Пирожки со вкусом преступления

© Селия Брук, текст

В оформлении макета использованы материалы

по лицензии © shutterstock.com

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Глава 1

С чего начинается хорошее утро? Можете быть уверены – каждый житель Уиллоу-Брук, маленького городка, затерянного среди зеленых холмов Нортгемптоншира^[1], точно знает ответ на этот вопрос. Хорошее утро начинается с чашки горячего чая с молоком, свежей газеты и передачи «Привет, соседи» по радио. Рассветные лучи заливают обеденный стол, сонный ветерок поглаживает головки садовых роз за окном, и все в мире напоено спокойствием и любовью.

Но утро Мэри Даннинг, владелицы чудесной пекарни «Сладкие грезы», в этот злополучный день началось, увы, совсем по-другому.

– Мяу!

– Дз-зынь!

Мэри подскочила на постели, едва не сбив ночную лампу и томик рассказов колониальных писателей^[2], который она мучила накануне вечером. Ей снилось, как она получает почетный приз конкурса «Кондитер Уиллоу-Брук» из рук самой королевы, но в самый ответственный момент королева вдруг успела выронить ценную статуэтку в виде хрустальной скалки, и та, упав на каменный пол парадного зала Букингемского дворца, разлетелась вдребезги, заставляя Мэри вынырнуть из пучины сновидений. Она встряхнула головой, облепленной розовыми папильотками^[3], и прислушалась к звукам просыпающегося дома. Сомнений не было – что-то только что со звоном разбилось на кухне. И она точно знала, кто причастен к этому преступлению.

– Маффин! Если ты расколотил мой любимый молочник, я обрею тебя налысо!

Мэри по привычке глянула на себя в круглое зеркало на подставке, стоящее на прикроватном столике. Оттуда на нее посмотрела недовольная сорокатрехлетняя женщина с невыспавшимся лицом, довольно миловидная, с большими карими глазами и очаровательным, слегка вздернутым носиком. Если учесть, что вчера, пытаясь не уснуть над колониальными писателями, она выпила три чашки чаю перед сном, отражение в зеркале могло быть и хуже. Мэри вздохнула, сунула ноги в пушистые тапочки со стельками из искусственного меха и, путаясь в кружевном подоле ночной рубашки, поспешила на кухню.

Толстый, вальяжный рыжий кот, который обычно вел себя как самый надменный представитель древнейшего аристократического рода, предстал перед хозяйкой растерявшим весь свой кошачий аристократизм. Пушистые штаны и роскошный хвост Маффина, предмет его необычайной гордости, самым нелепым образом торчали из высокого резинового сапога. Обувь Мэри поставила на просушку после вчерашней работы в саду – когда она подрезала кусты бирючины, ее застал дождь, налетевший на Уиллоу-Брук вопреки прогнозу. Вчера сапоги мирно стояли на полочке для садовой обуви под серым рабочим макинтошем. Теперь макинтош свалился с вешалки, а рядом с сапогами валялись осколки замечательного стаффордширского молочника, расписанного чудесными бузинными листьями. Того самого, любимого.

Мэри тут же восстановила картину событий. Усатый негодник хотел перепрыгнуть с холодильника на полку с посудой, но не долетел и, сбив молочник с краю полки, угодил прямиком в сапог, перекувыркнувшись в полете и содрав плащ с вешалки в отчаянной попытке за него уцепиться.

Лапы Маффина болтались в воздухе, сапог ходил ходуном, но прочно держал своего нечаянного узника.

– Мр-р-ряу! – глухо доносилось из голенища.

Мэри сокрушенно разглядывала черепки на полу. Молочник был свадебным подарком от тетушки и, что греха таить, единственным приятным воспоминанием о неудачном браке с Полом Гарфилдом – архитектором, коллекционером старинных монет и абсолютным засранцем (по версии всех друзей Мэри и ее самой). Теперь молочнику пришел конец, и ничего приятного от ее распавшегося брака не осталось. Она вздохнула, подняла сапог и, перевернув его, потрясла. Пленник шлепнулся на пол, но тут же вскочил и принял свой обычный надменный вид, словно он не был только что застукан кверху задом в старом резиновом сапоге.

– Мяу!

Если бы Мэри так же свято верила в приметы, как ее покойная матушка, она решила бы, что это неудачное начало дня сулит ей всяческие неприятности в недалеком будущем. Но Мэри считала себя женщиной прогрессивных взглядов, поэтому она только вздохнула над остатками молочника и, присев, начала собирать осколки. А зря – ей следовало бы знать, что ничто не бывает столь точным и достоверным, как дурные предзнаменования.

Мэри хотела было что-то сказать коту, распустившему свой роскошный хвост, подобно павлину, но в эту минуту дверной звонок разразился мелодичной трелью. Маффин лениво повел ухом.

– Кто это в такую рань? – удивилась Мэри.

Высыпав осколки в мусорное ведро, она прошла через гостиную, по пути накидывая на плечи толстый домашний халат. Проходя мимо зеркала, она заметила на голове папильотки, но времени вытаскивать их уже не было. Звонок буквально надрывался, и Мэри поняла, что ее охватывает недоброе предчувствие. Но, распахнув дверь, она выдохнула с облегчением: на пороге обнаружилась ее ближайшая подруга Бет.

– Это ты? Я уже решила, где-то пожар.

– Хуже! – воскликнула Бет, проворно юркнув под мышкой у Мэри и оказавшись в ее гостиной.

Бет была кругленькой миловидной блондинкой – маленькой, как синичка, почти вдвое меньше своей подруги. Недавно ей исполнилось тридцать восемь лет, и двадцать из них она отдала бесплодным, но упорным попыткам стать писателем. Детективные рассказы и романы выходили из-под ее трудолюбивого пера с поразительной частотой, но, увы, отклика в сердцах издателей не находили.

В ожидании мировой славы Бет коротала дни, присматривая в качестве сиделки за старой, выжившей из ума леди Брайтли и поглощая детективы более успешных собратьев по жанру.

Бет, как и Мэри, была одинока, но если подруга немного тяготилась своим положением, то несостоявшаяся детективщица была всецело им довольна.

– Не хватало еще, чтобы дома у меня завелся муж с хорошей работой и положением в обществе. Не ровен час, он заставит меня готовить!

Сама Бет жила на гренках с сыром и маринованных яйцах, а также, разумеется, на знаменитой на всю округу выпечке Мэри. Вот и сейчас она еле заметно повела носом, пытаясь понять, не обломится ли ей кусочек свежеиспеченного пирога со сливочным кремом. Однако пирогами в доме не пахло. Тогда Бет плюхнулась в кресло, обитое линялым ситцем, и, выпучив глаза, чтобы придать драматизма своим словам, скорбно провозгласила:

– Мэри, ты не поверишь, что случилось! Это так ужасно, что ты лучше присядь.

– Что? Что там случилось? Да говори же! – Мэри объяла тревога, которая грозила перерасти в ужас. Что-что, но нагонять страху Бет умела как никто. И что не нравилось этим чертовым издателям?

– Рафферти пытались убить! Сегодня ночью кто-то напал на него прямо на пороге дома и хорошенько огрел по затылку! Как тебе? Я из этого еще целый роман заделаю!

– Боже правый! – по-старушечьи воскликнула Мэри. – Он жив?

– Когда его увозили врачи, был жив. Говорят, беднягу повезли в больницу Сент-Джеймс в Саммерлейке, а раз так – дело серьезное. Полиция уже на месте. Констебль^[4] Эббот изображает из себя дико важную птицу. Первый раз, наверное, расследует что-то посерьезнее вытоптанного газона.

– Кому же потребовалось нападать на Рафферти? – воскликнула Мэри, которую ошеломили такие новости.

Уиллоу-Брук был самым тихим городком во всей Вселенной. Преступники, воры и убийцы со всего мира словно собрались на тайной конференции и решили его не замечать. Самым грозным преступлением здесь до сегодняшнего дня считалось ужасное воровство розовых кустов миссис Уотсон, причем, как оказалось впоследствии, злоумышленником в тот раз оказался не кто иной, как мистер Уотсон, недовольный слишком приторным запахом цветов, на которых была помешана его жена. Как-то под покровом ночи, пока миссис Уотсон мирно спала, приняв перед сном любимой вишневой настойки, мистер Уотсон выкопал часть кустов, росших под окном, и увез потерпевших в неизвестном направлении. Миссис Уотсон, проснувшись, подняла такой крик, что сбежалось полгорода. Мистер Уотсон не выдержал истерики жены и сам во всем признался через три дня, а кусты обнаружились в саду у одной старой леди, которая щедро заплатила за них мистеру Уотсону. Несмотря на то, что истории этой исполнилось уже пятнадцать лет и миссис Уотсон давно развелась с мистером Уотсоном из-за столь вопиющего предательства, случай с розовыми кустами до сих обсуждали и пересказывали всем, кто приезжал в Уиллоу-Брук – просто оттого, что больше ничего примечательного здесь не происходило. Местные полисмены походили на ленивых домашних котов, а в полицейском участке всегда было тихо и пусто, если только не требовалось снять с дерева чью-то кошку или сделать замечание мальчишке, гонявшему по улицам на мотоцикле без глушителя.

Однако сегодняшнее утро нарушило привычный ритм жизни Уиллоу-Брук. Любому было понятно, что история с розовыми кустами будет предана забвению этим же вечером, а вместо нее в семейном кругу и на заседаниях книжного клуба горожане будут теперь с удовольствием обсуждать происшествие с кулинарным критиком Гленном Рафферти. Бет была так возбуждена произошедшим, что даже не могла спокойно сидеть на месте. Ей особенно тяжело давалась мирная реальность Уиллоу-Брук, ведь сюжеты писателю должна подбрасывать сама жизнь. Какой прок детективщице жить в месте, где вообще ничего плохого не происходит?

– Кому могло потребоваться прибить Рафферти? Ты, наверное, шутишь, – нервно хихикнула Бет, – его же терпеть не мог весь город. Только не притворяйся, что сама не мечтала треснуть его своей мраморной скалкой, чтобы вправить мозги.

– Думай, что говоришь, дорогуша! – возмутилась Мэри. – Мне бы это и в голову не пришло.

– Ну, кому-то все-таки пришло, – пожала плечами Бет, – и теперь неизвестно, выживет несчастный идиот или… – Она закатила глаза и скрестила руки на пухлой груди, достоверно изображая труп.

– Бет! – Мэри возмущенно уставилась на подругу, которая, нимало не смутившись, продолжила свой рассказ:

– Ты еще не знаешь самого главного! В рот ему запихали одну из твоих ежевичных тарталеток!

– Что? – Мэри показалось, что она ослышалась. Мало того что имя Рафферти и так связано с ней – все знали, что они на дух друг друга не переносили, – так еще и ее фирменные тарталетки были запятнаны этим отвратительным преступлением. Чего доброго, пострадает репутация кондитерской «Сладкие грезы». Да и о конкурсе, похоже, можно было забыть.

* * *

Конкурс «Кондитер Уиллоу-Брук» проходил каждый год и собирал любителей выпечки со всех концов графства. Его активно освещали в прессе, а однажды даже упомянули в одном известном лондонском кулинарном журнале, после чего конкурс стал еще более популярным. Сюда тянулись кулинары и обозреватели со всей страны, а у туристов стало доброй традицией, путешествуя по Нортгемптонширу, заворачивать не только в замок Эшби и аббатство Сен-Мари-дела-Пре, но и в сонный Уиллоу-Брук, чтобы отведать свежих булочек и знаменитых ежевичных тарталеток Мэри Даннинг. Судьями конкурса становились все более именитые персоны: рестораторы, обозреватели, актеры. И только один член высокого жюри оставался неизменным – Гленн Рафферти, кулинарный критик, который вел свою колонку в газете «Нортгемптонский вестник».

Гленн Рафферти был уроженцем Уиллоу-Брук и человеком весьма непростого нрава. Угодить ему было очень сложно. Самого расторопного официанта он мог назвать «медлительным размазней», самого искусного повара – «посредственным кашеваром», а довольную публику – «нетребовательной жующей массой». Когда он гордо, едва касаясь земли, медленно проходил мимо очередного заведения, раздумывая, не заглянуть ли в него, владелец обливался потом и надеялся, что грозный критик решит не заглядывать и пройдет мимо. От Рафферти не укрывалась ни одна деталь. Едва войдя в ресторан, он мог заметить невыспавшееся лицо метрдотеля^[5], пятно от соуса бешамель на скатерти, муху на потолке в дальнем углу зала. Презрительно и неумолимо нес он свое длинное, тощее тело над этим бренным миром, и ничто не могло поколебать его уверенность в том, что он делает праведное, душеполезное дело, сводя с ума несчастных поваров и владельцев кофеен по всему Нортгемтонширу.

Удивительно, но притом что Рафферти успел настроить против себя, без преувеличения, всех жителей графства, никто не осмеливался дать ему отпор. И только Мэри пыталась это сделать. Ее фирменные ежевичные тарталетки давно пользовались любовью жителей Уиллоу-Брук, и мимо этого факта Рафферти, разумеется, пройти не мог. Однажды он появился на пороге кондитерской «Сладкие грезы», заказал три тарталетки и съел их за столиком в углу, занося пометки в свой неизменный блокнот, который вызывал у его жертв не меньшее благоговение и ужас, чем сам критик. Тонкие тараканьи усики мужчины лишь один раз дернулись во время этого действа, но никто не мог бы достоверно сказать, что означало это подергивание – ненависть, гнев, нервное расстройство или несварение желудка. Прикончив последнюю тарталетку, Рафферти вытер губы салфеткой, поднялся, возложил на макушку свою плоскую шляпу и чинно удалился, едва кивнув хозяйке, которая все это время не находила себе места. А на следующий день вышла газета «Нортгемтонширский вестник» с колонкой критика, в которой он с легко прочитываемым злорадством написал, что тарталетки Мэри «неприемлемо кислят». Мэри, которая всю жизнь жила по принципу «Не делай зла другим, и другие не сделают зла тебе», мягко говоря, была обескуражена. Да, у ее чудесных тарталеток была легкая кислинка, но она придавала шарм и изюминку этому шедевру, и сама Мэри могла поклясться, что никому бы не пришло в голову назвать это недостатком. Она долго добивалась гармонии вкуса, меняя рецепт и ингредиенты, поэтому, прочитав заключение критика, действительно очень разозлилась. Рафферти и раньше казался ей неисправимым снобом, высокомерным выскочкой и болваном, который ради славы и красного словца готов был пойти на что угодно, но теперь она получила подтверждение своим догадкам – критик просто делал себе имя, раздувая скандалы не по делу. Прочитав его опус, Мэри швырнула газету на прилавок своей пекарни, надела любимый алый плащ и шляпку, велела помощнице остаться за главную и направилась прямиком к дому критика. Она и сама от себя не ожидала такой реакции, но слова Рафферти сильно задели ее самолюбие.

«Мои тарталетки любят во всем городе! – говорила она себе, пересекая широкую Далтон-стрит размашистым шагом. – Что этот тощий вырожденец о себе возомнил?!»

«Тощий вырожденец» как раз заваривал чай, когда в окно своей столовой разглядел пунцовую от гнева Мэри, направляющуюся к его дверям. Рафферти поспешил закрыться на все замки. Мэри звонила, стучала и даже пробовала разговаривать с обидчиком через приоткрытое окно кухни, пытаясь выяснить, что сподвигло критика на такую подлость. Рафферти отвечал ей из-за занавески, что тарталетки кислят и он ничего не выдумал. И в конце концов, в стране свобода слова, и он не обязан писать в своих отзывах то, что понравится пекарям и рестораторам.

– Я засужу вас за клевету! – разозлилась Мэри.

– Ваше право, делайте что хотите, – отрезал Рафферти. – Только я своих слов обратно не возьму.

– Может, вы хотя бы попробуете еще раз?

– Это вряд ли, – отклонил предложение критик, – но, если вы так настаиваете на своем, участвуйте в конкурсе «Кондитер Уиллоу-Брук»! Пусть высокое жюри решит, кислят ваши чертовы тарталетки или нет!

– Так вы же сами входите в состав жюри, – возмутилась Мэри, – никакого объективного судейства не получится!

– Кроме меня в жюри еще четыре человека, – парировал из-за занавески Рафферти. – Может, все они решат, что вы божественно печете. Или вы боитесь, что остальные судьи примут мою сторону?

– Ничего я не боюсь! – заявила Мэри и, гордо подняв голову, покинула поле боя.

А на следующий день подала заявку на участие в конкурсе.

* * *

– Ты, наверное, собиралась позавтракать? – с надеждой спросила Бет, оторвав Мэри от неприятных воспоминаний.

Та рассеянно кивнула и пригласила подругу в кухню, где Маффин, сидя на широком подоконнике меж цветочных горшков, нервно помахивал своим хвостом и рассматривал бабочек, осаждавших цветник. Все еще погруженная в свои мысли, Мэри выставила на стол подготовленные с вечера сыр, хлеб, помидоры и водрузила на плиту сковороду, чтобы подогреть консервированную фасоль.

Бет в ожидании вкусного завтрака присела за широкий стол и, дотянувшись до одной из настенных полок, включила винтажный радиоприемник, доставшийся Мэри от матери. Тот, вкусно похрустев волнами, заговорил взволнованным голосом Фелиции Петтигрю, которая обычно вела милую, душевную и невероятно глупенькую передачу «Привет, соседи!», транслировавшуюся на Уиллоу-Брук и его округу.

– Сегодняшнее утро, дорогие соседи, стало отнюдь не добрым для нас, жителей Уиллоу-Брук. Я с великой скорбью в душе вынуждена сообщить вам о чудовищных новостях – этой ночью было совершено зверское нападение на всеми горячо любимого и обожаемого…

– Вот это она загнула… – пробормотала Бет, выкручивая громкость на полную.

– …Гленна Рафферти, кулинарного критика, знатока нортгемптонширской кухни, филантропа и благотворителя…

Мэри и Бет переглянулись.

– Она точно о Рафферти говорит? – фыркнула Бет.

– …под покровом черной ночи злоумышленник напал на нашего знаменитого критика, ударил его по затылку неизвестным тяжелым предметом и скрылся, никем не замеченный. В этот роковой час Далтон-стрит была безлюдна, и некому было стать свидетелем ужасающего преступления…

– Тебе бы поучиться у Фелиции тому, как надо нагнетать интригу, – не удержалась Мэри.

Бет рассмеялась:

– У нее первый эфир в жизни, посвященный не нравам развращенного Лондона. Дай ей побыть в центре новостной повестки. Хотя не спорю – все очень драматично. На самом деле заносчивого засранца чем-то стукнули, и он потерял сознание. Что в этом такого трагичного? Послушать ее – так он уже умер три раза.

– В данный момент на месте преступления работает наша доблестная полиция, – продолжала вещать Фелиция. – Ваша покорная слуга успела побывать у дома Гленна Рафферти, и мы можем представить вашему вниманию запись интервью с Мэттью Эбботом, нашим глубокоуважаемым констеблем.

– Больше слащавых прилагательных, Фелиция, – буркнула Бет, – не у всех слушателей еще кровь свернулась.

Констебль Эббот был молод и очень озабочен тем, что его карьера в Уиллоу-Брук никуда не двигалась. Он спал и видел, чтобы его перевели в какой-нибудь менее благополучный городок, где можно будет в свое удовольствие вязать преступников пачками. Нападение на знаменитого критика привело Эббота в состояние невероятного возбуждения. Он уже предвкушал, как раскроет громкое покушение, будет замечен высоким начальством, а дальше его, как самого перспективного констебля во всей Англии, отправят следить за порядком в городок покрупнее. Все эти рассуждения не могли не сказаться на голосе констебля – он срывался и предательски дрожал, хотя Эббот старался изо всех сил держать себя в руках и казаться равнодушным.

– Констебль, – прошелестела Фелиция, и было слышно, как мимо нее проехала машина, за которой с оглушительным лаем помчался чей-то пес. «Гаррисон, ко мне!» – послышался на фоне взволнованный старушечий голос.

– Констебль, – повторила Фелиция, стараясь перекричать собаку, – что вы думаете об этом зверском преступлении?

– Я думаю… – откашлявшись, произнес Эббот.

– Гав-гав-гав…р-р-ряв!

– …думаю, что оно обязательно будет…

– Гаррисон, ко мне! Ко мне!

– …обязательно будет раскрыто. В данный момент мы опрашиваем свидетелей.

– А есть свидетели? – возбудилась Фелиция.

– Р-р-ряв!

– Нет, свидетелей нет, – смутился Эббот, – но мы стараемся их найти. Наши сотрудники обходят близлежащие дома…

– Гаррисон! Угомонись!

– …в поисках того, кто что-нибудь видел.

– Скажите, констебль…

– Гав-гав-гав!

– …есть ли уже подозреваемые? Кто мог, по-вашему, совершить это злодеяние?

– Гаррисон, оставь в покое этого джентльмена!

– Мэм, уберите собаку, она порвет мне брюки!

– Подозреваемых я пока вам назвать не могу, но, возможно, нападение связано с профессиональной деятельностью мистера Рафферти.

– Вы считаете, это преступление…

– Гаррисон! Фу! Отпусти сей же час этого несчастного…

– Мэм, я прошу вас взять свою несносную собаку на руки!

 

– …это преступление может быть связано с предстоящим конкурсом?

– Это возможно.

– Р-р-ряв! Р-р-ряв!

– Мэм!

– Как же я его уберу, когда он так зол? Я боюсь брать его на руки!

– По-вашему, злоумышленник пытался помешать Гленну Рафферти принимать участие в судействе? – не сдавалась Фелиция, хотя ее уже почти не было слышно из-за разыгравшегося на заднем фоне собачьего концерта.

– Или злоумышленница. Пола нападавшего человека мы пока не знаем.

– Мэм, я вынужден ударить вашу собаку своей тростью!

– Ах вы негодяй! Такая жестокость по отношению к маленькой собачке! Будьте вы прокляты до семнадцатого колена!

– Правда ли, что в рот мистеру Рафферти нападавший засунул одну из тарталеток пекарни «Сладкие грезы»?

– Гав!

– А-А-А-А! Эта чертова псина порвала мне брючину. Констебль! Куда вы смотрите? Арестуйте эту шавку!

– Я пока не могу разглашать детали произошедшего.

– Что, по-вашему, эта тарталетка говорит о преступнике?

– Р-р-ряв!

– По-моему, она прямо на него указывает…

На фоне послышался глухой удар, затем раздался собачий визг.

– Негодяй! Чудовище! Констебль, сюда!

– Констебль!

– Мы заканчиваем наш репортаж, – проорала Фелиция, и запись прервалась.

Все время, пока в эфире царила неразбериха, Мэри и Бет покатывались со смеху, но, когда Фелиция выключила запись и продолжила вещать из студии, они обе замолчали, глядя друг на друга.

– Мне показалось, или констебль Эббот намекнул, что это я причастна к нападению на Рафферти? – спросила Мэри.

– Сдается мне, милочка, что он не намекнул, а сказал прямо!

– Знаешь что, дорогуша? – Мэри решительно поднялась из-за стола. – Наведаюсь-ка я на это так называемое место преступления. Чего доброго, Эббот действительно меня обвинит. Надо разобраться, что к чему.

– Мы что, завтракать не будем? – нахмурилась Бет, но Мэри уже выключила плиту. Подруге пришлось довольствоваться вчерашним рогаликом на меду, одиноко торчавшим из хлебной корзинки.

* * *

Констебль Эббот никому бы ни за что в этом не признался, но он был счастлив. Впервые в своей карьере он чувствовал себя важным, нужным, а главное, при деле. Наконец в этой забытой богом и королевой дыре случилось что-то из ряда вон выходящее.

Этим утром он спал сном праведника, как и полагалось местному служителю закона, как вдруг в шесть пятнадцать раздался неожиданный телефонный звонок. Его жена при этих раздражающих звуках даже не проснулась, а Эббот долго не мог понять, что произошло, и даже какое-то время думал, что навязчивая трель – всего лишь продолжение сна. Констеблю снилось, что он стоит в парадном зале Букингемского дворца, а королева вручает ему орден как лучшему констеблю Англии, как вдруг раздался громкий колокольный звон. Этот звон плыл над гостями, над головой августейшей семьи, над самим Эбботом и растворялся в солнечном свете, лившемся из гигантских окон залы. Но в какой-то момент звук стал слишком громким и прерывистым. Наконец констебль осознал, что он находится не в Букингемском дворце, а в Уиллоку-Брук, в своем крошечном коттедже на Корнер-стоит. На дворе раннее утро, под боком похрапывает жена, а на столике изо всех сил надрывается телефон, чего прежде в такой час никогда не случалось.

Эббот снял трубку.

– Шеф, – констебль узнал голос своего помощника Диккера, – шеф, вы срочно нужны, э-э… на Далтон-стрит.

– Где?

– На Гленна Рафферти совершено нападение!

– На кого?

Эббот протер глаза, пытаясь вникнуть в слова помощника. Возвращение из Букингемского дворца в реальность давалось тяжело.

– Кулинарный критик, шеф.

– И что с ним?

– Валяется перед своим домом с разбитым затылком, – радостно доложил Диккер.

Эббот проснулся моментально.

– Жив?

– Вроде да! – Диккер даже не скрывал своей радости. – Мы вызвали скорую помощь.

– А где криминалист? А свидетели есть? – поинтересовался Эббот. Он уже наполовину надел форму, раздумывая попутно, не натянуть ли парадную. Все-таки такой случай…

По дороге к Далтон-стрит Эббот раздумывал, каким предстать перед публикой и подчиненными – веселым, хмурым, солидным или равнодушным? В конце концов он решил вести себя так, словно ничего особенного не произошло и таких случаев в Уиллоу-Брук по три штуки за день происходит. Напускное безразличие и отточенный профессионализм – вот что произведет впечатление. В конце концов, Эббот в этом городке – единственный, кто может справиться с ситуацией.

Паркуясь у обочины, Эббот стер довольную улыбку с лица, нацепил маску хмурой холодности и вышел из машины, постаравшись эффектно, как в кино, хлопнуть дверью. Правда, эпичное появление подпортили два обстоятельства: первое – едва ступив на землю, Эббот споткнулся на ровном месте и еле удержался на ногах, и второе – зеваки не заметили, что констебль приехал, потому что были заняты тем, что рассматривали критика, лежащего на дорожке перед собственным домом. Рафферти распластался лицом вниз. На затылке у него виднелось слипшееся багровое пятно. На первый взгляд, критик был совершенно мертв. Эббот даже похолодел от волнения – неужели все-таки убийство? Но, присев над пострадавшим, констебль нащупал у него пульс. К телу Рафферти приставили полисмена, а под голову подложили плед, предоставленный каким-то сердобольным соседом. Несчастного попытались привести в чувство, но сделать это не удалось. Жертва нападения лежала как убитая, и оставалось молиться, чтобы до прибытия медиков не случилось ничего трагического.

Итак, на Рафферти напали у его дома. И как успел доложить Диккер, свидетелей этого преступления, увы, не было. Эббот был даже рад этому обстоятельству. Было бы слишком легко расследовать кровожадное преступление, если бы нашелся свидетель, который бы указал на виновного пальцем. На мировую славу при таком раскладе рассчитывать не приходилось.

Эббот огляделся. Неподалеку топтался худой и невыспавшийся мальчишка-почтальон, который и обнаружил несчастного. Велосипед почтальона валялся на газоне. Мальчишка зевал и больше всего на свете мечтал оказаться где-нибудь в другом месте. Эббот подробно допросил его, но ничего толком не узнал. Почтальон, как обычно, приехал к дому Рафферти в половине шестого утра, чтобы оставить в почтовом ящике газету «Вестник Уиллоу-Брук» и несколько писем. Но сквозь прутья кованой калитки вдруг увидел тело, лежащее на дорожке, вымощенной искусственным камнем. Мальчишка бросил велосипед, толкнул незапертую калитку и, с опаской подойдя к лежащему, опознал в нем мистера Рафферти. Убедившись, что тот не реагирует ни на голос, ни на осторожные потыкивания носком ботинка, юный почтальон сначала позвонил в дверь, но, поняв, что в доме критика никого нет, побежал к соседям, которые и вызвали полицию.

К дому Рафферти, несмотря на раннее утро, уже начал стекаться любопытствующий народ. Через пятнадцать минут появился и эксперт-криминалист Робертсон, который приехал из ближайшего города. Саммерлейк был ненамного больше Уиллоу-Брук, но мог похвастаться больницей, моргом и большим полицейским участком, который располагался в двухэтажном здании на центральной площади. Робертсон поздоровался с Эбботом и начал работать над изучением места преступления. Криминалист вел себя несколько высокомерно – в отличие от коллег из Уиллоу-Брук, ему уже доводилось выезжать на одно убийство и одно неудачное покушение. И несмотря на то что этот опыт тоже нельзя назвать избыточным, Робертсон старался всем своим видом дать понять, что для него подобные события – обыденность.

Первая же улика повергла присутствующих в недоумение. Криминалист сообщил Эбботу, что во рту Рафферти найден кусок ежевичной тарталетки из кондитерской «Сладкие грезы».

– Вы уверены? – переспросил констебль, разглядывая кусок пирожного, который эксперт засовывал в пластиковый пакет.

– Я эти тарталетки ни с чем не перепутаю. Моя жена каждую неделю ездит за ними сюда из Саммерлейка.

– Он что, ел тарталетку, когда его огрели по голове?

– Точно сказать не могу. Но она непрожеванная…

– Фу, – не сдержался брезгливый Эббот.

– …а главное, у него во рту только один кусок, а остальной тарталетки нет. Если бы он ее ел, она выпала бы у него из руки и валялась где-нибудь.

– Может, нападавший забрал ее? – предположил Эббот.

– Зачем? – резонно заметил криминалист. – К тому же рот потерпевшего измазан.

– Хочешь сказать, ему ее запихнули в рот?

– Полагаю, это так. В противном случае, он вряд ли измазался бы, как двухлетка.

Вскоре приехала скорая помощь и забрала Рафферти в больницу Саммерлейка. Бедняга так и не пришел в себя.

«Похоже, не жилец», – шептались в толпе. Всеобщее возбуждение нарастало.

Эббот попытался сосредоточиться на своих мыслях. В конце концов, прежде чем о нем начнут писать таблоиды как о самом талантливом констебле в графстве, надо на самом деле выяснить, кто хотел пристукнуть Рафферти, и вот тут было над чем подумать. Этот тощий противный критикан успел рассориться со всем городом. Пока всех опросишь, пройдет тысяча лет. Того и гляди Рафферти придет в себя и сам расскажет, кто на него напал. И – прощай, мировая слава. Прощай, журнал «Звезды» и орден, пожалованный королевой. Надо срочно найти подозреваемого – того, кто ненавидел Рафферти больше всех. А кто ненавидел его больше всех? Пожалуй, Эббот знал ответ на этот вопрос. Мэри Даннинг, разумеется! Все знали про конфликт знаменитого критика и любительницы ежевичных тарталеток. Голос Рафферти был весомым, и победа в кулинарном конкурсе, который вскоре должен был привлечь в Уиллоу-Брук толпы народу, явно уплыла бы к другому участнику. Но теперь Рафферти так удачно выбыл из игры, и у Мэри появился шанс на победу. Да и тарталетка, которую запихали в рот Рафферти, напоминала чисто женскую выходку, порожденную обидой. Значит, начинать надо именно с Мэри. Если небеса будут благосклонны, ею он и закончит.

– Констебль! – вкрадчивый змеиный голосок вдруг оторвал Эббота от размышлений. Репортер местной газеты Флойд Олсен щелкнул фотоаппаратом прямо перед его лицом. – Ваш звездный час настал?

– Олсен, – простонал констебль, – почему ты никогда не предупреждаешь о том, что снимаешь? Опять я отвратительно получусь на фото.

– Я фотографирую жизнь как она есть, без прикрас!

Олсен славился своими «естественными» фотографиями, которые в изобилии появлялись на всех полосах «Вестника Уилоу-Брук». Особенно доставалось констеблю, над которым из-за этих снимков потешался весь город. Олсен снимал всегда неожиданно, подкарауливая неудачный ракурс, как охотничья собака.