Дети Гамельна

Анна Абрамова Корректор

© Мила Борн, 2021

ISBN 978-5-0053-9400-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Бабочка

Рассказ

Он нашел ее первым, когда весь класс отпустили на большую перемену и дети с дикими криками рассыпались по школьному двору. Сам он, не зная почему, завернул в буйные заросли колючего крыжовника. Он любил здесь прятаться, когда одноклассники выгоняли его из своих игр за то, что он толстый.

Он и правда был толстый – с пухлым, отвислым животом и короткими ногами, надутыми, как баллоны. Эти проклятые ноги никогда его не слушались. И он, задыхаясь от бега, едва поспевал за другими детьми, пытаясь влезть в их игры. Но дети смеялись над ним. И они были правы. Он ведь действительно был урод.

Бабочка лежала на траве у самого забора – большая, изящная, лимонно-желтая, с наполовину оторванным правым крылом. Ее, такую красивую, нельзя было не заметить. Он наклонился над ней, бережно взял в ладонь и поднес к своему лицу. Бабочка почти не двигалась. Ощутив тепло руки, она вдруг заволновалась, затрепетала уцелевшим крылом, задвигала лапками, но тут же сникла, быстро исчерпав остаток своих сил.

– Ты ведь такая красивая. Пожалуйста, не умирай! – шепнул он бабочке.

Обернулся и посмотрел из своего укрытия на школьный двор. Дети продолжали беспечно носиться по двору. Он смело вышел и вытянул перед собой руку с огромным лимонно-желтым лоскутом на ладони.

Его обступили. Все смотрели на бабочку. И тут кто-то выкрикнул:

– Да что же мы тут стоим? Бабочке нужно помочь!

Это был самый умный мальчик в классе. Он учился на отлично и знал все на свете. Мама его дружила с учительницей. И они часто болтали после уроков.

Дети растерялись.

– Да чем же мы можем ей помочь? Она же ведь бабочка!

Но одна девочка, самая высокая в классе, решительно заявила:

– Мы должны отнести ее взрослым. Они всегда знают, как правильно поступить. Пойдемте к нашей учительнице.

Дети согласно закивали, затопали ногами и помчались в класс.

Учительница сидела, склонившись над столом и развернув перед собой газету. Запыхавшиеся дети ввалились толпой в класс и кинулись к ней. Положили бабочку на газету. Учительница посмотрела на нее, потом на раскрасневшихся мальчиков и девочек, немного подумала и сказала:

– Это что еще такое?

Дети, перебивая друг друга, стали пересказывать события последних десяти минут. Наконец учительница подняла руку, потребовала замолчать и заключила:

– Отнесите ее обратно и положите в траву. Только не на школьном дворе. А то ее снова кто-то подберет и принесет в школу.

– Но ведь она же умирает! Ее надо спасать! – задыхаясь, запротестовали дети.

– Именно поэтому и отнесите, – бесстрастно ответила учительница. – К ней прилетят другие бабочки и спасут ее.

– А мы? – возразила высокая девочка.

– А мы с вами не бабочки. Мы не сможем ей помочь.

Дети растерянно потоптались, забрали обессилевшую бабочку с газеты и снова понесли на школьный двор.

Там самый умный мальчик просунул руку сквозь прутья забора и вытряхнул бабочку из ладони в траву. Легкий лимонно-желтый лоскуток трепыхнулся на ветру и опустился, спланировав вниз. Дети молча постояли. Кто-то тихо спросил:

– А если за ней никто не прилетит?

– Но ведь мы же не они! Мы не поможем, – повторил уже сказанное самый умный мальчик.

И все побежали обратно. Потому что большая перемена закончилась.

Он, догоняя других и обливаясь потом, забежал в класс последним. Долго пыхтел на своей парте, пытаясь отдышаться и прийти в себя. И когда все принялись за примеры на сложение, долго еще грыз колпачок ручки, смотрел в окно на горячий полдень и представлял, что беда уже миновала, бабочку отыскали ее соплеменники, подхватили за здоровое крылышко и унесли в свой тайный, невидимый мир насекомых. А там ее непременно спасут. Починят больное крыло, и она снова превратится в прекрасный солнечный зайчик, порхающий над травой.

Мать забрала его, как всегда, из продленки. Он взгромоздил на спину старый, надоевший до смерти рюкзак и поспешил следом за ней. Не говоря ни слова, мать размашисто шла, словно пыталась догнать провороненное время, потому что, как всегда, опоздала, забрала его самым последним, когда все его одноклассники давным-давно были уже дома.

Он никогда не спрашивал, почему она постоянно опаздывает и забирает его последним. Примостившись на школьном подоконнике, он молча ждал ее и думал, что такой он никому не нужен, даже матери. Нет, он прекрасно понимал, что ей приходится много работать, чтобы прокормить их двоих.

Она всегда так уставала, что заваливалась домой злая и неразговорчивая. И он знал: если спросить у нее что-то не вовремя, невпопад, можно нарваться на крик, а то и огрести оплеуху. Поэтому он привык отвечать на свои вопросы сам. И вообще… Зачем спрашивать то, что и так очевидно?

Они прошли через опустевший школьный двор и вышли на улицу. Он оглянулся посмотреть, хорошо ли закрыл за собой ворота. И вдруг вспомнил про бабочку. С нетерпением бросился в заросли травы, туда, где еще утром, просунув руку через решетку забора, самый умный мальчик выбросил желто-лимонный лоскуток из ладони. И, наклонившись, замер.

Бабочка по-прежнему лежала в траве. Она больше не трепыхалась. Ее красивые крылья были сложены вместе. И наполовину разорванное крыло покоилось теперь на другом, прекрасном и целом, будто бы прятало свою рану, свое уродство за тем, что еще позволяло считать ее бабочкой.

Он подумал с отчаянием, что учительница оказалась совсем не права. Ведь другие бабочки не нашли эту, раненую, смятую. Не унесли спасать в свой тайный, невидимый мир насекомых. А есть ли он вообще, этот мир? Или учительница просто врет? И каждый сам за себя…

От такой горькой и бессильной мысли мальчик заплакал. Он вообще-то делал это редко. Все-таки почти год он ходил в первый класс и считал себя вполне взрослым человеком. А взрослые, они же не плачут.

В этот момент мать, ушедшая совсем далеко, вдруг обернулась и сердито окликнула его. Он наспех размазал непрошеные слезы по лицу. Наступил с размаху на желто-лимонный лоскуток, впечатав его в землю так, чтобы никто больше не увидел и не узнал, что бабочка все-таки умерла. И бросился догонять мать.

Июнь, 2019

Дура

Рассказ

Лера встретила ее в середине осени на городском рынке. Таких теперь уже не бывает. Но в городе ее детства, куда Лера приехала по делам очередного развода, почему-то остались – с деревянными лавками, на которых сидят, отмораживая зады, пенсионеры и отдают на продажу все то, что когда-то облагораживало их быт, местным промыслом или каким-нибудь малым бизнесом с товарами, застрявшими на складах ушедших эпох.

Посреди всего этого на продаже рулонов туалетной бумаги стояла и она, в старом китайском пуховике и мужском мохеровом шарфе. Лера никогда бы ее не заметила. Слишком много времени прошло с тех пор, как ее перестали узнавать в этом городе. Но та окликнула Леру сама.

Голос ее оказался чужим и надорванным. Такого Лера не помнила, а обернулась только на собственное имя. В упор на нее смотрела щербатая красномордая с обветренной кожей баба на вид лет пятидесяти, пухлая, рыжеволосая, с развалившимися на животе грудями. Она улыбалась и, не переставая, как будто от тика, моргала рыжими, выцветшими ресницами.

– Вы меня? – спросила, остановившись, Лера.

Баба бодро закивала и заулыбалась еще сильнее. Лера присмотрелась и уловила в ее улыбке что-то знакомое. Но дальше память ее не пустила, отозвавшись внутри неожиданной тошнотой.

Торговка развела руками и еле понятно замычала, пережевывая слова:

– Просто глазам не верю! Это же ты! Ведь ты?

Лера беспомощно посмотрела по сторонам.

– Надо же, – не унималась торговка, – какая встреча! Ты не помнишь меня? Мы же с тобой в одной школе, в одном классе…

Лера отрицательно замотала головой. Хотя теперь, именно теперь она ее вспомнила. Конечно же, школьная дура, чокнутая, дебилка Буданова. Мать ее, лифтерша в новом многоэтажном микрорайоне, засунула непонятно как умственно отсталую дочь в класс, где учились нормальные дети. И семьи у них были нормальные. А у дебилки не было.

Ее мать часто ходила в церковь и просила там милостыню. Те, кто встречали ее там, подавали из жалости, зная, что живет она со своей семьей в съемной комнате, а дочь у нее больная. Отец дебилки, хоть и работал электриком на химическом заводе, вечно был пьяный, пока не умер, упав перед Новым годом на улице в трех шагах от собственного подъезда, где и замерз насмерть, пока в доме все ели салат «Оливье». Похоронив его, мать Будановой бросила работу лифтера, рассчиталась за комнату и перебралась жить в частный сектор, находившийся неподалеку от нового микрорайона. Там у нее неожиданно для всех объявилась троюродная тетка, которая год уже лежала парализованная, и дохаживать ее было некому.

Старый теткин дом находился далеко от школы. Поэтому после переезда Буданова стала опаздывать каждый день. Заваливалась в класс какая-то потная, расхристанная, с тонной грязи на резиновых сапогах. Шумно, под смешки одноклассников пробиралась через весь класс, плюхала свое нескладное тело за парту, где сидела всегда одна, и долго шумела, выкладывая свои школьные пожитки из совсем не школьной матерчатой сумки.

Павлик, сидевший с Лерой за одной партой, умница и красавчик класса, приехавший год назад из Москвы, то и дело отпускал ядовитые шутки в адрес Будановой и веселил этим весь класс. Павлик очень нравился Лере. Поэтому всякий раз, когда он начинал клевать дебилку, Лера готова была встать хоть на голову, лишь бы остаться в его лагере. Посреди урока она вытягивала вперед свои ноги в красивых бежевых туфлях, которые мама привезла ей из Болгарии, ставила их на стул Будановой и начинала раскачивать его, пока дебилка, потеряв равновесие, не сваливалась наконец на пол под всеобщий хохот. Павлик одобрительно кивал.

Эта игра так занимала Леру, что и на переменах, увлекая за собой толпу одноклассников, она бежала мочить дебилку. Интереснее всего было загнать ее в раздевалку, с размаху накрыть вешалкой с грудой пальто, навалиться всем миром сверху и мутузить Буданову без разбора, куда придется.

Этим игрищам дебилка не сопротивлялась. Мычала, как затравленная корова, из-под вешалки и проворно двигала руками с растопыренными короткими пальцами. Из бойни она выходила всегда пунцовая, разодранная, тяжело дыша и брызгая розовой слюной через крепко сжатые зубы.

В конце концов, мать Будановой притащилась в школу. Классная химичка засуетилась перед ней, не желая выносить сор из избы. Подхватила дебилкину мать под локти и повела к себе в лабораторию, заставленную банками с препарированными лягушками и червями. Потом загнала туда же весь класс, заперла двери изнутри и разрешила матери Будановой высказаться. Та стала говорить.

Выглядела она плохо. Затасканное пальто, ветхие колготки, съехавшиеся в гармошку у самых туфель и заляпанные на икрах грязью. Было видно, что она себя прячет. Но лицо выдавало поношенность. Словно старый свитер, натянутый ей на голову, лицо терялось в растянутостях и складках, мешая сосредоточиться на том, что она говорит.

Мать высказывалась непонятно. Раза три спросила детей, били ли они ее дочь. Дети, конечно, не били. У них даже в мыслях такого не было – бить больного человека. Мать посмотрела на них недоверчиво и добавила к сказанному совсем уже странное:

– Аз воздам!

После этого она, резко задрав голову, громко всхлипнула, закрыла рот ладонью и быстро ушла. Дети переглянулись. Никто ничего не хотел добавлять к уже сказанному. Всем и так было понятно, что изъян в голове у Будановой – это от матери.

На следующий день Павлик, который оказался счастливчиком и по непонятной причине избежал собрания в лаборатории, подошел на перемене к Будановой и очень громко, на весь класс спросил ее:

– Это ведь ты наябедничала на нас, дрянь?

Буданова протестующе замотала головой. Но Павлик наступал.

– Зачем ты сказала, что мы тебя били? Разве мы тебя били?

Одноклассники зашумели и подтянулись к Павлику.

– Лучше признавайся, откуда у тебя синяки!

И ударил ее ногой. Дети обступили Буданову.

– Признавайся! Гадина! Дрянь!

Буданова отступила, замычала и подняла в обороне обе руки, сложив их крест-накрест и защищая свою дебильную голову.

– Бейте ее, бейте! – сказал Павлик.

И все бросились бить, обрушивая на дебилку свой справедливый суд. Били туда, куда только могли попасть. Главное было бить побольнее.

Может, поэтому на следующий день Буданова в школу не пришла. Классная химичка подошла к Лере и сказала:

– Ваш школьный товарищ заболел. Ты как председатель класса должна назначить человека, который сходит к Будановой и отнесет ей домашнее задание.

Она протянула Лере сложенный вчетверо листок и ушла.

Конечно же, дураков в классе не нашлось. Никто не хотел тащиться к Будановой в частный сектор. Поэтому Лере самой пришлось после уроков идти к ней домой.

Пока она блуждала среди покосившихся деревянных домов, перемазала в чавкающей целине бежевые болгарские туфли. Потом долго не могла отыскать адрес. А когда отыскала, никак не могла попасть во двор. Оттуда на нее с дикой яростью стала кидаться огромная грязная собака. Лера решила уже уходить, но дверь дома нерешительно приоткрылась. Из-за нее показалась Буданова. Вопросительно уставилась на одноклассницу.

– Открывай! – крикнула Лера через забор. – Меня к тебе химичка наша послала.

Дебилка немного помешкала. Потом выбралась из своего укрытия, подошла к забору и отперла калитку, впустив гостью в дом.

В темной прихожей Лера замешкалась, не понимая, нужно ли тут вообще разуваться. Но потом из вежливости решила, что все-таки нужно. И с облегчением скинула отяжелевшие от грязи туфли. Прошла в комнату.

Там было сумрачно. Пахло скисшей гречневой кашей, сыростью и мочой. В углу на кровати лежала какая-то старуха и, раскрыв рот, часто дышала. Ее длинные седые волосы были разбросаны по подушке, словно змеи. От этого она походила на какую-то ведьму или даже вурдалака, готового вот-вот вскочить со своей кровати и броситься на людей.

От страха Лере стало трудно дышать. Ее затошнило. В это время сзади подошла Буданова и поставила перед Лерой табурет. Она стиснула зубы и уселась. Буданова села напротив. На ней были сношенные, не по ее размеру тапки и фланелевый материн халат. Лера вытащила из портфеля свернутый вчетверо листок и протянула дебилке.

– Вот. Это домашнее задание. Химичка сказала, чтобы ты не отстала от класса, пока не вернешься в школу.

– А я туда больше и не вернусь, – сказала Буданова и листок не взяла.

Лера с изумлением уставилась на дебилку.

– Как это?

– А вот так. У меня теперь другие заботы.

И Буданова криво ухмыльнулась.

Повисла неловкая пауза. Лере было непонятно, почему дебилка говорит с ней сейчас так нагло. Ведь когда они были в школе, от нее можно было слышать разве что коровье мычание. А теперь… Теперь речь ее была уверенной, ясной. Такую Буданову Лера не знала. Ей показалось, что и никто не знал. «Но если все так, – заметалось у Леры в голове, – почему же она тогда в школе позволяет так издеваться над собой?» Лера даже заподозрила, что перед ней сейчас сидела совсем не дебилка, а какая-то другая Буданова, возможно, ее сестра-близнец, о которой никто раньше не знал, но у которой с головой все было в порядке. Лера тревожно обернулась назад. А вдруг и правда где-то рядом, за занавеской, прячется настоящая дебилка, стоит и посмеивается, как они ловко ее разыграли. Но нет, в доме не было больше никого. Только старуха в углу продолжала тянуть жадно воздух.

Лера сунула листок обратно в портфель.

– Тогда я химичке так и скажу?

Буданова в ответ передернула плечом.

«Наверное, можно уже уходить», – подумала Лера. Но странное оцепенение пригвоздило ее к табурету, не давая возможности встать. Она обвела взглядом комнату и с жалостью посмотрела на Буданову.

– Слушай, как ты вообще можешь тут жить?

Буданова презрительно хмыкнула.

– Тебе-то от этого что?

Лера заерзала.

– Да так, ничего. Просто не понимаю, что ты тут делаешь.

Дебилка пожала плечами.

– За бабкой приглядываю.

– А это не может делать твоя мать?

– А мать только вечером приходит, приносит еду.

Лера опять помолчала.

– И ты ее не боишься?

– Кого? – удивилась Буданова. – Мать?

Лера испуганно замотала головой и кивнула в сторону старухи. Буданова и спокойно посмотрела на одноклассницу.

– Да что ты, она же почти умерла.

Лера почти перестала дышать. Добавила тихо:

– А что будет, если она совсем умрет?

Буданова помедлила и ответила с неохотой:

– Если умрет, дом станет нашим. – Она коротко обернулась на старуху. Потом добавила: – А если умрет и мать, он станет моим.

В этот момент в углу завозилась старуха и слабым голосом позвала какую-то Алекту. Буданова резко мотнула головой в угол комнаты.

– Опять бредит.

Лера, совсем растерявшись, стала рассматривать собственные руки. И увидела вдруг, что испачкала их чем-то бурым и липким, как смола.

Старуха заохала снова, стала звать, перебирая какие-то странные имена. Буданова огрызнулась в угол:

– Сейчас я, сейчас!

Но старуха упрямилась и звала. Буданова разозлилась.

– Вот погоди! Мать придет, она тебе покажет!

Старуха тяжело и протяжно кряхтела. Буданова перестала смеяться, посмотрела на Леру враждебно, как раньше в школе. И Лера увидела в ней прежнюю дебилку. Буданова заметила это, резко откинула голову назад и нехорошо, в голос рассмеялась.

– Шла бы ты отсюда!

Лера поднялась с табурета. Буданова тоже встала и стала напирать на Леру.

– Мать скоро из церкви вернется. Да и бабушка какать хочет. Она не может при чужих. Не понимаешь?

В это мгновение старуха пронзительно завопила. И Лера, справившись, наконец, с оцепенением, бросилась в прихожую, стала искать свою обувь, еле нашла, в спешке задвинула ноги в разбухшие от слякоти туфли и выбежала из дома, захлопнув за собой тяжелую ветхую дверь.

На воздухе ей стало легче. Собаки во дворе уже не было. Или она просто решила, что Лера больше не враг, и ушла в свою будку. Затворив за собой калитку, Лера пошла домой. Сердце еще отчаянно колотилось. Руки были все липкие. Она попыталась вытереть их о платье. Но только размазала грязь еще больше. Бросила оттирать и торопливо зашагала вдоль улицы, опасаясь, что столкнется с будановской матерью.

В конце концов она добралась до перекрестка. Завернула на улицу, которая была шире прежней, и неожиданно уткнулась в церковь. «Вот сюда, наверное, ходит побираться будановская мать», – подумала Лера. Но сейчас церковь была заперта. Возле нее вообще не было никаких людей. Даже казалось, что они здесь и не бывают – так безжизненно выглядел церковный двор. Лера обогнула церковь и пошла дальше. Тошнота не отпускала. Она чувствовала, будто что-то лишнее и чужое больно давит у нее в груди. Лера попыталась несколько раз глубоко вздохнуть, но боль стала только сильнее. «Все-таки они сумасшедшие, эти Будановы», – подумала она, машинально переставляя ноги и перепрыгивая через грязь. Где-то в голове Леры засмеялся Павлик. К нему стали присоединяться и другие голоса. Лера остановилась.

Только теперь она поняла, что заблудилась. В частном секторе ей не приходилось бывать раньше. Мама запрещала ей там появляться, потому что ходили слухи, будто бы в брошенных домах живут цыгане. Они ловят детей из хороших семей, убивают их, пьют их кровь, а потом прячут у себя в подвалах, из которых несет смертью и сыростью. Лера подумала с ужасом: и у Будановой в доме так же.

Сумерки медленно, как заваривающийся чай, начинали сгущаться, постепенно превращая очертания одноэтажных домов частного сектора в какой-то неземной страшный лес, пройти через который казалось теперь Лере почти невозможным. Она хаотично петляла от улицы к улице, надеясь наткнуться хоть на какого-нибудь человека и спросить у него дорогу. Но людей нигде не было. Из навалившейся брюхом темноты лаяли собаки и тянуло густым, щекочущим ноздри запахом растопленных к ночи печей. Чем они топят эти свои печи?

Лере давно уже хотелось есть. Промокшие ноги окоченели и отказывались идти дальше. Она так устала, что, казалось, кто-то вынул из нее жизнь и оставил взамен только смертельную усталость и пульсирующий страх перед тем, что мама, должно быть, уже пришла с работы, выжатая донельзя, нервная, завязанная, как всегда, в узел. А дочери дома нет. Лера тут же представила, как мама ходит по их квартире и то ли от раздражения, то ли от страха за Леру расшвыривает разные предметы, попадающиеся ей под руку. Бедная, бедная мама. Она и не знает, что ее дочь ушла в частный сектор, туда, где живут цыгане. «Боже мой, если мама узнает, она меня просто убьет», – с горечью подумала Лера.

Внутри все запутывалось. Тогда она перестала думать о маме и принялась думать о Будановой. То с жалостью, представляя себе, что ее бабка наконец умерла и теперь бедная Буданова вынуждена сидеть с мертвой бабкой одна в страшном доме, то со злостью, потому что сидеть дома – это все-таки не плутать в сумерках среди домов частного сектора, как Лера. Какая же она подлая, эта Буданова. Какая же подлая, дура, чокнутая, дебилка.

Вдруг из темноты вышли двое. От неожиданности Лера остановилась. Один из них шагнул прямо на нее.

– Ты чего тут так поздно гуляешь?

– Я… я заблудилась.

Человек наклонился над ней и стал всматриваться, словно бы знал ее когда-то, но теперь просто забыл. Лицо его было пьяное и опухшее. А изо рта несло тухлым мясом.

– Тогда пойдем с нами! Мы покажем дорогу.

Лера заметалась от страха. Наверное, это и есть они, злые цыгане из брошенных домов. И когда второй, вышедший от темноты, тоже пошел на нее, Лера изо всех сил закричала и бросилась бежать. Она то и дело поскальзывалась в грязи, увязала в ней, падала и поднималась снова.

Лера выбралась из частного сектора, когда было уже совсем темно. Вдалеке виднелся ее новый микрорайон, до которого тянулись две параллельные линии неоновых фонарей. Ноги в мокрых туфлях совсем одеревенели. Боль в груди усиливалась, заполняя все тело тягучим, кисельным холодом. Из портфеля, который Лера еле тащила за собой, капала какая-то тягучая жижа.

У подъезда, нервно засунув руки в карманы куртки, стояла мама. Отец, отмеривая шаги, поминутно возвращался к ней и, как заевшая пластинка, повторял:

– Успокойся! Ну что с нею будет, что?

Но мама все равно нервничала. Ей наверняка хотелось расколоться между страхом за Леру и спокойствием отца. Она натужно ему улыбалась, но потом снова начинала нервничать.

Лера вышла из темноты и нерешительно остановилась в свете подъездного фонаря. Мама кинулась к ней, что-то хотела сказать. Но, увидев грязные болгарские туфли, мокрый портфель и обвисший от грязи подол школьного платья, порывисто, плотно сжала губы и, размахнувшись, ударила Леру по лицу.

– Дура! Какая же ты дебильная дура!

Лера, выпростав перед собой обе руки и сложив их крест-накрест, попыталась загородиться от ее ударов. Но мама все хлестала ее и хлестала. Потом захлебнулась рыданием и побежала в подъезд. Отец, бросив на дочь уничтожающий взгляд, заторопился за мамой.

Лера, отяжелевшая от усталости, дотащилась по лестнице вверх, вошла в квартиру, где еще пахло прошедшим ужином, разулась, просочилась в свою комнату и легла на кровать. Лицо от побоев горело. От обиды хотелось реветь. Но сон навалился вдруг на нее, как дикий зверь на свою жертву, и стал хватать за уплывающие из головы мысли – о Будановой, ее тайной сестре, умирающей бабке и цыганах, то и дело выныривающих из темноты. Сон все больше комкал всполохи этих воспоминаний и душил Леру под собой, все больше и больше мешая прислушаться к негромкому разговору между мамой и отцом на запертой кухне. Прерываясь глубокими всхлипами, мама шептала:

– Устала! Устала!

А отец спокойно, почти равнодушно ей отвечал:

– Потерпи. Она почти уже взрослая.

Он говорил это много раз. И тогда, и потом, когда в первое лето после последнего звонка влюбленная и счастливая Лера умчалась в Москву. Однако уже с первыми холодами, беременная, никому больше не нужная, она вернулась обратно, в город своего детства. Родители ее все так же сидели на своей запертой кухне и перешептывались. А потом мама отвела Леру к хорошему доктору. Он вылечил Леру и дал понять, что отныне ей можно все: ехать куда угодно и жить с кем угодно. Потому что все это ничем больше Лере не грозит.

– А вот я тебя помню, – промычала Буданова. – Очень хорошо помню.