Смертный грех. Тьма и пепел

Глава 1

Город Б. Городской парк в микрорайоне Горьковский.

Наступал вечер, городской парк постепенно пустел. Солнце медленно опускалось за горизонт, окрашивая небо в нежные прощальные оттенки розового и золотого. Листья на деревьях тихо шептались друг с другом, а воздух был наполнен свежестью, которая обещала дождь. На одной из лавочек, обрамлённых кованными распускающимися розами, сидели двое.

Он, взрослый мужчина в дорогом, безупречном костюме, который выглядел как воплощение уверенности и спокойствия. Его черные, туфли были начищены до зеркального блеска. Лёгкий аромат свежезаваренного кофе, который он держал в руке, наполнял пространство вокруг, создавая атмосферу умиротворения. Напиток был идеальной температуры, горьковатым, как правда, которую никто не хочет слышать. Его пальцы постукивали в такт несуществующей музыке по картону стакана. Будто метроном, отмеряющий время до частного апокалипсиса. Мужчина смотрел на природу, словно искал в ней вдохновение, а его взгляд иногда останавливался на детской площадке, где ещё возились мамы с малышами.

На самом деле он пришёл не за вдохновением, а «на рыбалку». Его удочкой было ледяное притягательное спокойствие, излучаемое его безупречной фигурой. Приманка для заблудших душ.

Она, совсем юная девушка, студентка первого курса университета. Казалось она яркая вспышка в этом спокойном пейзаже. Рваные джинсы и красная клетчатая рубашка на белой футболке создавали образ свободного духа, а чёрная куртка с капюшоном, из-под которого торчали ярко-розовые волосы, придавали ей дерзкий вид. Музыка из её наушников звучала громко, ритмы смешивались с вечерним шёпотом парка, создавая уникальную мелодию жизни, что билась в так её собственному беспокойному ритму.

Девушка пыталась заглушить мир. Музыка в наушниках била в виски тяжёлыми басами, но не могла перекрыть назойливый голос в голове: «Он тебя бросил. Сказал, что ты слишком… слишком. Слишком громкая, слишком странная, слишком навязчивая. А та… она нормальная».Парк, обычное место отдыха, сегодня казался гигантским, безразличным тоннелем. Она сжалась на лавке, чувствуя, как холод просачивается сквозь тонкую ткань куртки, прямо к коже. Розовые пряди волос, обычно бунтарский знак, теперь казались просто дешёвым маскарадом, попыткой спрятать серость внутри. Её взгляд скользнул по дорогому костюму мужчины на другом конце скамьи. «Вот так выглядят люди, у которых всё в порядке. У которых всё сложилось. Спокойные… Целые…»

– Вам нравится? – неожиданно спросила она, глядя на его туфли, которые почти неслышно отстукивали ритм. Вопрос вырвался сам, отчаянная попытка пробить стену своего одиночества, удостовериться, что она ещё может производить звук в этом мире.

Внутренний метроном не сбился ни на дол. Он, слегка удивлённый, оторвал взгляд от листвы и встретился с её яркими, но потухшими изнутри глазами.

«Поплавок дрогнул. Совсем юная. Боль свежая, ещё не перебродила в цинизм. Идеально».

– А? Вы меня спрашиваете? – его голос был низким, бархатным, обволакивал, словно аромат кофе, который парил из его стакана. Он намеренно замедлил речь, сделал её безопасной, с каким-то отцовским теплом. – Простите, я задумался.

Девушка, не отводя глаза, улыбнулась. Его внимание, такое полное, на секунду облегчило боль. Он смотрел на неё, а не сквозь, как обычно делали другие.

– Вы постукиваете в такт музыке, как будто вам нравится то, что я слушаю, – незнакомка вытащила наушник и передала ему, будто протягивала оливковую ветвь, как доказательство того, что у неё внутри есть что-то, что может понравиться.

Он принял наушник, его движения были неторопливыми, уважительными.

– Да, мотив… цепляет. У моей дочери похожее играет. Приходится привыкать, – тепло улыбнулся незнакомец. В этой улыбке была бездна нормальности, родительской усталости и принятия. Ложь была идеальной, потому что сшита из правды других людей.

– Она знает толк в хорошей музыке, – сказала собеседница и сняла наушники. Внезапная тишина оглушила. Стало слышно, как где-то вдалеке смеются дети. И этот звук стал последней каплей. Её собственная жизнь казалась такой тихой, такой мёртвой.

– Если бы только музыка. Сейчас у неё появился новый парень. Мне он не нравится. Но, вероятно, так и должно быть. Родители редко одобряют наш выбор. Мы слишком хорошо знаем чем это может закончиться.

Он сделал паузу, давая словам осесть.

«Как интересно: «Чем это может закончиться». Ключевая фраза. Она уже думает о конце Нужно лишь придать форму».

– Чем? – тихо спросила она, подбирая ноги под себя, становясь меньше и уязвимее.

Он сделал медленный глоток кофе, его взгляд стал отстранённым, будто он смотрел не на парк, а на экран с чёрно-белым фильмом из прошлого.

– Однажды моя сестра встретила молодого человека. Яркого, харизматичного. Она отдала ему всё. А он… оказался не очень хорошим. Когда она застала его с лучшей подругой, для неё кончился не просто роман. Рухнула вера в то, что что-то может быть настоящим. Иллюзии больно ранят, когда разбиваются.

Её сердце колотилось. Это был не рассказ незнакомца. Это было зеркало. Та же яркость. Она ведь доже думала, что он такой… яркий. Та же предательница-подруга. Та же рухнувшая вселенная. Её дыхание перехватило.

– И… что она сделала? – выдохнула девушка, уже почти зная ответ, который хотелось услышать, но было страшно.

– Её не стало, – произнёс мужчина с ледяной, почти клинической простотой, как будто врач, что констатировал факт смерти. – Её боль закончилась. А его судьба только начиналась. Он прожил долгую, никчёмную жизнь. Ни семьи, ни счастья. Просто существовал, неся этот груз. Интересный парадокс, не правда ли? Один поступок может уничтожить двоих, но такими разными путями.

Он видел, как его слова входят в её разум.

«Посмотрим. «Боль закончилась», это то, чего она хочет. «Он просто существовал», это то, чего она боится. Страх стать призраком при жизни. Нужно предложить выбор, которого нет».

В его голосе не было осуждения или сочувствия. Только констатация. И в этой отстранённости была своя жуткая убедительность.

– А ваши родители? Им тяжело было? – спросила девушка, чувствуя, как у неё сжимается сердце. Она цеплялась за последнюю соломинку нормальности, за боль других, чтобы забыть свою.

– Жизнь продолжается, – он пожал плечами. Этот жест был элегантным и ужасающим в своём абсолютном отсутствии сочувствия. – Это был её выбор. Её решение, как поступить со своей болью. Каждый делает свой выбор. Кто-то тащит этот груз годами. А кто-то… находит способ сложить его с плеч. Раз и навсегда.

«Отлично. Слова «раз и навсегда» прозвучали для неё как облегчение, а не как угроза. Как ключ. Да, её душа – груз, тяжёлым, липким, постыдным. А я говорю, что его можно сложить. Легально. Как решение. Взгляд потух. Внутри что-то щёлкнуло. Прекрасно».

Он посмотрел на закат, и багровый свет на мгновение отразился в его глазах, будто отсвет далёкого пожара.

– Темнеет. Холодает. Нам пора, – он поднялся с лавки, его движения были плавными и безразличными. Миссия выполнена. Наживка проглочена. Теперь остаётся только ждать, пока рыба сделает последний, отчаянный рывок сама.

– Да… – она тоже встала, чувствуя не странную пустоту, а леденящую ясность. Путь вперёд был тёмным туннелем. А он указал на другую дверь. Маленькую, но ведущую наружу. Из это боли. – До свидания.

Он уже сделал несколько шагов, когда она окликнула его:

– Извините… а как она узнала? О подруге?

Мужчина остановился не сразу. Он давал её надежде, её последнему вопросу, повиснуть в холодном воздухе.

«Последняя деталь. Самая важная. Надо дать ей не просто идею, а метод. Образ».

Он медленно обернулся. Его лицо было обращено к ней, но взгляд, казалось, видел что-то далёкое, возможно, воображаемую сцену на крыше несуществующего дома.

– Она пришла к нему, когда он сказал, что болен. Застала их вместе. Иногда, чтобы увидеть правду, нужно подняться выше. Посмотреть на всё… с новой высоты.

Он повернулся и пошёл своей дорогой, не оглядываясь. Его силуэт растворился в сгущающихся сумерках, как тень.

Девушка осталась одна. Фонари зажглись один за другим, отбрасывая длинные, искажённые тени, которые тянулись, как дороги к разным концам света. Но её дорога теперь была одна. Слова незнакомца эхом отдавались в сознании: «… сложить груз…», «… посмотреть с новой высоты…»

Она подняла голову. Взгляд, минуту назад туманный от слёз, теперь был сухим и острым. Он скользнул по силуэтам высотных домов на окраине парка, чьи верхние этажи ещё купались в багровом свете умирающего дня. Один из них, самый высокий, с плоской крышей, будто подмигнул ей отсветом окна.

Её собственная невыносимая боль, с которой она пришла в парк, вдруг обрела форму и… направление. В его истории был ответ. Жестокий, но окончательный. Он не сказал «спрыгни». Он сказал «посмотри». А что можно увидеть с самой высокой точки, кроме того, что всё, что причиняет боль, мелко и незначительно? Что груз можно оставить там, внизу. Тиканье невидимых часов в её сознании остановилось, указав на единственно возможный час.

Она натянула капюшон, засунула руки в карманы и твёрдым шагом отправилась своей дорогой, но не в сторону дома, а в сторону темнеющих высоток.

Их пути разошлись. Но его слова, холодные и отточенные, как лезвие, продолжали свою работу, тихо направляя ход одной юной, отчаявшейся жизни к неотвратимому финалу. В воздухе остался налёт чего-то важного. Казалось, сегодня эта встреча решит чью-то судьбу…

Где-то между мирами.

Мужчина не пошёл по аллее к выходу. Он сделал несколько шагов вглубь парка, в сторону старого, полуразрушенного фонтана, заросшего бурьяном, и… просто перестал быть. Не исчез, пространство вокруг него сжалось, поменяло плотность, и парк остался позади.

Теперь Люцифер стоял в другом месте. На краю. Там, где пепельно-серы й туман вечности смешивался с рваными клочьями человеческих снов. Воздух был тихим и густым, лишённым запахов жизни. Здесь не было времени, только бесконечное тягучее «после». На его лице не было ни удовольствия, ни скуки. Была лишь холодная, отточенная до автоматизма эффективность. Он смотрел в туман, будто читал в нём невидимые строки.

«Ну вот и всё. Рыбка клюнула. Наживка из боли, предательства и мнимого выбора сработала безупречно. Как всегда».

Внутренний голос был полон лёгкого, почти научного презрения.

«Они такие предсказуемые. Весь этот шум, любовь, страдания, клятвы. Громоздкий, липкий театр. И финал у них всегда один из двух: влачить это ярмо десятилетиями, отравляя всех вокруг, или … оборвать нить. Они выбирают обрывать. Самый примитивный, самый безвкусный выход из положения. Разбитое сердце? Унижение? Вместо того чтобы раздавить обидчика, построив свою жизнь в тридцать раз лучше, или хладнокровно стереть его с лица своей жизни, что куда изящнее, они направят агрессию на себя. Самоуничтожение. Инстинкт, достойный насекомого, попавшего в смолу».

Он мысленно представил девушку: её розовые волосы, потухшие глаза, дрожащие руки. Не было ни капли сочувствия. Была лишь оценка материала.

«Грубая работа, но эффективная. Не потребовалось даже намёков. Достаточно было рассказать историю. Дать ей формулу: «твоя боль= её боль; её решение = окончание боли; его жизнь= вечное наказание». Примитивная арифметика для примитивного сознания. Они так жаждут справедливости, эти люди. И так слепы, что не видят: истинная месть, это жить и быть счастливым, сделав предателя ничтожной пылью в прошлом. Но нет, им нужен громкий жест. Театральный финал. И они его получат».

Люцифер ждал, не двигаясь. Его слух, простиравшийся далеко за пределы человеческого, улавливал тончайшие вибрации реальности. Он ждал определённого… звука. И он его услышал. Тихий, чистый, как звон хрустального колокола, который бьётся один раз и замолкает навсегда. Звук оборвавшейся жизни. Там, на крыше высотки. Что-то маленькое и яркое перестало падать и стало просто предметом.

«Совершенно. По расписанию. Жнец никогда не задерживается, когда его зовут по-настоящему. Он дисциплинирован. В этом его прелесть. И проклятие».

Обитель Жнеца Жизни. Пространство свободное от вторжения.

За гранью миров, в сердце леса, сплетённого из снов и последних вздохов, существовало место, отвергшее саму концепцию конца. Обитель Жнеца Жизни не была построена, она выросла, как кристаллизовавшаяся мысль о покое.

Пробиваясь сквозь густую листву, напоминавшую застывшее изумрудное пламя, виднелись её очертания. Время здесь текло на линейно, а по кругу, как опадающие и вновь расцветающие лепестки гигантского лотоса. Деревья с серебристой корой, испещрённой письменами вечности, стояли немыми стражами. Их листья переливались всеми цветами радуги, но не отражали свет, они излучали его изнутри, мягкое сияние, окрашивающее воздух в акварельные тона.

Сам дом был диковинным порождением этой магии. Его стены из живого, дышащего древесного материала слегка колыхались в такт тихому, пульсу места. Казалось, стоит прикоснуться к ним, и под пальцами забьётся тёплый ток соков жизни. Крыша была не похожа на кровлю, это был вечно раскрывающийся бутон цветка, чьи лепестки, полупрозрачные и перламутровые, собирали и преломляли свет далёких звёзд, создавая внутри ощущение тепла, идущего отовсюду.

Внутри царила гармония, столь полная, что становилась почти осязаемым звуком, низким, умиротворяющим гудением. Стены украшали витиеватые руны; они проступали из самой древесины, их не вырезали. Руны светились то тёплым янтарным светом, то холодным лунным отражением. Воздух был ароматным. Здесь смешались запахи влажной земли после первого дождя, хвои, цветущего миндаля и чего-то древнего, похожего на запах старых фолиантов и звёздной пыли.

В центре главной комнаты, гостиной или зала, стоял массивный стол, вырезанный из цельного корня. На нём лежали книги и артефакты, которые пульсировали тихой силой, их страницы иногда перелистывались невидимым ветром, а кристаллы излучали едва слышное пение.

Вокруг Обители раскинулся сад, где времена года танцевали бесконечный хоровод. Рядом с розой, полной алого августа, мог цвести хрупкий подснежник декабря, а ветка яблони склонялась под тяжестью плодов, сияющих как полированный рубин. Бабочки с крыльями из витражного стекла порхали в воздухе, а щебет птиц был сложной импровизацией, успокаивающей душу.

И в этот совершенный мир, как тёмное пятно на чистом холсте, внесли нарушение.

Жнец Жизни появился беззвучно, его форма сегодня была подобна сгустившемуся вечернему сумраку, пронизанному серебряными нитями лунного света. В его руках, больше похожих на тени, он нёс хрупкое тело, Ольгу. Сама Обитель, казалось, встрепенулась: свет рун померк, цветы на мгновение свернули лепестки. Он пересёк сад, и под его ногами трава не гнулась, а замирала, будто в почтении и ужасе.

Войдя внутрь, он осторожно, с несвойственной его природе бережностью, положил девушку на просторную постель у дальней стены. Ложе было устроено в мягком дупле живого дерева, а матрас из мха и лепестков издавал лёгкий целебный аромат. Только несколько свечей в причудливых подсвечниках из ветвей освещали её бледное лицо, отбрасывая на стены трепетные тени, в которых руны будто оживали и начинали медленно двигаться.

Жнец отступил, и в дверном проёме, затканном струящимся светом, появилась Морава. Её появление было подобно появлению звезды в ночи. Белые, почти пепельные волосы струились водопадом, отливая серебром в свечах. Карие глаза, обычно тёплые и полные любопытства, теперь были расширены от тревоги. Её юбка, усеянная звёздами и спиралями галактик, казалось, таила в себе глубину космоса, а небесно-голубая блуза мягко колыхалась, хотя ветра в комнате не было. Яркий пояс с рунами светился приглушённо, реагируя на присутствие чужой, угасающей жизни, чуть пылая красными отблесками тревожного значения, которое бывало лишь в присутствии демонической крови.

– Смертная? – её голос, обычно мелодичный, был резок от изумления. Целительница скользнула по комнате, будто не касаясь пола, и опустилась на колени у ложа. – Зачем?.. Что с ней?

Она не ждала ответа. Её тонкие, изящные пальцы уже парили над телом Ольги, не касаясь его. Морава закрыла глаза, и по её лицу пробежала судорога боли, чужой боли, которую она ощущала как свою.

– Я чувствую её… Всю. Разбитость. Предательство. Падение… – прошептала женщина, её слова повисли в воздухе, обрастая материальностью. Она начала тихо напевать древнее заклинание, доставшееся её от матери-дриады. Звучало оно как шёпот листьев, журчание ручья и треск костра. Свет в комнате потеплел, руны на стенах засветились ровным золотым сиянием, направляя потоки энергии к постели.

Жнец стоял в стороне, его те неподобная фигура была неподвижна, но в самой этой неподвижности читалось огромное напряжение. Его уважение к дару супруги было безгранично, но сейчас оно смешивалось с ужасом.

Ольга слабо застонала, её веки дрогнули, но не открылись.

– Это она… – голос Жнеца прозвучал непривычно тихо, нарушая магическую тишину. В его руке материализовался Клинок Скрижали Озарения. Оружие в его обители обрело форму – узкий световой клинок, от которого исходило свечение холодной, безжалостной истины, похожее на первый луч зари, рассекающий кромешную тьму и не сулящий тепла. – Она и есть «Смертный Грех». Тот, что в поисках уже тысячи лет.

Свечи затрепетали. Морава вздрогнула и открыла глаза. Воздух сгустился, наполнившись тяжестью откровения.

– Ничего себе… – выдохнула она, глядя то на клинок, то на Ольгу. Её внутреннее чутьё, дар целителя, прощупывало не только раны, но и саму суть. – Она смертная, но в ней… теплится что-то иное. Сила, которая держит её здесь, на краю… Кровь…

– Демон, – безжалостно пояснил Жнец. – Кровь Люцифера. Без неё она бы уже была пылью в моих архивах. Именно она даёт ей хрупкий шанс.

Морава замерла, её взгляд стал пронзительным.

– Асмодей… – произнесла она, и в её голосе прозвучало изумление. – Он смог… Он отдал часть своей сущности взамен её жизни? Неужели в нём ещё есть искра архангела?

Она сознательно умолчала о втором падшем, о тени, которая незримо витала над этой трагедией. О Люцифере. Она знала: его мотивы никогда не были чистыми, а его планы простирались на тысячелетия.

– Я вылечу её, – заявила Морава, и её голос приобрёл стальную уверенность. Она положила руку на лоб Ольги, и на этот раз её собственный пояс вспыхнул ярче, черпая силу не только из Обители, но и из звёздных узоров на её юбке. – Сила демона в ней велика. А тёмная кровь… она её возрождает. Я смогу. Она выкарабкается.

Жнец наблюдал, и в глубине его сумрачной формы, где-то в подобии сердца, теплилась не надежда, таких понятий он не знал, а смутное признание правильности выбора. Нарушение порядка могло рождать хаос, нарушая хрупкую гармонию.

– Это была рука Светлого Главы, – проговорил он внезапно, его мысленный взор пронзал слои реальности, прослеживая причинно-следственную цепь событий. – Убийство смертного божественной рукой… это разрыв ткани мироздания. Такой дисбаланс отозвался бы эхом во всех мирах.

Морава, не прерывая работы, встретилась с мужем тревожными глазами. – Но как же тогда… равновесие не нарушено? Я не чувствую колебаний.

– Люцифер, – произнёс Жнец, и имя прозвучало как приговор всему сущему. – Он подставил свою сущность. Его демоническая кровь, что влилась в девушку по его воле, заменила собой чистую человеческую жизнь, которую отнял Светлый. Уравнение сошлось. Светлый пал от демонической руки Люцифера, а его жертва продолжает существовать, оплаченная монетой из той же адской казны. Бухгалтерия вечности сведена. Вопросов у мироздания… нет.

Он опустил Клинок, и тот растворился в сиянии. Тишина, на мгновение прерванная, снова заполнила комнату, но теперь глубокой всепроникающей тайной, в центре которой, под нежными руками целительницы, билось хрупкое, оплаченное великой ценой и чудовищным расчётом сердце.

Город Б. Микрорайон Горьковский.

Дождливая тьма окутала спальный район города, как тяжёлый, промокший насквозь туманный плед, из прорех которого торчали только фонари. Уютные пятиэтажные «хрущёвки», тонули в мрачном море стекла и бетона новостроек, последние взмывали в ночное небо, будто гигантские надгробия, подсвеченные изнутри редкими одинокими окнами. Ночь была плотной, водянистой, пропитанной запахом мокрого асфальта, прелой листвы и тревожной тишины. Только монотонные капли, отбивающие дробь по карнизам и лужам, нарушали этот гнетущий покой, как будто отсчитывали последние секунды.

Влажный ветер, пронизывающий до костей, свистел в разрезах между домами. По чугунным, скользким от воды ступеням пожарной лестницы на крышу одного из колоссов взбиралась фигурка. Девушка двигалась на автомате, будто ноги вели её сами, повинуясь какой-то древней, роковой программе. Край крыши встретил её порывом ледяного воздуха. Она остановилась, её пальцы вцепились в холодный парапет, а в другой руке, как белый маячок отчаяния, светился экран смартфона. Он молчал. Всё молчало.

Она смотрела вниз. Машины казались яркими детскими кубиками, разбросанными по мокрому полу. Мир сжался до размеров этой крыши, до размера экрана. Сердце колотилось где-то в горле, судорожный, прерывистый стук сливался с гулом в ушах. Ожидание было пыткой, лезвием, медленно входящим в плоть.

И вот, вибрация, тихая, как взмах крыла моли. Трепет, острый и сладкий, ударил в солнечное сплетение, пробежал по коже мурашками. Она почти выронила телефон, торопливо пытаясь разблокировать. Яркий экран осветил её лицо, бледное, с расширенными зрачками, по которому уже стекала первая предательская слеза.

Сообщение. Короткое. Безликое. С фотографией. Он с другой. Опять.

Слова не просто ранили. Они испаряли всё. Прошлое становилось фарсом, нежность, циничной игрой, будущее – чёрной пустотой. Мир не просто погас. Он рассыпался в пепел, уносимый этим ледяным ветром с крыши. Кто-то вырвал из груди весь каркас, на котором держался вся её вселенная. Осталась лишь дыра, наполненная воем ветра и зовом пустоты внизу.

Край манил не как смерть, а как тишина. Как окончание этой невыносимой, режущей изнутри боли. Одна мысль кольнула в мозгу, ясная и ослепительная, как осколок боли:

«Он пожалеет. Увидит. Поймёт, что потерял. Навсегда».

Шаг. Не вперёд. В ничто.

Внезапно, в самой гуще падения, в разрыве между одним ударом сердца и следующим, наступила тишина. Метафизическая. Дождь замер в воздухе, превратившись в миллионы сияющих, неподвижных бусин. Звук города, ветер, даже внутренний гул крови в ушах, всё стихло.

И в этой вакуумной тишине раздались шаги. Медленные размеренные, по мокрому асфальту переулка, куда ещё не успело упасть тело. Они звучали гулко, как удары сердца самого мира. Люцифер вышел из тени подъезда, будто материализовался из самой тьмы. Его костюм не промок ни на грамм. Он выглядел как чужеродный элемент в этой убогой реальности, безупречный, резкий, законченный.

«Она своё сделала. Исполнила свою маленькую, трагическую роль. Теперь моя очередь».

– По договору мне нельзя идти в твои владения, Жнец. Забери своё, эту серую, безликую энергию угасшей жизни. А яркое, искажённое болью, ещё не остывшее сознание… его ты оставишь. Её ты отпустишь. Потому что она мне нужна.

В тумане перед ним начало вырисовываться пятно. Сначала просто сгусток холода и пустоты. Потом очертания. Неясные, дрожащие. Бледное лицо с широко открытыми, ничего не понимающими глазами. Розовые пряди волос, которые теперь казались призрачным сиянием. Душа девушки стояла перед ним, замершая в ужасе перед тем, что будет дальше.

Люцифер не смотрел на неё. Он смотрел сквозь, вглубь тумана, где маячила другая, давно ожидаемая фигура.

«Ольга», – пронеслось в сознании Падшего, и это была единственная мысль, в которой промелькнуло нечто, отдалённо напоминающее тепло. Не любовь. Нет. Скорее… право собственности.

«Скоро. Очень скоро. Эта цепочка, этот конвейер жертвенных агнцев… он приближает наш час. Каждая такая душа, как кирпичик в мосту, который я строю через реку забвения. Каждая маленькая, глупая трагедия даёт мне право потребовать своё назад. Ты ошиблась, дорогая… моя… Но я не позволю тебе остаться в небытии. Я вытяну тебя оттуда, даже если для этого придётся перевернуть скучную механику этого мира. И ради этого…»

Он перевёл взгляд на призрачную фигуру девушки перед ним. В его глазах не было ни милосердия, ни злорадства. Была только холодная констатация факта, как у хирурга, взявшего в руки нужный инструмент.