Научный баттл, или Битва престолов. Как гуманитарии и математики не поделили мир

Кусачие натуралисты, бессловесные математики и наркотики в пластиковом пакете

Среди ученых так много эксцентричных людей. Но те, чьи имена знают и почитают великими, кого цитируют и ценят, слишком часто оказываются художниками, философами, графоманами… словом, лириками всех сортов. Между тем эксцентрический потенциал естественных наук огромен. Даже Оскару Уайльду приходилось одеваться потеплее: физики, химики и их коллеги определяют общественные нормы, задавая тон уличной моде!

Мой первый кандидат Пал Эрдёш – в поношенном пиджаке, форменной одежде всех математиков, – уже разминается на ринге. Он родился в Будапеште в 1913 году, и большинство знает только то, что впоследствии он стал математиком – и это, без сомнения, достойно порицания. Ведь его биография могла бы лечь в основу какого-нибудь математического романа Джека Керуака. Шестьдесят лет своей жизни он переезжал из одного математического института в другой, каждый раз пакуя свой единственный поистершийся чемодан, куда помещалось все его добро – немного одежды и гигантский радиоприемник, уже почти не оставлявший места. Он стучал в двери математических знаменитостей – и не важно, званым он был или незваным гостем, ненадолго селился рядом, чтобы поработать с ними вместе. Результат: более 1000 открытий. Даже через семь лет после его смерти выходили статьи, где он значился в числе соавторов. Потому что он был одним из немногих математиков, которые даже в старости неутомимо трудились и двигали вперед свою науку.

Представим, что кто-либо занимается математикой и в один прекрасный день распахивает дверь, чтобы застать на пороге Эрдёша – худого и долговязого, с голубыми глазами за стеклами больших очков, – восклицающего, как повелось: «My brain is open». Этот кто-то испытает прилив смешанных чувств. Профессиональные ожидания были однако более-менее ясны: многие математики благодаря его визиту смогли справиться с очень специальными вычислениями. Но с бытовой точки зрения появление Эрдёша было сравнимо с нокаутом. Ему хватало трех-четырех часов сна. Математик Майкл Пламмер вспоминает, что до часу ночи продолжался их застольный разговор об актуальных задачах. И всего через три с половиной часа, около половины пятого утра, его разбудило громыхание кастрюль на кухне – Эрдёш сообщил ему, что уже отдохнул и готов считать дальше. Примерно в шесть утра Пламмер нашел в себе силы подняться и отправился на кухню, чтобы услышать не «Доброе утро», а «Предположим, что n – целое число…»

Нематематикам, или «заурядным существам», как назвал их Эрдёш, не было места в его жизни. Да и вообще он смотрел на мир совершенно иначе: люди не рождаются, а «приходят», чтобы после «исчезнуть», а не умереть. Слово «умереть» он берег для тех случаев, когда кто-то переставал заниматься математикой. Люди были у него «рабами», женщины – «боссами»: кто женился, попадал «в заточение». Слово «Бог» он также не использовал – непостижимую сущность он называл «НФ», то есть «наивысший фашист». Этот сверхфашист, по мнению Эрдёша, наказывал его слишком часто: он поспособствовал утере паспорта, мучил его простудами и – что уж совсем возмутительно – владел книгой, где были описаны элегантнейшие из математических доказательств, и никому ее не показывал.

В мире математики Эрдёш был как рыба в воде. Неудивительно, что ему не хотелось выбираться на сушу. Свой первый бутерброд он сделал в возрасте 21 года. Его мать сопровождала его всюду, во всех поездках. После ее смерти, которую сын крайне тяжело переживал, заботу о нем взяла на себя чета известных математиков: Фан Чжен и Рональд Грэм пытались сладить с его корреспонденцией (а это более 1000 писем в год), устраивали его поездки и даже расширили свой дом, чтобы у Эрдёша была собственная спальня с библиотекой. Хозяин Грэм и гость Эрдёш, должно быть, составляли занятную пару: в то время как Эрдёш мог просиживать за вычислениями часами, Грэм был увлеченным спортсменом – во время математических дискуссий он вдруг делал стойку на руках, любил подумать, совершая сальто на трамплине, и с удовольствием перемещался по кабинету при помощи тренажера «кузнечик».

Неистощимая энергия Эрдёша, его, казалось, постоянно готовый к свершениям дух не были, впрочем, даны ему от рождения, а являлись результатом употребления некоторых наркотических веществ: бензедрин и риталин позволяли ему посвящать математике по девятнадцать часов в сутки. Разумеется, его друзья беспокоились. И предложили Эрдёшу такое пари: если он продержится без амфетаминов месяц, они выплатят ему 500 долларов. Он согласился – и выиграл. Но как только месяц подошел к концу, он тут же принялся за старое. «Я просыпался каждое утро, – рассказывал Эрдёш, – чтобы таращиться на чистый лист бумаги. В моей голове не было никаких мыслей, как у самого обыкновенного человека». Другу, который предложил ему пари, он сказал: «Ты задержал математику на целый месяц».

Деньги, вырученные в результате этого спора, он потратил не на себя: он многое пожертвовал на цели, которые считал важными, например на радиостанцию, которая передавала классическую музыку, или на зарождавшееся движение коренных жителей. Когда он раздал благотворителям почти все 50 000 долларов – премию Вольфа, оставив себе только 720 долларов, кто-то из его друзей заметил, что и это для него огромная сумма.

Не менее занятную пару, чем Грэм и Эрдёш, составляли лауреаты Нобелевской премии по физике 1933 года. Эрвин Шрёдингер и Поль Дирак были отмечены за свои работы по квантовой механике. Хотя их научные интересы лежали в одной и той же области, сложно было представить себе двоих людей, менее сходных по характеру. Шрёдингер был известным ловеласом, любившим вечеринки и практиковавшим свободные отношения. Дирак же, наш следующий боксер-тяжеловес, напротив, был крайне неуклюж в социальной жизни. В его профессиональной компетенции сомневаться однако не приходится. Он получил высшую научную награду в 31 год, став самым молодым нобелевским лауреатом. Он был сооснователем квантовой физики, и целый ряд его выводов и заключений ученые держат под рукой до сих пор. Кроме того, он предсказал существование антиматерии. Многие ставят его на один уровень с Эйнштейном… Но все же большинству его имя неизвестно. Почему?

Когда все вокруг жаждали славы, он бежал от нее. Окружающие знали его как интровертного, сдержанного и холодного человека. Даже самым чудаковатым из его коллег было не по себе в его компании. Эйнштейн как-то заметил: «У меня проблемы с Дираком. Жутко оттого, что он все время балансирует на то и дело исчезающей грани между гением и безумцем». Сам Дирак зачастую объяснял свое поведение воспитанием, которое получил от авторитарного отца, швейцарца по происхождению. Уже за завтраком, отделившись от остального семейства, он занимался с сыном французским. Если тот делал незначительную грамматическую ошибку, ему отказывали в пожеланиях, о которых он смел говорить по-французски вслух. В результате ребенок почти перестал разговаривать. Эта особенность будет отличать и взрослого Поля Дирака. Позже его биограф Грэм Фармело напишет: «Он не произносил ни слова, если ни одно из слов не могло выразить его мысль». Нильс Бор, знаменитый датский физик, а позже и близкий друг Дирака, замечал ворчливо: «Кажется, этот Дирак много чего понимает в физике, но и словом об этом не обмолвится». Его коллеги в Кембридже выдумали величину, обозначавшую наименьшее количество слов, которое человек может произнести в обществе, и назвали эту единицу дираком: 1 дирак равнялся одному слову в час. Когда это было возможно, физик ограничивался односложными «да» и «нет» или, как максимум, «мне все равно».

Если всех звали позировать для официального снимка, он спешил исчезнуть вовсе или затеряться в заднем ряду. На одной из встреч он так и не смог уклониться от фотографирования, но все же не стал смотреть в объектив камеры, а погрузился в изучение научного журнала. Но рассказывают также и о некоторых его привязанностях: он питал нежное чувство к классической музыке, а позже – к творчеству Шер. Его воодушевление от выступлений американской певицы было столь велико, что он купил второй телевизор, чтобы не ссориться с супругой: она тогда непременно хотела посмотреть трансляцию церемонии вручения премии «Оскар», которая шла одновременно с концертом Шер.

А теперь, уважаемые дамы и господа, внимание! Возле ринга разминается мой абсолютный фаворит. У Чарльза Уотертона, увлеченного натуралиста и первоклассного изготовителя чучел (родился в 1782-м, умер в 1865 г.), есть все задатки, чтобы стать любимцем публики. Больше всего на свете он любил природу и, в противоположность всем предыдущим кандидатам, имел склонность выставлять свои причуды напоказ. В его времена все модники носили шляпы, а потому он не имел ни одной. Мода диктовала также длинные волосы: он коротко остриг свои. Рассказывали, что он любил наряжаться дворецким и щекотать своих гостей угольной щеткой или дни напролет просиживать на огромном дубе в собственном парке, терпеливо наблюдая за повадками редких птиц и возвращая на место выпавших из гнезда птенцов. Он стал устраивать вылазки на природу, еще будучи школьником. Его наставники-иезуиты решили, что не стоит бороться с наклонностями их подопечного и даже наоборот: они официально провозгласили его крысоловом и охотником на лисиц и куниц. Кроме того, его обязали заряжать стрелами арбалеты, чтобы их можно было использовать для охоты.

Все вечеринки, которые он позже устраивал в английском захолустье, как одна, были достопамятны: чтобы наглядно продемонстрировать гостям преимущества хождения босиком, хозяин, сидя за столом, почесывал голову пальцами ноги – ему тогда минуло уже 70 лет! Чаще всего в гостях у натуралиста бывали протестантские священники, а также обитатели расположенной неподалеку психиатрической больницы. Одного из своих добрых друзей он поприветствовал так: спрятался под столом и, подражая из своего укрытия лаю и вою собаки, укусил его за ногу. Но кое-что все же могло вывести Уотертона из себя. Например, если кто-то обижал его редкую бразильскую лягушку, с которой он охотно беседовал, поглаживая ее по голове. «Того факта, что джентльмен, – писал он, – способен гнуснейшим образом обозвать лягушку “гадкой скотиной”, было достаточно, чтобы заставить меня переживать всю следующую неделю».

Надо сказать, что природа отвечала на его любовь взаимностью. Когда в зоопарке демонстрировали орангутанга, прославившегося особенно буйным нравом, Уотертон добился разрешения войти в его клетку. Он ступил внутрь, посмотрел на орангутанга, орангутанг посмотрел на натуралиста – это была любовь, любовь с первого взгляда. Ученый и обезьяна обменялись поцелуями, многократно обнялись, а после приступили к изучению зубов, рук и волос друг друга. И ведь как логично и справедливо, что чудесный уединенный национальный парк Уотертон-Лейкс в Канаде носит его имя. Уотертон полностью ломает представления о рациональных и бесстрастных мыслителях: он – серьезный ученый с большим сердцем и понимающей душой. И хотя зачастую нет никаких подтверждений распространенным слухам о нем, это нисколько не вредит его обаянию.

Но не все еще ученые-сумасброды покинули этот мир. Математик и жонглер числами Григорий Яковлевич Перельман, равно как и Поль Дирак, – ярко выраженный интроверт, которого мало заботят социальные нормы. И несмотря на это, все как один пытались сделать из него знаменитость. Но обо всем по порядку.

Григорий Перельман десять лет проработал в Санкт-Петербургском отделении Математического института имени В. А. Стеклова РАН (ПОМИ РАН), и за это время его слава не выходила за узкие рамки выбранной дисциплины и за стены ПОМИ. И вообще немногие знали о его существовании. В институте он занимал незаметную должность и никогда не публиковался в известных научных журналах. В обычной научной лаборатории сотрудникам не так-то легко удержаться на своем месте, но Перельмана мерили другим аршином: все в Институте знали о его выдающемся математическом таланте.

На рубеже веков Математический институт Клэя – частная некоммерческая организация, расположенная в Кембридже, штат Массачусетс, – опубликовала список из семи математических проблем и установила за их решение призовой фонд в один миллион долларов. Эти проблемы считались в профессиональном сообществе вершинами, которые не покорились пока ни одному математику, и многие сомневались, покорятся ли в следующую сотню лет. Над одной из этих проблем Григорий Перельман работал последние годы. Это так называемая гипотеза Пуанкаре (выдвинута Анри Пуанкаре в 1904 г.). Согласно этому предположению, любой геометрический объект, не имеющий отверстий, можно преобразовать в сферу, а особенно двумерные плоскости в трехмерном пространстве или трехмерные поверхности в четырехмерном пространстве. Никто не смог представить тому убедительных доказательств, а потому в Институте Клэя по крайней мере пару лет тешили себя иллюзией, что находятся в финансовой безопасности. Но уже через два года после объявления о награде Перельман достиг цели: в 2002 и 2003 годах он опубликовал полное доказательство гипотезы в трех частях. И доказательство было таким сложным, что проверять его пришлось еще четыре года. В итоге эксперты установили: всё верно. Быть может, и это решение пришло к Григорию Перельману по совершении тайного ритуала, состоявшего примерно в следующем: ознакомившись с сутью проблемы, он закрывал глаза и откидывался на спинку стула и начинал всё с большим усилием тереть ладонями о брюки; потом он потирал руки, открывал глаза и записывал точное и полное решение. Ошибок он никогда не допускал. Если приходилось иметь дело с особенно сложными расчетами, он тихо напевал себе под нос мелодию – по его собственному признанию, «Интродукцию и рондо каппричиозо» Камиля Сен-Санса, которую современники композитора называли «воем» и «акустическим террором». Доказательство гипотезы Пуанкаре было сенсацией, но становиться знаменитостью Перельман совсем не хотел. Он разместил решение в интернете и разослал чрезвычайно узкому и избранному кругу коллег ссылку на страницу. Разумеется, содержание его работы вскоре вышло далеко за пределы этого круга. Когда всем в мире стало ясно, что произошло, Перельман оказался в центре всеобщего внимания. Он мог претендовать на любую должность в любом университете, его достижение было вознаграждено «нобелевской премией для математиков» – медалью Филдса. Математический институт Клэя торопился перевести ему обещанный миллион, а также устроить торжественную презентацию доказательства, где чествовался бы и его автор. Все это совсем не интересовало Перельмана. Он отказывался от интервью, он не хотел читать о себе в газетах. Перельман разорвал всякие отношения с коллегами, которые рассказали о его решении. Он не захотел принять миллион от Института Клэя, он не принял медали Филдса.

Может быть, ему жилось бы куда спокойнее, если бы он получил все положенные ему награды. Ведь историю чудаковатого математика, скрывающегося в своей петербургской квартире, подхватила российская бульварная пресса. Григорий Перельман стал еще больше сторониться людей и на какое-то время оставил математику, желая только полной изоляции. Он живет у своей мамы и, как рассказывают соседи, время от времени сражается в настольный теннис со стеной.