Как дети на пожаре

I

АЛИСА. АЛЬБАТРОС – ПТИЦА ЖАДНАЯ. АПРЕЛЬ 1997-го

– Каким путем мне идти?

– Куда ты идешь?

– Ну, я не знаю!

– Тогда любой путь приведет тебя туда.

Из телесериала «Баффи – истребительница вампиров» (1997)

Перелетая на вертолёте пролив с неправильным названием Ист-Ривер – Восточная река – от Бруклина к устью Тридцать четвёртой улицы Манхэттена, вы этого устья не увидите. Тридцать четвёртая ныряет под путепровод прибрежного хайвея, не успевает опомниться, как утыкается в просевшие бетонные столбы и заплёванную набережную. Зависая над белым крестом крошечного посадочного пирса, отвлекитесь на секунду и сквозь водяные брызги из-под лопастей вашего вертолёта взгляните на окна гигантского медцентра с белым по лиловому именем «Лагуна» на торце одного из его небоскрёбов. Там, прямо под эмблемой, у раскрытого окна на двадцать четвёртом этаже, водрузив босые ноги на хлипкий пластиковый подоконник, развалилась полуголая я.

Сегодня выходной, и я хомячу и подкармливаю жирных чаек. Я достаю из пакетика сдвоенные печеньки, разделяю их и слизываю тугой приторный крем с пищевой ванилиновой добавкой, а обмусоленные шоколадные половинки разламываю и бросаю за окно, где их хватает на бреющем полёте серьёзный альбатрос. Я вижу, как куски наживы выпирают сквозь кожу его шеи, пролезая толчками из жадного клюва, и сама чувствую, как острые обломки твёрдого лакомства царапают моё, не птичье, горло, и стараюсь отламывать кусочки поменьше. Одновременно меня оглушает тяжёлый рок металла с хайвея – из бездны под моим окном, навязчивый стрёкот алюминиевых стрекоз, густой басок парома с залива и требовательное е-щ-е-е-е крылатых атлантических попрошаек. Лишь чайки сверлят меня своими глазами-бусинами на чёрных венецианских масках, ведь с вертолётов меня трудно разглядеть.

Я свободна и невидима!

В моей комнате в общаге аспирантов есть кондиционер, но для меня он дракон – пожиратель денег, и даже в страшном сне я его ни за что не включу. Конец мая и страшная жара. Поколебавшись секунду: принять ли смерть от жары или от шума, – я нарушаю инструкцию и смачно распахиваю окно. Грохот города мгновенно врывается в комнату, но тут же поднимается по жаркой арке неба над восточной оконечностью Манхэттена, бросается с неё в гнилые воды Восточной реки и, отразившись от них, растворяется в малосольном бризе с Атлантики. Это так неожиданно, что тишина внутри шума оглушает меня. Мне противны выходные, я редко ими пользуюсь, а просиживаю дни за квартал отсюда в Лаборатории мозга, на последнем, шестом, этаже старинного здания.

Однако пора представиться.

Я Алиса Можайская или Алиска, как вам нравится, родом из России, Санкт-Петербурга. Я страстно впахиваю в новой американской лаборатории после годового «отдыха» от науки и кайфую от того, что совершенно одна здесь и погружена в густой, жирный, вонючий и оглушающий Мегаполис. Одиночество – позабытое чудное состояние. Я вбираю ощущения, краски, запахи, не растрачиваясь на разговоры, не примеряя чувственный опыт «другого». В лаборатории – английский по делу, все остальное время – молчание и свобода.

В редкие часы отдыха я вживаюсь в географию Манхэттена, с каждым днём на шажок удаляясь от «Лагуны», натыкаюсь на ароматы неказистых кофеен, втягиваю дух жареного лука из бубличных, осваиваю меню круглосуточных закусочных и, наскоро перекусив, потом долго полирую тротуары, пробегая, как местные, квартал в минуту – с перехода до перехода. Фишка в том, чтобы не переминаться на перекрёстках в ожидании зелёного, а двигаться зигзагом, пересекая авеню с западной на восточную сторону и обратно, держа суммарный вектор пути строго на север.

В одну из прогулок в проломе Шестидесятой восточной улицы глаза ожгла красная громада фуникулёра, дрожавшего в столбе загазованного воздуха. Оттуда вниз по железному трапу грохотала долговязая фигура в ботфортах и винтажном коротком пальто, похожем на старинный камзол. Бородатый гигант в треуголке – ну, артист погорелого императорского театра – пробежал, эфес его бутафорской шпаги сдёрнул с меня рюкзачок. Обернулся, но вместо пресловутого «сорри» замахал на меня руками в шофёрских перчатках эпохи первых авто:

– Какой рост, какой рост? Какой надо. И да, в баскетбол играю. Не пытайся, ничем не удивишь.

Из рюкзачка выпал томик Довлатова, и мой голос независимо от меня прохрипел забулдыгой, что несёт к пивному ларьку маленький личный пожар:

– Мужик, ты из какого зоопарка сбежал? Или кино снимаете?

Но грубиян заковылял по Трамвайной площади, делая усилия, чтобы не спотыкаться, словно его и взаправду снимали и, конечно, споткнулся. Пока я надевала рюкзак, он как возник ниоткуда, так и растворился в синеватое «никуда» выхлопных газов. Только взмах руки и силуэт треуголки с пером ещё дрожали на фоне побледневшего вдруг неба.

Химеры Манхэттена. Надо быть осторожнее.

А нитка Первой авеню продолжает невозмутимо нанизывать бусины улиц. Из Чайнатауна тянется до морского порта Нижнего Манхэттена, из шикарных магазинов Среднего, пропитавшись лесным скипидаром Центрального парка, легко входит в опасные жилые комплексы Верхнего. Я вбираю её не глазами – носом, мурашками кожи и тонкими подошвами – запрещая себе даже подумать, что ещё есть и Третья, и Восьмая, и Бродвей.

Как я попала в аспирантуру «Лагуны», университета снобов, мечтающих переплюнуть Лигу плюща? Случайность, наглость и чуть-чуть везения. Везения? Даже печенькой поперхнулась, отхаркнула и бросила крошки в окно.

Запретить! Не помнить! Забыть, как год назад, в апреле 1996-го, мчалась по мосту Лейтенанта Шмидта – лабораторный халат в свежей слизи лягушек, задники тапок смялись за полгода работы – прочь от ненавистной начальницы, знаменитой и коварной Матильды Зверевой. Даже знакомый с детства морской конёк Гиппокамп, тот, что с чугунных перил моста, дрыгал перепонками пыльных лапок и ржал над неудачницей, которую только что вышибли из лаборатории. Волчий билет, тупик, конец карьере нейробиолога. «Кончились Можайские», – прошипела Матильда мне в лицо. Ни она, ни я не могли знать, что это – начало. Что будут авиабилеты экспресс-почтой на интервью в Америку, и слезы, закипавшие у меня на сердце и тут же высыхавшие на жарком лице, и дорога вдоль холодной Маркизовой лужи, и международный аэропорт Нью-Йорка. Что в меня поверят, и я окажусь на двадцать четвёртом этаже этой общаги.

Срединный Манхэттен продувало ветрами с Атлантики, когда утром Рождества 1996-го я бежала по полупустому городу на интервью, держа только одну мысль в голове: только бы прошло все гладко. На перекрестье против университета мялся и кашлял невзрачный человечек в подстреленном пальтеце. Будущий начальник был похож на знаменитого русского рокера, и я успокоилась. Тодд Сектор – восходящая звезда нейронауки и любимый ученик великого декана «Лагуны» Мануэля Акоста – подал вялую руку, робко поздоровался и повёл знакомить со своей лабораторией.

Лаборатория занимала верх старинного кирпичного здания «Белвью», затёртого меж бетонных небоскрёбов медицинского центра «Лагуна». Пустые коридоры вели от лифта неизвестно куда, расходясь лучами от центра, как в фильме «Солярис». «Белвью», печально знаменитый в прошлом госпиталь для душевнобольных, – город сбросил его, как корабль балласт, отдал «Лагуне» для молодых профессоров на стартапах. Зелёный кафель прошлого века на стенах экспериментальной лаборатории – комнаты без окон, но со смотровым окошком в стальной двери.

– Это бывшая операционная… Скольким же пациентам пилили черепа нейрохирурги старой школы… Теперь вот мы здесь играем в прятки с молекулами белков памяти на срезах мозга от крыс из вивария.

Тодд говорил без остановки, отвлекал, а сам, не мигая, сканировал мои руки, оценивал – так ли держу хрупкий стеклянный электрод, как вставляю его в манипулятор и умело ли настраиваю фокус микроскопа. Так я и попала сюда. И в конце марта уже входила второй аспиранткой в лабораторию Тодда Сектора. Первый аспирант – любимчик и его правая рука Джастин Вэй.

Сегодня воскресенье и юбилей. Я уже месяц в новой лабе. Но где цветы, ланчи и ужины? Ах, их нет! Увы, медовый месяц с завлабом кончился чуть раньше календарного. А ведь как началось! Ух! Никогда ни один начальник не любил меня так нежно и так сравнительно долго. Дудки! Сколько верёвочке ни виться, а конца не миновать! Хотя сердце хочет верить: может, все не так уж плохо. Ещё позавчера Тодд визжал от восторга, глядя на предварительные результаты моих экспериментов, и говорил оптимистично о будущих наших публикациях. И уговаривал, повторяясь, «немного проползти перед тем, как бежать».

Фана было много…

Сегодня воскресенье. В мою комнату в общаге врываются блики пролива Ист-Ривер. Хорошо сидится одной, и пишется, и не скучно. И есть о чём думать, и что делать, и что писать. И мне мало лет. А вчера Джастин удивился: «Только месяц? Нет, ты здесь уже гораздо дольше. Невероятно!» Эти безумцы всё за меня делают, всё показывают, помогают и ещё удивляются, что у меня всё так быстро получается. Ну народ!

И вот сижу я такая, двадцати почти семилетняя, в шортах, и ноги ничего, и сама ничего. И чувствую себя как абитура, как десять лет назад. Я – такая же. Десять лет! Их нет во мне. Я начало. Начало всему. Я могу. А вы, помоечные альбатросы, хватайте поживу, давитесь, дивитесь, вперяйтесь. Работы и фана мне по горло, и я счастлива. Дверь в прошлую жизнь в жуткой питерской лабе захлопнута навсегда. Я выдержу – мы обгоним конкурентов и вырвем у них грант для выживания всех нас в лаборатории Тодда Сектора.

II

ДЖАСТИН. ЗОЛОТЫЕ МАКИ. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ АЛИСЫ В ЛАБОРАТОРИИ. МАРТ 1997-го

Шляпник: Если бы ты знала Время так же хорошо, как я, ты бы этого не сказала. Его не потеряешь! Не на такого напали!

Алиса: Не понимаю.

Шляпник: Ещё бы! (презрительно встряхнул головой) Ты с ним небось никогда и не разговаривала!

Алиса: Может, и не разговаривала. Зато не раз думала о том, как бы убить время!

Шляпник: А! Тогда все понятно. Убить Время! Разве такое ему может понравиться! Если б ты с ним не ссорилась, могла бы просить у него все, что хочешь.

Льюис Кэрролл «Алиса в Стране чудес»

Зелёный нуль мигнул, и пешеходный светофор выбросил красную ладонь – плевать. И плевать, что ливень. «Перебегу на красный», – решил Джастин. Он хотел обойти мать с сыном – оба упакованы в жёлтые короба дождевиков, да мальчишка – горб рюкзачка под плащом – послушно тормознул у перехода, влетев зелёными сапожками в лужу, а потом отогнул капюшон, увидел, как взрослый дядька ступил в собачьи фекалии и показал язык. Джастин кивнул пацану – что ж, бывает, – подобрал палочку от мороженного и кое-как сковырнул размокшее дерьмо, а потом и зонт раскрыл над собой. Малиновый гигантский купол, а он и позабыл, что нёс его в руках.

Одно к одному. Сегодня Тодд приводит новую аспирантку, а он топчется на переходе, опаздывает.

Он вспомнил, как с трудом провалился в сон под утро. Совсем спать перестал, когда узнал, что в их лабу подкинули ставку для русской, и она появится со дня на день. Подкинул сам декан, Мануэль Акоста. Конечно, Тодд – его любимый ученик, но с чего вдруг такая щедрость? А Тодду что? Халявные рабочие руки. Но если руки кривые, а человечек так себе, тогда катастрофа для нас всех.

Джастин свернул с Первой авеню в переулок между высотками госпиталей «Лагуны» – тупичок упирался в огромный морг, а за ним укрылось старинное здание «Белвью». Джастин задрал голову и взглянул на окна родной лаборатории под самой крышей. Все годы аспирантуры, как только он огибал морг и входил в тень колоннады портика входа, ухватывал ладонью чугун перил и ставил ногу на трещину первой ступени, его охватывал озноб. С чего? Ну да, этой психиатрической клинике лет двести, и дела страшные творили там с пациентами. Такой была вся медицина до Нюрнберга – не требовалось разрешений для опытов над душевнобольными. Шеф, любимый ученик Мануэля Акоста, хапнул под свой стартап весь верхний этаж, а клиника нынче ужалась до первого. Последний год доживает.

Может, дождь, может, какашки собачьи, может, ожила подростковая астма, но Джастин учуял вдруг, как ненавистен госпиталям «Лагуны» обшарпанный этот особнячок – вот поднимет небоскрёб бетонную пяту и размозжит старую больничку, как таракана.

Что за ерунда в голову лезет?..

Он вбежал в лобби – кивок белозубой улыбке охранника, мазок бейджика по коду лифта – вжал стёртую «шесть» этажа, и замызганная кабина поползла вверх.

Как воспалены глаза, как противно подрагивает стенка лифта. Нет, не нужен им «поросёнок в мешке», хоть бы и от самого Мануэля Акоста! Он откроет Тодду глаза – пусть новенькая покажет себя полной дурой! А что? Он не имеет права? Да он пять лет на эту лабу пахал! Ясно, наука не его – жутко смотреть, как народ за гранты бьётся. Нейрохирургия надёжна, престижна, да и маме старость обеспечит. Джастин вспомнил огненно-рыжие чашечки калифорнийских маков, заполняющие по весне китайский сад его мамы, и астма отпустила. Кабина дёрнулась и застряла. Чёрт! Динамик выхаркнул «ждите». Джастин прикрыл глаза.

А если признаться: может быть, он не хочет делить Тодда ни с кем? Ведь он стал нужен шефу, как не был нужен никому и никогда.

Джастин навсегда запомнил поздний вечер пять лет назад, когда он скрючился над застывшим микротомом – лезвие занесено, и свежий мозг розовеет в холоде физраствора, а он даже не может пошевелить пальцем и включить мотор. Шестой. Шестой крысёнок за день, а результата нет, нейроны памяти в срезах гибнут. Никчёмность. Стыд ел кожу, щёки чесались. Заглянул Тодд Сектор, уже спешивший к последней электричке – его дом на правом берегу Гудзона, а машину, как многие ньюйоркцы, водить опасается, да и цена парковки на Манхэттене космическая.

– Тодд, прости, не тяну, пора завязывать, мне достаточно. – Джастин как ком из горла откашлял.

– А мне НЕдостаточно.

Завлаб двинул ногой табурет и осел мешком в стальное седло. В тот вечер последняя электричка ушла без него.

Да, Тодда надо спасать! Джастин его правая рука, и методику срезов мозга наладил, и за семь публикаций, написанные им в соавторстве с Тоддом, его прозвали Печатным Станком. Это не Дрыщ, как в старшей школе. Ладно, на Дрыща – запрет! Вновь ожгло, как тогда, когда он явился в класс после первого свидания с девушкой: крутой одеколон, настоящий мужчина, надвинулся, как свой к своей, а она брезгливо отвернулась и фыркнула, чтобы все слышали: «Вонючка! Дрыщ!»

Кабина вновь поползла и остановилась на нужном этаже. Джастин ступил из лифта – хлыстом по ушам лязгнуло стальной дверью западни. Втянул родной запашок неистребимой карболки – антисептика больниц прошлого века. Бросился по белесому линолеуму (как ни полируй мастикой, не смыть чёрные росчерки колёсиков каталок) – тормознул у кабинета «Профессор Т. Сектор», приоткрыл дверь и ввинтился внутрь гибким телом.

Вовремя!

Ухватил обрывок шуточки и быстрый смешок новенькой:

– Уговорили, буду называть вас просто Тоддом!

Сноп света пробил грязь оконного стекла, ударил в глаза. Когда солнце успело выйти? Ведь только что по лужам бежал. В сияющей пыли спиной к Джастину вибрировал длинный женский силуэт, стараясь не опрокинуться под тяжестью рыжей копны волос. Её грива, как гигантская головка калифорнийского мака, светилась в луче, и оранжевые брызги расцвечивали все тёмные углы, и Джастин впервые увидел, что стены замызганы и им нужна свежая покраска, а пол усыпан кипами бумаг от обработанных ненужных графиков. Когда вообще тут убирали

Джастин не сразу углядел Тодда – алая рубашка завлаба слилась с кровавой обивкой его офисного кресла. Кольнуло под ложечкой: это чудо на колёсиках не просто офисное кресло последней модели, а мечта-привет из счастливого будущего Тодда, где не будет ни Джастина, ни этих обшарпанных стен, ни жирной пыли, сквозь которую бьёт сейчас такое рыжее солнце.

Праздничная рубашка, доволен… Ничего, сейчас охоложу его.

Завлаб, наверное, учуял напряжение, исходящее от Джастина, и заёрзал в седле своего комфортного будущего.

– Алиса, знакомься, это Джастин Вэй, аспирант последнего года и хозяин палубы нашего лайнера. Он введёт тебя в курс дела. Проводник по новому миру, так сказать.

Как в замедленной сьемке, девушка начала поворот к нему, оторвав пятки и прокрутив себя на носочках плоских балеток; рука округло поплыла ему навстречу, а большой клоунский рот растянулся в улыбке. Давно ему так не радовались.

Джастин отпрянул, упёрся спиной о дверной косяк и напряг плечи, ноги вдавил в пол, а тело привычно выгнул дугой, скрестил руки и спрятал ладони в подмышки. Застыл, молчал. Рыжие брови Алисы сошлись домиком, на носу проступили веснушки – она вздумала отзеркалить его отскок: шмяк задницей об угол стола – и проехалась по стальной окантовке. Упала бы, но Джастин нырнул, как за теннисной подачей, и подхватил её под рёбра. Не успел додумать, что слишком уж худа, как она отпихнула его и выпрямилась.

– Прости.

– Всё норм, спасибо.

– Ого, Джастин уже спас тебя! Один ноль!

Тодд хохотнул и плюхнулся обратно в кресло, с которого уже почти рванулся на помощь Алисе. Она оглянулась на Тодда, помедлила, потом взглянула на Джастина и подмигнула ему. И вдруг его отпустило напряжение последней недели, и он неожиданно для себя засмеялся, и уже почти выпалил: «Добро пожаловать на борт, Клоунесса!», но на его смех-клекот в офис заглянули два неразлучных ординатора Шломо и Хасан. Когда завлаб знакомил их с Алисой, поляк Шломо ввернул русское «привьёт, на здоровье». А эквадорец Хасан начал с комплимента, в котором длинно поведал, как его бабушка красит волосы хной, и вконец запутался.

Ну, сейчас что-то будет, подумал Джастин. Новенькая обвинит Хасана в сексизме, а их всех ещё чёрт знает в чём. Но Клоунесса ладонью убрала прядь со лба и, кривляясь, пропела: «Это мой натуральный цвет», а когда никто не засмеялся, пояснила: «Это цитата, великий русский фильм, ничего, я вас всех тут образую».

– Всё, вперёд! Экскурсия по лабе! – призвал всех Тодд.

Он откатил кресло, грузно поднялся и заковылял к двери, выманивая за собой Алису и Джастина. В коридоре принялся тыкать в двери всех помещений лаборатории, позволяя новой аспирантке восхититься тем, как он тут всё отлично устроил. В комнате для экспериментов Тодд затрещал о том, как ловко они тут с Джастином собрали самопальную экспериментальную установку – соединяли и подгоняли, точно разнокалиберные кирпичики LEGO, усилители, осциллографы, блоки стимуляции – и как радовались первому успешному опыту на нейронах энграмм – островков памяти – в срезах гиппокампа мозга. А Джастин вдруг рассмотрел пустые картонные упаковки на верхних полках и ржавчину на цепи, которой он приковывал к стене баллоны сжиженного газа. Их оранжевая краска облупилась, зелёный кафель бывшей операционной потерял винтажный шик, а LEGO конструктор зыркнул Франкенштейном. Магия ушла, и Джастин разозлился на новенькую.

Двинулись к мастерской, где Джастин колдует над тончайшими электродами из стекла. Тодд шлёпнул себя по лбу – пора бежать на факультет выбивать фонды под проект Алисы – и потрусил к лифту, бросив Джастину:

– Теперь она твоя! Лошадей не гони, сначала надо проползти, потом бежать!

Джастин молча надавил на стальную дверь со смотровым окошком, вошёл первым, не придержав её для новенькой, отметил, как она по-кошачьи скользнула вслед за ним. Вошёл и не узнал – кишка, а не комната! Бывшая сестринская. Из стены на полкомнаты прёт лабораторная столешница, а на ней с трудом угнездился монстр – старый вертикальный станок для вытягивания микропипеток. В других лабах ладные станочки-пуллеры уже давно с компьютерными чипами, a в этом ручная настройка. Прижимист Тодд, на факультете над ним посмеиваются: «Скрудж МакДак!», но иначе молодой лаборатории не выжить.

Но порядок образцовый! Джастин выдохнул и погладил идеальный ряд пластмассовых коробочек с капиллярными трубками заготовок – по ранжиру диаметра и типа стекла – скользнул пальцем по верхним ящичкам с вольфрамовыми спиралями. Поймал ироничный короткий взмах ресниц новенькой и, как преступник, убрал руку, поправил волосы – и разозлился на себя за эту слабость. Будет ещё им манипулировать! Заговорил медленно, раздельно, подчёркивая, что говорит не с носителем языка. Слова поскрипывали, словно горло драли ржавые шестерёнки старых часов.

– Это наш пуллер. У него две руки – патроны от дрели, между ними змеевик из вольфрама. Её легко пережечь, берегись!

Алиса молчала, он продолжил:

– В патроны надо зажать концы трубочки, осторожно, чтобы стекло не треснуло. Когда ток побежит и раскалит змеевик, то жар расплавит стекло, трубочка размякнет и вытянется в нитку, нижняя рука дёрнется, и ниточка порвётся. В верхней руке остаётся та половинка заготовки, что с острой иголочкой на кончике. Это и есть микроэлектрод, только его берём в эксперимент. Ясно?

Алиса тяжело взглянула ему в лицо. Джастин поёжился и достал из коробочки стеклянную трубочку, протянул ей:

– Тогда вперёд.

Новенькая продела стеклянный капилляр заготовки в спираль накаливания – пальцы чуткие, как у хирурга, – надёжно и нежно зажала в патроны сначала верхний, а потом нижний конец трубочки и осторожно стала проворачивать регулятор мощности тока в змеевике, стараясь добиться постепенного разогрева. В огненных кольцах спирали капилляр начал плавиться.

У неё всё получилось.

Расплавилась не только стеклянная заготовка – в огне вольфрама сгорели и злоба Джастина, и страх за будущее их маленькой лаборатории, и ревность к новой рабочей лошадке Тодда.

Он вернулся домой и впервые за долгие дни легко заснул. Во сне над ним золотились калифорнийские маки и текло стекло в часах. Потом цветные человечки танцевали русский балет, он мальчиком видел такой в Лос-Анджелесе, тогда отец ещё не бросил их с мамой. Проснувшись, он долго лежал, удивляясь, что голова не гудит, услышал разбойных манхэттенских голубей за окнами, не понимая, как их гуканье пробило гул кондиционера, пока не понял, что это будильник. Он посмотрел на свою ладонь и вспомнил, как подхватил новенькую под её тонкие рёбра и как она смешно отставила локти. Ей идёт её имя, и он произнёс вслух по-китайски: «Эй-лис». Иероглифы «эй» и «лис» означают «я люблю быть красивой». И он засмеялся.

Джастин знал: на второй день Алиса изломает штук десять электродов в охоте за живыми клетками в срезах мозга. Подумал, что теперь он в ответе за неё. Тодд дал ему её, она его лабораторная бэби. Надо будет всему научить. Теперь им вместе пахать на Тодда, изматываясь в научном квесте. До декабря время есть, он всему научит её, а в декабре – защита, и он уйдёт в клинику, в новую жизнь.

III

ЛЕЙЛА. НОВАЯ ПОДРУГА. АПРЕЛЬ 1997-го

Алиса развалилась на подоконнике в своей комнате на двадцать четвёртом этаже общаги «Резидент-Холл». Солнце вот-вот покажется над Ист-Ривер, и тогда далёкая луковка церквушки в Бруклине на другом берегу пролива вспыхнет яркой зеленью, а сизые облака над простором Лонг-Айленда окрасятся алым. Внизу, под окном, гидросамолёты ещё покачиваются на поплавках у причала и спят вертолёты, обернувшись лопастями, на крошечном пирсе в створе Тридцать четвёртой улицы.

Уже месяц в лабе, а Джастин, кажется, так и ждёт, когда оступлюсь – всё время крутится рядом. И в ответ на моё «хай» буркнет под нос – и назад к компу. Вот завлаб Тодд, наоборот, пробегая по коридору мимо лаборатории, по десять раз на дню «хай» кричит. Зачем? Ведь виделись утром. Но главное, мне пора самой эксперименты начинать, а шеф молчит. И шуток моих никто здесь не понимает. Ну, это, может, и к лучшему. И как ступить, как сказать? Эй, кто-нибудь, появись, проясни! В комнату постучали.

Странно, почему стучат, а не позвонили снизу? Алиса, слезая с подоконника, запуталась в простыне, и, пока добралась до двери и открыла, три неподъёмные коробки уже перекрыли выход, а в конце коридора чёрный парень в коричневой форме вкатывал пустую тележку в лифт. Она хотела окликнуть его, но осеклась: разбудит всех. Двери лифта схлопнулись, и гонец исчез. Алиса тронула верхнюю посылку.

Номер комнаты мой, но адресат – Лейла Беллман. Ладно, потом спрошу у консьержа.

Вечером из лобби позвонили: «К вам мисс Беллман, прежняя жиличка». Вскоре в открытую дверь заглянула полненькая девушка, с таким размазанным лицом, словно она проплакала весь день. Волосы кое-как стянуты в хвост, и у глаз гусиные лапки уже просвечивают на прозрачной коже. Она взглянула, как обожглась, на коробки, и выдохнула, увидев на подоконнике свою подушку.

– Ты Алиса? А вон там моя церковь, – показала на прозелень луковки купола на другом берегу пролива.