имел.

В носу снова появился тошнотворный запах, его не могли побороть ни липы, ни исходивший от Степаниды сдобный аромат.

– А и никто не имел таковой чести в наших местах. Сей господин прибыл в имение после Рождества, до того служил, еще прежде проживал у тетки. Родители-то упокоились при его малолетстве (им тоже Царствие Небесное да дарует Господь Всемилостивый…). – Исправник без усердия перекрестился и тут же сменил тон с легкомысленного на деловитый: – А вы сами-то какими судьбами оказались на этой дорожке?

– Ехал сюда, в Полынное. Возвращался из заморского града Флоренции, где обучался искусствам.

– Как же, как же! Наслышаны. И десятский сто раз повторил. Один странствовали?

– Один… Вернее, с ямщиком. Разве на почтовых каретах велено по одному странствовать? – удивился Флоренций.

– Да я просто так спросил, – отмахнулся Шуляпин. – И что же? Он специально ждал вас, чтобы сотворить… тьфу-ты ну-ты… недозволенное?

– Оного знать не могу. Думается, мы стали случайными свидетелями.

– Случайными?! Тьфу-ты ну-ты! В случайных-то как раз и гнездятся самые лютые сомнения. Изволите ли видеть, ни меня, ни кого другого случайным ветром туда не занесло, а вас именно что занесло. Как так?

Вопрос показался никчемным, но капитан-исправник ждал ответа. Пришлось просто невежливо пожать плечами. Из дома потянулась вереница тарелок с закусками, корзинок с выпечкой, соусников и графинчиков. Уставший от дневных хлопот Листратов понял, что не сможет усидеть рядом с яствами без того, чтобы начать их поглощать, поэтому извинился и стал накладывать в свою тарелку студень, горчицу, ржаные хлебцы, моченый горох и заквашенный лук. Он не видел проку в излишествах, в коих изощрялась Донцова: дела в поместье из рук вон, а стряпают как на свадебный пир, между тем и не обзавелся привычкой указывать опекунше. Хозяйка настойчиво предлагала полакомиться, сама же сидела бледная перед креманкой вишневого желе, но и к тому не прикасалась.

С четверть часа за столом слышались только хвалебные возгласы в адрес кухни, жуть оставили в покое. Допив второй стакан компота, но не переставая подкладывать себе блинов с копченой семгой, Кирилл Потапыч спросил:

– А вы сами какой веры, Флоренций Аникеич?

– Православной. – Заполненный кулебякой рот выпускал наружу не все звуки, поэтому получилось «павашланой».

– А Ярослав Димитриевич?

– Павашланой.

– Откуда такая убежденность? Вы ведь утверждаете, что не водили с ним знакомства?

– Он перед смертью троекратно клал православный крест. – Наконец-то удалось прожевать.

– Точно ли православный?

– Безо всяких сомнений. Я, знаете ли, художник, привычен подмечать все до мелочей. И глаз меня не обманывает.

– А вы сумели бы отличить православное крестное знамение от иного?

– Конечно. Католики крестятся в другую сторону, не справа налево, а наоборот. И совершают оное раскрытой ладонью, а не троеперстием.

– Так вы даже персты счесть успели?! Тьфу-ты ну-ты, молодчик! – нарочито восхитился Кирилл Потапыч, но в его голосе слышалось мало похвалы.

Примечания