Записки из простой жизни

Глава

Зову тебя Россиею, Единственной зову… (И. Шаферан)

Вместо предисловия

Зачем я пишу это?.. Для кого?.. Для чего? Если это записки из простой жизни простого человека, то кому они интересны? Таких простых жизней прошло, проходит и пройдет неисчислимое множество. Суета сует… Следовательно, коль появился зуд подобного писательства, во мне проснулась гордыня себя считать не совсем обычный судьбы человеком. Захотелось рассказать о себе любимом. Тогда этого не стоило бы делать. Полагаю, что всё гораздо сложнее. Необходимость высказаться о своей жизни в основе своей имеет более глубокие корни и вот какие.

Проживая в мыслях пройденные семьдесят шесть лет, начинаешь понимать, что все перипетии в моей жизни связаны с величайшим экспериментом в человеческом развитии. Речь идёт о реальной попытке создать коммунистическое общество хотя бы в одной, «отдельно взятой стране». Человечество в лице его всеобщего благоденствия. Привело это к Парижской Коммуне, а потом и к Великой Октябрьской Революции. И скажу сразу же, немедленно, недоброжелателям всех и всяческих мастей, что это был не октябрьский переворот, а воистину с больших букв Великая Октябрьская Революция. Вся беда состоит в том, что порывами ярких гуманных сердец, равно как и результатами революций, пользуются подлецы всех мастей. Последнее подтверждается непреложными фактами истории.

Родился я в августе 1936 года. Мне не было пяти лет, когда началась Великая Отечественная война. В 55 лет пришлось видеть крах коммунистических начал государственности. Всё, начиная с конца 30-х годов, что происходило внутри моей страны, провозгласившей себя страной социалистического строя, мною прожито вместе с моим народом. Вот об этом-то прожитом, как оно виделось и видится теперь, и есть желание рассказать своему потомству. Не хочу, чтобы оно судило о жизни многих поколений по писаниям, в большинстве своём, продажных журналистов, равно как и многих историков. Пишу для своих детей и внуков с желанием помощи им более правдивом восприятии прошлого своей Родины. А желающих исказить, испачкать и опорочить это прошлое – хоть отбавляй. Вот против этих «желающих» и направлено моё повествование. При этом я стремился на примере бытия своей семьи и моей личной жизни, а также окружавших меня родственников и знакомых, показать тот общий уклад жизни советских людей в условиях обещанного им «светлого будущего». Читая эти записки, надо видеть не мою жизнь, а типичную для многих моих современников!

Будущего читателя (если таковой будет) хочу предупредить, что в своих записках стремился быть самим собой: не врал, не притворялся, не льстил. Но я не считал нужным писать о том в моей жизни, что было, но не стало важным или интересным. Я сам себе судья и надо мной, кроме Господа Бога, никто не властен. Это моя жизнь и мой путь. Об этом пишу. О многом личном и сокровенном умолчал, ибо это только моё. За все поступки я отвечу перед Судом Божьим.

Не считаю нужным приносить извинения за слог, стиль, пунктуацию и нелитературность моего языка, поскольку пишу тем языком, каким одарил меня Господь и которому научили учителя старой русской классической школы. С каким языком прожил свою жизнь, таким и пишу. Это в равной степени относится к расстановке знаков препинания, включая часто встречающиеся кавычки, используемые для подчёркивания иносказательности или нелитературности применённых слов и выражений.

Мои повествования состоят их трёх частей:

– часть I – Житие, определившее сознание;

– часть II – Себя не показывал – мир посмотрел;

– часть III – Пережитое и понятое.

Деление на эти части в значительной степени условное, ибо написанное связано с жизнью одного и того же человека, а жизнь человеческую делить на части смысла не имеет.

В конце записок счёл возможным высказать свое мнение и понимание или сомнения по некоторым вопросам и проблемам дальнейшей судьбы Родины, моего родного русского народа. Эти вопросы и проблемы меня беспокоят.

Часть I. Житие, определившее сознание

Родился я 19 августа 1936 года в сельской, построенной во времена земства больнице села Усть-Волма Крестецкого района Ленинградской (позднее Новгородской) области в большой православный праздник Преображение Господне, который в наших краях назывался попросту «Спасом» или «Яблочным Спасом». С детства чётко помню, что взрослые с этого самого дня разрешали ребятишкам рвать яблоки с неказистых северных яблонь, у кого они были в огородах, и есть эти яблоки. Думаю, что у этой традиции было две причины. Первая – до этого времени яблоки просто не успевали «налиться», т. е. стать яблоками хотя бы более-менее из-за нашей северной природы, климата. Вторая – набивать детские животишки незрелой зеленью, значит, жди поноса. Вблизи села Усть-Волма река Волма впадает в Мсту. Отсюда и название села. Напротив этого села на правом берегу Мсты находится деревня Хмелёвка, где был дом моего деда. В обоих этих населённых пунктах проживало много родственных семей, так что деревня Хмелёвка всегда считалась как бы придатком села Усть-Волма. Название деревни, безусловно обусловлено наличием вокруг и внутри её зарослей хмеля, которые видел в моих детстве и юности на заборах огородов, в оврагах, ручьях, вдоль канав и во многих других местах. С конца шестидесятых годов, после усиленной хрущёвской химизации колхозных полей, плетни хмеля стали исчезать. Сейчас мало, где можно увидеть растущий хмель.

Деревня Хмелёвка расположена на остром мысу (по местному говору – колене) пологого берега реки Мста. Как видно на карте, это единственный населённый пункт Крестецкого района (ранее Крестецкого уезда) с небольшой примыкающей территорией. Ближайшие населённые пункты правого берега: вверх по течению – Воронья Гора, вниз – Кленино, – были и остаются в составе Маловишерского района. Бессмысленность отрыва единственной деревни, расположенной за рекой Мстой от Крестецкого района без моста и надежной переправы была всегда очевидна, но так сложилось исторически. При этом неоднократно предпринимались попытки ввести деревню в состав Маловишерского района, но население нашей деревни всегда отстаивало своё право не быть под новой властью. И самая первая, можно сказать, основополагающая попытка относится к середине 20-х годов прошлого века, когда советская власть всерьёз занялась упорядочением административных делений. Как мне рассказывал дед Миша, они всей деревней целую неделю поили самогонкой землеустроителей, пока не уговорили их отвести (вернее сохранить) территорию Хмелёвки в Крестецком районе.

В давние времена, по моим сведениям, этими землями владело семейство Татищевых, позднее семейство Пущиных, один из которых был декабристом и ближайшим другом А. С. Пушкина. Перед Октябрьской революцией на отведённой Крестецкому уезду территории правого берега Мсты, после столыпинских реформ, располагалось 34 крестьянских хозяйства и две капитализированные усадьбы немецких семейств Бахов и Кемпов. Одиннадцать крестьянских семей жили на своих хуторах, а 23 семьи оставались в деревне с прилегающими к ней земельными участками для этих семей. Вблизи деревни располагалась дача (называли Мызой) Генерального прокурора царской России. В этих местах часто в летнее время отдыхал великий русский певец Иван Васильевич Ершов.

Только предприимчивые мужики согласились на фермерский (хуторской) способ ведения крестьянских хозяйств. Им были выделены самые удалённые от деревни, далеко не самые лучшие, площади: овражистые, на крутых склонах, заросшие кустарником и нестроевым лесом. Однако к концу 20-х годов это были ухоженные, разработанные угодья, на которых каждая хуторская семья имела в полном достатке травы и сена для прокорма скота, зерна для питания и кормового зерна для лошадей и других нужд. В каждой семье было не меньше 5 человек, и я никогда не слышал от стариков, что кто-то до революции и после в этих местах голодал.

На расстоянии двух километров от деревни вверх по течению реки располагалась усадьба Бахов. Занимались они молочно-мясным промыслом на принадлежащих им заливных лугах и распаханных площадях. Основным же их богатством являлись лесные угодья. Семья Кемпов, усадьба которых находилась двумя километрами от деревни вниз по течению, также владела лесными угодьями. Основным производством этой семьи было изготовление древесного угля из берёзы для нужд Петербурга (для каминов, самоваров и т. д.), а также выгонка дёгтя и других продуктов из древесины. В двух километрах от Бахов, опять же вверх по течению, находилось именье Шмидтов. Место называлось Вороньей Горой. Шмидты имели завод по производству стекла и стеклянной посуды.

Лесные массивы с немецкой педантичностью были приведены в образцовый порядок. С семи лет я регулярно ходил в эти леса за грибами и ягодами, а со своим дедом ездил в зимнее время за дровами. Даже по прошествии более сорока лет советской власти деревенский люд не позволял себе использовать на дрова растущие деревья в непосредственной близости от деревни. У всех у них сохранялось бережное отношение к лесу. На дрова использовались только засохшие деревья. Поэтому иногда приходилось ездить за дровами за три-четыре километра в трескучие зимние морозы.

С учётом времени моего рождения можно утверждать, что я хорошо помню лес, начиная с 1943 года. Так вот, спустя 25 лет после революции 1917 года, лес скорее напоминал лесопарк, а не лес для выращивания строительных лесоматериалов. Настолько было чисто в лесу. Правда, способствовало этому и то, что до начала 50-х годов всё весеннее и летнее время (до уборки урожая с полей и окончания сенокоса) весь деревенский и колхозный скот (коровы, лошади и овцы) паслись в лесу. С этой целью вся площадь леса, колхозная и государственная части, была огорожена. Общая длина прочной изгороди из жердей равнялась примерно 10 км. Для впуска скота в лес и выгона его из леса по всему периметру изгороди было предусмотрено всего четыре проворы (промежутки со съёмными закладными жердями). Каждый год ранней весной тщательно проверяли надёжность изгороди и при необходимости подправляли. На всей лесной территории было выкопано вручную множество довольно глубоких канав для осушения наших подзольно-болотистых земель. Расположение и пересечение канав было тщательно продумано. Всё это в равной степени относилось к полям и лугам. Под пашню и покосы была разработана земля на протяжении более четырёх километров вдоль реки и на километра полтора от её берега. Сейчас эта вся территория заросла кустарником, а кое-где уже и крупным мхом. Покажи всё это кому-нибудь и скажи, что это были полезные угодья, – никто не поверит.

Для того, чтобы не «мозолить» глаза крестьянскому люду лишний раз, Бахи и Кемпы между своими усадьбами через лес проложили дорогу, которую в народе называли «прямой дорогой». На всём протяжении (около трёх километров) с обеих сторон были выкопаны канавы, а сама дорога выложена булыжником. Усадьбу Кемпов во время революции сожгли дотла, так что судить о её размерах в сороковые годы прошлого века было трудно, а вот развалины усадьбы Бахов сохранились. Дед Миша мне говорил, что три больших дома и много построек для скота из красного кирпича были с согласия советских властей разобраны на кирпичи для крестьянских и колхозных печек, позднее для оборонительных сооружений. Всё это отличалось бессмысленностью.

Из Хмелёвки были обустроены надёжные для пользования при любой погоде дороги до деревень Кленино и Воронья Гора. Такие дороги от деревни до деревни были проложены до станций Малая Вишера и Бурга. В наше время проезд из Хмелёвки в Кленино или Воронью Гору на автомобиле, да и на телеге весьма проблематичен, что говорит о запустении сельской жизни.

* * *

При рождении был назван Брониславом, в честь его хорошего друга – поляка. Имя это не православное, а еврейско-католическое. Поэтому при крещении священник наотрез отказался совершать обряд с таким именем. Я был крещен Валентином. После окончания этого церковного торжества мама понесла меня домой, а отец пошёл в сельский совет оформлять свидетельство о рождении и сказал, что я назван Брониславом. Таковым оставался всю жизнь, часто слыша удивлённые вопросы: «Как и почему». Кстати, следует сказать, что у католиков дважды в году Брониславы именинники: 19 августа и 2 сентября, т. е. в один из дней моего рождения. Удивительное совпадение.

Моя мама – Алексеева Екатерина Михайловна – родилась в 1913 году в деревне Хмелёвка в крестьянской семье. Мой папа – Захаров Николай Иванович – 1916 года рождения из мещанской семьи, проживавшей в уездном (а потом районном) городишке Крестцы, что расположен на «Большой дороге», т. е. дороге между Петербургом и Москвой. В книге А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» есть глава «Крестцы». Этот населённый пункт издавна славился изделиями мастериц изящного ручного вышивания строчки по шёлку, а также льняных и хлопчатобумажных тканях. Суть этой работы заключалась в нанесении на поверхность материала сплошных мелких или крупных, в том числе цветных швов. Особенно кооперативная артель славилась изделиями с ажурной строчкой – мелкой сетчатой вышивкой. Изделия артели экспонировались на многих международных выставках. Работа мастериц отмечалась самыми высокими наградами. На Всемирной выставке в Париже в 1936 году артель получила Гран-при. Ещё в конце 60-х годов прошлого века Крестецкая строчка (так называлась артель) имела свой магазин на Невском проспекте в Ленинграде с многообразием вышитых и строченых изделий.

Встретились мои родители в селе Усть-Волма, куда отец был направлен работать продавцом в сельский магазин. Кстати сказать, направили его в село за провинность, которая в те времена могла повлечь куда более тяжкие последствия. Перед этим он заведовал центральным универмагом в Крестцах. Надо полагать: был неравнодушен к водочке. Однажды в конце рабочего дня, отпустив продавцов, он собирался закрывать магазин, когда в него вошла цыганка Феня. Я её встречал уже ветхой старухой в Крестцах, когда учился в средней школе. Отец, видимо, успел немножко «побаловаться» горячительным напитком, благо он стоял на полках магазина, и оказался излишне боевым и говорливым. Короче говоря, он стал подсмеиваться над Феней, что не верит в её гипнотические способности. Закончилось это тем, что отец закрыл все двери на амбарные замки и со связкой ключей в руках был усыплен цыганкой на крыльце универмага, который находился на центральной улице города, в двадцати метрах от всех районных учреждений. Он тут же был разбужен милицией и взят под «белые ручки». Поскольку оказался в здравом уме, а в универмаге не оказалось растраты (после тщательной ревизии), то, слава Богу, отделался лёгким испугом, заняв пустовавшее место продавца в селе Усть-Волма. Было это всё в 1932 году, а через год – в 1933 году мои родители поженились. Маме исполнилось 20 лет, отцу – 27. Я не знаю, скрыл он от мамы или нет до свадьбы (по многим известным мне фактам, думаю, что не скрыл), что был уже женат до этого. Знаю, у меня была сводная сестра, которую никогда не видел. Своего дома родители в Усть-Волме не имели, снимали жильё. Через полгода после моего рождения случилась беда, которую не только оправдать, но и понять невозможно. А дело было так.

* * *

Шла деревенская свадьба двоюродной сестры моей мамы. Народ вовсю гулял и веселился, хотя день был не выходной. Мой отец, родной брат мамы дядя Миша (мой крёстный отец) и двоюродный брат мамы дядя Миша (родной брат невесты) после работы (перед гуляньем на свадьбе) пошли вымыться в баню. Пока они там мылись, на гулявшей свадьбе произошла трагедия. Подвыпивший молодой скандалистый мужичонка (сосед) стал издевательски приставать к одному из парней. Тот от него всячески открещивался, но скандалисту хотелось скандала. В деревнях такие экземпляры встречаются часто. Кончилось это всё тем, что этот спокойный парень – увалень – ударил мужичонку кулаком по виску. Но в кулаке оказался зажатый ножичек, лезвие которого вошло в черепную щель. Скандалист был мёртв. Его родня взятками добилась вопиющей несправедливости: всем троим в момент скандала находившимся в бане «вклеили» по три года лагерей. Их обвинили в том, что они, якобы, научили этого парня убить сельского активиста. Так мой папа и два дяди оказались в лагере под Петрокрепостью. Отбывали они срок меньше трёх лет, поскольку добились повторного суда, который их оправдал.

Здесь надо заметить, что вся ленинградская родня моей мамы была весьма и весьма недовольна маминым замужеством. Поэтому они её старались заманить в Ленинград и выдать замуж за подходящего, по их мнению, жениха. Но она их не послушала и они с обидой затаились. Эта родня (две её родные тёти) мгновенно воспользовались подвернувшимся случаем. Меня полугодовалого оставили деду Михаилу (отцу мамы), а маму забрали в Ленинград. В течение двух лет тётки пытались сломить сопротивление мамы, бесконечно подыскивая ей женихов, не позволяя переписываться с отцом.

После освобождения папа в Ленинграде не смог найти маму, поехал в деревню, узнал у деда адрес и вернулся за ней. Мама в этот же день со страшным скандалом и проклятиями ленинградской родни (дело было в конце 1938 года) сбежала в Усть-Волму из Ленинграда. Отец снова стал работать в магазине продавцом. Мы жили в Усть-Волме, отец снимал небольшую комнатушку. В 1939 году родители решили строить свой дом. Какими-то не придуманными мгновениями это строительство до сих пор всплывает в памяти, хотя за моими плечами было всего три года. Не могу ничего сказать о том, что не удовлетворяло отца в Усть-Волме, но, прожив в своём только что построенном доме менее полугода, он перебрался заведовать хлебопекарней леспромхоза вблизи деревни Вины, что находится на дороге Петербург – Москва (у Радищева в книге есть глава с таким названием). Я на короткий срок был опять оставлен деду Михаилу. В 1940 году второго марта родился мой брат Николай.

Не знаю причины (может быть отец искал более прибыльное место), но в конце 1940 года мы всей семьей оказались вблизи Любани (опять Радищев), где папа стал заведовать крупной хлебопекарней. Семья снимала половину большого одноэтажного дома, где были кухня и две комнаты. Это время я уже хорошо, совершенно отчётливо помню. Жили мы зажиточно. Мама работала вместе с отцом. У нас была домработница, пожилая женщина, с которой у меня категорически не сложились отношения. Почему – не знаю, но знаю, что я её ненавидел. Последнее вынудило отца рассчитать её и взять в няни брату, а заодно и мне, из деревни Хмелёвки двоюродную сестру мамы. Думаю, что по тем временам наш дом – полная чаша. Количество одежды и обуви отца и матери было каким-то бесконечным. В большой комнате на обеденном столе постоянно стояло блюдо огромных размеров с печеньем, конфетами и фруктами. Редкий день у нас не был кто-нибудь из отцовских приятелей в гостях.

Надо признать, что отец был подвержен весьма и весьма зелёному змию. На жизнь и пьянки расходовались большие деньги. Мама до ужаса переживала, что при очередной ревизии будет обнаружена крупная недостача в бюджете хлебопекарни и отца посадят в тюрьму. Но, ни одного раза, даже после внезапных ревизий, никаких недостач не обнаруживалось. Видимо, в отце была жилка немалого бизнесмена, что позволяло ему всегда «выходить сухим из воды». Папа был коммуникабельным, общительным и бесконечно добрым, часто изрядно озорным, любившим и имевшим в большом количестве друзей, человеком. Часто в гости заходил месячный священник. К одному из приходов, как рассказывала мама, папа втихомолку научил меня одной похабной частушке. Под игру «пень-колода» или «тыну-пылу» на давно купленной для меня гармони, выполняя просьбу отца с подвохом, я запел для батюшки:

Сидит поп на льду,

Продает манду –

Попадья голосит,

Продавать не велит.

Опешившая от стыда, мама стала просить прощения священника, а довольный выходкой сына отец заразительно хохотал.

Все знакомые папы, для кого он когда-то сделал доброе, ко мне и брату Николаю, уже выросшим, относились приветливо и так по-доброму хорошо (когда узнавали, чьи мы сыновья), что «без комка в горле» воспринимать это было невозможно. Отец нас боготворил. Я помню, с каким восторгом сидел на его плечах, а он километрами носил и носил меня. Я любил, когда он меня мы в бане, когда катал на санках; когда (в ужасные зимние холода) сбежавшего от няни, прибежавшего через лес в хлебопекарню (не знаю, какой длины была дорога, но не менее двух километров) и, как правило, написавшего в штаны, он обмывал, отогревал, переодевал, а после на большой сковороде только для меня пёк необычайно вкусный калач. За самовольно безобразный побег от няни мама каждый раз пыталась меня хорошо отшлёпать, но всегда слышала от папы одну и ту же угрозу: «Попробуй только тронь пальцем».

К этому времени мама находилась в положении третьим ребёнком. Они с отцом в августе 1941 года собирались ехать в отпуск в Хмелёвку. Меня в Хмелёвку очень просил дед Миша, не столько он, сколько бабушка Настя, действующая через деда. Здесь надо сделать некоторые пояснения.

* * *

Мой дедушка по матери, Алексеев Михаил Алексеевич, родился в октябре 1887 года. Был третьим ребёнком из четырёх. Перед его рождением в семье случилась беда. Старшая сестра (?) по неосторожности уронила с высокого крыльца родившегося после неё брата Якова. Из-за повреждения позвоночника он вырос горбатым, неспособным к крестьянскому труду. В связи с этим после сельской четырёхклассной школы его пристроили в ученики к приказчику мануфактурного магазина в Петербурге. Так обязанность кормильца семьи перешла к моему деду. Он также окончил сельскую школу. Читающим книги я его никогда не видел, но он регулярно выписывал несколько газет и прочитывал их «от корки до корки».

Деду исполнилось 14 лет, когда он остался без отца, которого задавило в лесу огромной елью. Спиленная ель не упала на землю в снег, а в наклоненном состоянии застряла между другими елями. Прадед влез на спиленную ель, попытался её раскачать и тем самым поспособствовать падению на землю. Во время падения ель неожиданно завращалась вокруг собственной оси. Прадеда не только придавило к земле. Сломанным суком была насквозь проколота грудь. Он умер. Дед Миша поехал за мужиками в деревню, привёз их к месту гибели отца. Общими усилиями несчастного освободили из-под ели.

Первая жена деда Миши, моя родная бабушка, умерла в 1919 году, надорвавшись непосильным трудом, вскоре после рождения второго сына в 1918 году. Мамин старший брат Михаил родился в 1907 году, мама – в 1913 году. Дед остался с тремя детьми, старшим было 12 и 6 лет, последнему один год, и с престарелой своей матерью, которая пережила свою невестку на 4 года. Большое хуторское хозяйство легло на плечи этой семьи. Дед был излишне крутого характера, и дяде Мише с моей мамой жилось, ох, как не сладко. А когда умерла моя бабушка (маме исполнилось 10 лет, а дяде Мише – 16), то вся домашняя и много полевой и другой работы легло на плечи этих двух детей, без матери, без ласки, без взрослой женщины в доме. По словам мамы, у деда были любовницы, но женился он вторично после того, как женился Дядя Миша и мама вышла замуж. Дяде Николаю шёл 15-й год и через три года он был призван на действительную службу. Уже мне взрослому дед говорил, что он сознательно так долго не женился второй раз, так как не хотел, чтобы дети росли с мачехой.

По законам царского времени дед Миша после смерти отца являлся основным кормильцем семьи и не подлежал мобилизации. Временное правительство после Февральской революции отменило эти льготы, деда призвали в действующую армию. Он оказался в окопах на территории Латвии, где-то недалеко от Риги. Там ему довелось слышать выступление перед солдатами А. Ф. Керенского с призывами довести войну до победного конца. Дед не один раз говорил мне: «Ох, и говорит же хлёстко и плавно он умел». Полк, в котором служил дед, по каким-то причинам сначала оказался в Петрограде, а потом его расформировали. Дед Миша вернулся в свою родную Хмелёвку и в конце 1918 года был мобилизован в Красную армию.

С учётом семейных обстоятельств ему разрешили служить в ближайших к месту постоянного проживания уездах. Служба заключалась в наведении (поддержании) общественного порядка, в основном, в разорении (раскулачивании) трудолюбивых крестьян. Будучи сам владельцем хутора дед видел несправедливость разорения крепких крестьянских хозяйств. Однако, во имя сохранения собственной жизни приходилось всё это терпеть. Однажды его во главе небольшого отряда послали для изъятия «лишних накоплений» на хутор, хозяин которого чем-то сильно не угодил Советской власти. Приказано было хозяйство разорить «дотла». На мужика сразу надели наручники. В семье оказалось восемь детей, что называется «мал, мала меньше». Когда все пять коров приготовили для доставки в уездный центр, дед, видя такую ораву рыдающих малышей, приказал одну корову оставить в хозяйстве. В отряде нашёлся «благожелатель», донёс на деда. Его судили, обвинили в сочувствии к кулакам – «врагам» трудового народа и приговорили к расстрелу.