Вдова на выданье
- -
- 100%
- +
– Рот закрой, – на выдохе приказала я, покрываясь холодным потом. Моего сына забирали на глазах у его сестры, разлучали их навсегда, и эта старуха, нянька, говорила Наташе чистую правду.
И Лариса не лгала, с чего бы ей лгать. Я – не я, их мать, а кто я теперь? – согласилась… и я заставила себя произнести в мыслях страшное: продать собственного ребенка. Да, в прежние времена никто не считал подобные сделки чем-то из ряда вон выходящим, наоборот, это было благодеянием. Бедные семьи с охотой избавлялись от лишних ртов, с поклоном принимая гроши, в которые оценивали их детей.
Никаких преступных намерений, обидчивый бородатый посыльный прав – всего-то помощники, друзья родным детям, верные до конца своих дней приемыши.
– А сядьте, пострелята! – прикрикнула на детей нянька и, схватив какую-то тряпку с заставленного, нечистого стола, собралась было замахнуться, но я перехватила ее руку и сжала так, что старуха ойкнула. Я разжала пальцы, полагая, что первого урока достаточно. – Барыня, а кровь-то у тебя! – запричитала вдруг старуха. – Поди, поди сядь, дай утру…
Я растерялась, теперь действительно растерялась. Куда мне сесть в клетке размером с ту самую пятиметровую кухню в «хрущевке», где я все детство притворялась, что ем ненавистную манную кашу по утрам? Кровать, такая узкая, что на ней с трудом уместится взрослый человек. Сундук, на котором тоже кто-то спит. Единственный колченогий стул, заваленный тряпьем, и стол, которым пренебрег бы даже собиратель хлама. Я шарила потерянным взглядом по стенам – как есть чулан под лестницей, заплесневелый, без окна.
И в этих условиях живут мои дети?
Старухе надоело, что я стою истуканом, и она подтащила меня к кровати, успев прихватить замызганный, весь в пятнах, графин с мутной водой. Кровать подо мной скрипнула, старуха щедро, пролив воду на пол, смочила тряпку и склонилась надо мной, я же смотрела на детей, покорно забившихся под стол и вцепившихся в то, что, вероятно, служило им игрушкой. Не то деревянная кукла, не то болванка, которую выкинул за ненадобностью местный портной.
– И-и, бедная ты моя, бедная! – тоненько взвыла мне в ухо старуха и шлепнула тряпкой по голове. – А сиди, сиди, матушка, косу-то расплести придется!
Может, сослепу, мне, по крайней мере, хотелось на это надеяться, она так рванула меня за волосы, что голова тотчас отозвалась уже знакомой болью, и я вскрикнула. Дети вздрогнули, я закусила губу – не потому что старуха варварски драла меня за локоны, потому что… я должна была немедленно что-то сделать.
Кто бы я ни была, почему мои дети живут в таком аду?
– Бедолаженька моя, горемычная, – с наслаждением причитала старуха, разбирая мою косу и одновременно промакивая мне рану на голове. – Ни батюшки, ни матушки, некому вступиться за кровиночку мою, сгинули от хвори черной! А ты терпи, терпи, милая, как уж заведено, бабий удел, он такой, хоть ты баба, хоть дворянских кровей… Поклонись в ноженьки благодетельнице, умилостивь, не перечь, глядишь, и полегче станет.
Старуха разбередила рану, она горела, я догадывалась, что от ее врачевания больше вреда, чем пользы, но молчала, только губы прикусила до крови.
Если у меня есть дети, значит, есть муж. Кто он и где он, и с его ли ведома и воли я заперта в каморке, а детей хотят продать? И еще вопрос: откуда у меня на голове, на затылке, рана? Я вспомнила, как и где очнулась – подвал, лестница, разбитая крынка, и я лежала лицом вниз. Я никак не могла получить такую рану во время падения, значит, я получила ее до того, как оказалась в подвале, и, скорее всего, то, что я рухнула, а не спустилась, и было следствием этого неслабого удара.
– В доме-то чужом никакой радости, никакого просвета, – напевала старуха, не забывая дергать меня, как марионетку. – А золовка смутьянка, лисы коварней, змеиная головка, хитра на уловки…
Кому выгодна моя смерть, если я согласилась с планами Ларисы отделаться от детей и – что она еще говорила? Про Макара Саввича, кто бы он ни был, и «приплод», который ему не нужен. И – «что я буду за жена». Великолепная стратегия, но покойницу замуж не возьмут.
– Повернись, барыня, ко мне… Была дочь любимая, была мужнина жена, а нонче-то доля твоя лихая, вдовья.
Вдова, отметила я, не отрывая взгляд от притихших детей. Вдова, чьих детей отправляют в чужие семьи. Если Лариса – моя золовка, стало быть, она с легкой руки и моего полного непротивления избавляется от собственных племянников. Какого черта, в чем резон?
– Кошке в ножки поклонишься, вчерашним днем жива…
Старуха выла умеючи, артистично, как профессиональная кладбищенская плакальщица, даже глаза в момент, когда мне удавалось увидеть ее лицо, прикрывала от удовольствия. До меня дошло, что это безусловно спектакль, на что-то рассчитанный.
– Пожалеть тебя, бедняжечку, да приголубить некому, ни кола, ни двора своего, дети-сироты-ы…
Старуха вывела особо трагическую руладу, и близнецы под столом как по команде заревели. Я рванулась, оставив у старухи в руках добрую прядь волос, и выхватила у нее окровавленную тряпку.
– Заткнись! – рявкнула я негромко и швырнула тряпку старухе обратно. Рану я позволила растревожить зря, мало того, что голова была мокрая, я теперь чувствовала, что кровь пошла снова, но я бездумно утерла ее с виска, подошла к столу и присела на корточки рядом с детьми.
Они заревели еще громче. Я вздохнула, потянулась к ним, заметила кровь на ладони и вытерла руку о лиф.
– Идите ко мне, милые… не бойтесь. Наташенька, Женечка, посмотрите на меня.
Я опасалась пугать их сильнее. Старуха своим нытьем навела на малышей жуть, теперь я преследую их в маленьком убежище. Наверное, я делаю что-то не так, подумала я, встала, села на кровать, шугнув оттуда старуху.
Что сказать детям, которые в своем несмышленом возрасте уже знают, что я за мать? Возможно, они помнят, как жили с отцом, и это совершенно точно была не клетка без окон. И мать, наверное, тогда была другой, не той, которая согласно кивала на предложение продать малышей, чтобы устроить свою жизнь с каким-то там первым встречным.
– Женя, я разве позволила тебя увезти?
Малыш перестал плакать, шмыгнул носом, задумался, потом помотал головой.
– Что я сделала, когда ты закричал?
– Ты пришла? – сказал он так, словно сам себе не верил. – Ты ругала тетушку.
– А еще? Что я сказала?
– Что у тетушки щи выливаться будут и зубами она будет хвастаться…
Да, я немного не это имела в виду. Но ребенок запомнил то, что запомнил.
– Ой, барыня! – полупридушенно захрипела где-то за моей спиной старуха. – Да что за лихо тебя попутало? Благодетельнице…
– Цыц! – рыкнула я. – Женечка, я позволю, чтобы с тобой или Наталичкой случилось что-то плохое? Тогда почему ты плачешь? Иди сюда. И ты, Наташа, иди. Идите ко мне.
Малыши осторожно выбрались из-под стола. Женя был смелее, подумал, смешно поиграв бровками, подбежал ко мне, уткнулся в грудь носом и засопел. Наташа внимательно наблюдала за ним, бочком, но тоже подошла, и руки у меня все еще были грязные, когда бы и где я успела их как следует вытереть, но я обняла детей и постаралась, чтобы они услышали и запомнили мои слова.
– С этой минуты, с этого дня, – прошептала я, – никто и никогда не посмеет причинить вам зло. У вас есть мать. И что бы ни случилось, я всегда буду защищать вас. От всех.
– Даже от самого иперата? – восторженно произнес Женечка, поднимая голову и восхищенно глядя мне в глаза, и я сперва озадаченно моргнула, но живо и правильно перевела с детского языка.
– Даже от самого императора.
Не знаю, зачем императору могут понадобиться мои дети, но от всей души полагаю – глава государства хотя бы немного умнее, чем моя истеричная родственница, и ему реально объяснить, что малыши должны расти с матерью, не прибегая для убедительности к радикальным средствам, столь любимым революционерами…
– Что есть-то будем, барыня? – всхлипнула из своего угла старуха, опуская меня с повстанческого Олимпа на землю бренную. – Как хозяйка заснет, хоть на кухню схожу. Может, и не отлупят, – добавила она со вздохом. – Ты, барыня, кашеварила, глянь, ничего не принесла? – И она потянулась рукой к моему платью.
В этом доме я и моя семья что-то значат или нас в прямом смысле держат для битья? Я легонько хлопнула старуху по руке, под полными надежды взглядами детей пошарила по груди, по юбке и покачала головой. Никому мое безмолвное признание в новинку не оказалось, старуха снова вздохнула, дети приняли известие мужественно.
В дверь коротко стукнули, старуха встрепенулась и обхватила себя руками, дети прижались ко мне, и Наташа так вцепилась мне в бедро, что я даже скрипнула зубами, но ничего ей не сказала.
– Олимпиада Львовна! – Стук повторился, настойчивый, очень хозяйский. – Олимпиада Львовна, выйдите-ка ко мне.
Глава 3
Эту девицу я еще не видела и не подозревала о ее существовании. Если, конечно, она не была тем самым пресловутым Евграфом, но я даже в порядке бреда и находясь в бреду такое предположение отмела как несостоятельное.
– Что же вы, милая Олимпиада Львовна, – начала мне выговаривать, насупившись, девица. – Комнаты не прибраны, а кувшин в подполе разбит.
Я стояла, уставившись на ее стоптанные ботинки и гадая, что за неразбериха с юбками. На Ларисе было платье в пол, на Домне, похоже, тоже, а моя юбка и юбка этой девицы оставляли простор для фантазий – открывали ноги до щиколоток. Помня, как перекосило бородатого мужика, я недоумевала. Так же, как… – где? В моем настоящем мире? В моей прошлой жизни? – отдельные индивидуумы не признавали брюки на женщинах, хотя миновала четверть двадцать первого века?
Но спросила я вовсе не про длину юбок.
– В подполе? – я подняла голову и придала лицу почти блаженное выражение, хотя в коридорчике было темно и тускло светила только масляная лампа в руке девицы. – А зачем бы я в подпол пошла?
Очень важно, зачем я пошла в подпол. Если бы не разбитый кувшин рядом, я могла бы предположить, что меня столкнули, но нет. Меня ударили по голове, когда я спускалась с этим самым кувшином с остатками молока по крутой лестнице, ударили подло, сзади, явно желая, чтобы тьма подвальная была последним, что я запомнила перед смертью.
– То-то Лариса Сергеевна и сказала, что у вас помутнение, – вместо вразумительного ответа скривилась девица. – Лежит она, стонет, вас почем свет клянет, а вы приберитесь в доме, как должно, завтра, глядишь, она гнев на милость и сменит.
Я не боялась никакой работы и не считала зазорным ни один труд. Но вывозить дерьмо и грязь за теми, кто загнал моих детей в заплесневелое дупло, я еще не рехнулась, и раздумывала, рассматривая девицу. Молодая, даже кокетка на вид, но руки натруженные, значит, прислуга или приживалка, как и я.
– Сейчас иду, – я, приоткрыв дверь, заглянула в комнатушку, улыбнулась малышам и кивнула старухе – мол, уложи детей и делай, что обычно.
Убираться я не подумаю, но присмотреть комнату, которую завтра же вытребую у хозяйки этого вертепа, я просто обязана.
Под пристальным взглядом девицы я быстро заплела косу, перекинула ее на спину, дождалась, пока у моей конвоирши лопнет терпение и она первая пойдет к выходу. Я полагала, есть еще какой-то путь на «чистую» сторону дома, но нет, мы шли так, как вел меня Женечка. По провонявшему дохлыми крысами коридору, по темной лестнице.
– Завтра ввечеру, Олимпиада Львовна, за Натальей Матвеевной от благочестивых сестер приедут, – произнесла девица с опаской, и я сделала вывод – она в курсе, из-за чего Лариса теперь лежит и стонет. – Как глянется девочка сестрам, так и решат.
– И почему она им может не глянуться?
Чем сильнее я их обману своим поведением, тем проще мне будет обороняться, когда прижмет. В моем голосе прозвучала обида, и девица развела руками, светлое пятно запрыгало по стенам.
– Света нет, так будь хоть трижды благочестива, Олимпиада Львовна. – Она на мгновение остановилась, взглянула на меня, подняв лампу, и я различила в ее глазах нечто, похожее на сочувствие. – Был бы в вас свет, так и уехали бы во вдовстве в приорию, что по людям-то жить. Лариса Сергеевна вам по батюшке Матвею Сергеевичу хоть и родня, а все чужая…
Она опять пошла вперед, я за ней.
– Вам, Олимпиада Львовна, с ней бы ладить. Сперва брата схоронила, потом сестру родную. Вам-то свойство, а у нее ни единой кровиночки не осталось.
Кроме племянников, если я все верно поняла. Которых она готова сплавить с глаз долой хоть в чужую семью, хоть в монастырь.
– И Парашку вашу, – прибавила девица, – еще терпеть, каторжницу.
Мы уже поднимались по лестнице, и при этих словах я едва не оступилась, а потом с трудом удержалась, чтобы не рвануть в комнату к детям. Она же не старуху-няньку имела в виду?
– Откуда ты знаешь, что каторжницу? – скрипнув зубами, процедила я.
– Каждый день слышим, – ухмыльнулась девица. – Как в кухню ни придет, сказки свои сказывает. Да и не скрывает она, Олимпиада Львовна, матушка, ни что девкой по лесам с беглыми чудила да барские дома жгла, ни что барин покойный ее от каторги откупил, потому как она его сына нянчила…
Возможно, барин был не настолько конченый идиот и знал, что делает. Чужие сожженные дома его не тревожили, в отличие от отношения старухи, тогда еще молодой девки, к ребенку.
– Не твоего ума это дело, – предупредила я, открывая дверь на господскую половину. – Ступай к Ларисе Сергеевне. Скажи, что завтра поговорю с ней.
Вместо бедняжки, которую мне наглядно обрисовала старуха Парашка, спасибо ей за это огромное, на мгновение проглянула привыкшая к немедленному исполнению распоряжений Ольга Кузнецова, и девица изумленно застыла. Я не стала дожидаться ее реакции, деловито прошла туда, где, как я смутно помнила, была кухня.
Сейчас оттуда доносился богатырский храп и так несло скверно выделанной кожей, что меня замутило, и я даже подумала – как давно я овдовела и не могу ли быть беременной третьим малышом? Против я не была бы, конечно…
В углу, на лавке, покрытой не слишком чистой тряпкой, сотрясал кухню храпом и ароматизировал воздух мужик лет пятидесяти. Спал он на спине, свесив руку и разинув рот, я решила, что он мне не помешает. На столе горела масляная лампа, дававшая тусклый, неприятный для человека двадцать первого века свет, но мне было не из чего выбирать.
Вот погреб, сейчас крышка закрыта, и мне придется ее поднять, чтобы еще раз спуститься, уповая, что никто не ударит меня по голове. Дерево было невозможно тяжелым, лестница уходила в пропасть, и я рисковала сверзнуться без посторонней помощи, но, взяв лампу и осторожно нащупывая каждую ступеньку, я пошла вниз.
Ударить меня могли… где-то здесь, предположила я, когда уже сделала несколько шагов, но не позже. Иначе уже не размахнуться, проще было меня столкнуть. И я, скорее всего, не слышала, как ко мне кто-то подкрался, или не придала этому никакого значения. Шаги мне должны быть привычны – например, это могла быть Домна с ее хлопающими туфлями, или она их сняла.
Почему меня ударили, почему не столкнули? Тот, кто это сделал, весьма и весьма неумен.
Я считала ступени. Двенадцать или четырнадцать, я летела примерно с двух метров, это серьезная высота, но недостаточная, чтобы я погибла с гарантией. Это была месть, ненависть, а не попытка убийства?
Опустив лампу к самому полу, я изучала место происшествия, уговаривая себя, что расследование – это невероятно просто, недаром в каждом детективе любая клушка уделывает нерасторопных полицейских. Чем больше я рассматривала пол, тем витиеватее становились эпитеты в адрес писателей и сценаристов, приличного среди них не было ни одного, и где-то через четверть часа я сдалась.
Черное пятно наверху лестницы выглядело порталом в бездну, так какая разница, сверху ты смотришь на нее или снизу?
Потом я подумала, что подвал, возможно, находится даже чуть выше, чем моя клетка. А затем, продолжая до звона в ушах вслушиваться в то, что происходило вокруг, и проклятый мужик своим храпом заглушил бы даже выстрел, я повернулась и осмотрела подвал уже как помещение.
Осколки кувшина небрежно смели в сторону, девица неспроста мне пеняла. Разлитое молоко никого не удивило. Стало быть, то, что я спускалась в подвал, редкостью не было, как и разбитая мной посуда. То ли я неповоротлива, то ли уже не первый случай. То ли мне лучше воздержаться от любых поспешных выводов.
Я поднималась, прогоняя внезапную панику. Мне все казалось, что кто-то только и ждет, пока я высуну из подпола нос, но никого, ничего, кроме спящего мужика и кота, который пришел и устроился у него на пузе. Мужик глубоко дышал, кот поднимался и опускался, и на морде у него было написано презрение ко всему роду людскому, но природная лень мешала спрыгнуть с мужика и найти себе место поудобнее.
Сообщив коту, что он придурок, я принялась рыться в поисках съестного. Кухня оказалась грязней, чем я думала, вся заляпана жиром, ни у кого не доходили руки ее как следует отмыть, на остывшей плите пировали тараканы, и на открытой деревянной стойке в горшках и кувшинах не нашлось ничего, чем можно было накормить детей. Обругав себя, я нашла самый чистый горшочек и отправилась с ним снова в подпол.
Немного меда – заберу остатки, их как раз хватит мне, детям и Парашке, немного творога, который, кажется, еще не испорчен. В кедровых орехах порезвились мыши, а вот до головки сыра они не добрались, и я, вернув наверх горшочки с медом и творогом, вооружилась ножом и опять спустилась в погреб.
Сейчас я чувствовала себя не в пример увереннее. Нож выглядел весомым аргументом, хотя предназначался для сыра. Жадничать я не стала, половину сырной головки бросила обратно в горшок, прошлась еще по полкам, но остальная еда была сомнительна уже хотя бы потому, что мыши здесь ощущали себя хозяевами.
– Совсем ты мышей не ловишь, – высказала я коту, он не повел даже ухом. Я освободила от условно чистой посуды поднос, составила на него свои трофеи и оставила пока на столе, предусмотрительно накрыв все огромной кастрюлей.
Мне нужно было найти комнату, куда я завтра же намеревалась переселиться вместе с детьми, и мне было плевать, какие возражения окажутся у хозяйки. Я вышла в коридор, по памяти прошла до комнаты, где я впервые увидела и своего сына, и Ларису, и прочих действующих лиц. И теперь, по здравому размышлению и внимательному осмотру, я подумала, что жемчуга на шее вздорной тетки были фальшивыми.
Мебель деревянная, но вся из разных гарнитуров и старая. Состояние того, что стоит в моей клетке, не сильно отличается от того, что демонстрируется гостям, даже важным, как купеческий посланник. Ковер вытерт, можно было и на него свечу уронить. Обои когда-то были яркими, но давно выцвели, не выгорели – именно выцвели, будто стоили гроши и были куплены на известном китайском маркетплейсе…
И еще сейчас, ночью, здесь холодно. Стыло, словно никто никогда не протапливал дом, и близко не пахло горящим деревом. Я поежилась, подошла к окну, откинула занавеску, увидела двор и стену слева, вышла в дверь, за которой исчез бородатый мужик и в которую вбежала, а затем выбежала Домна. Коридорчик, ход налево, четыре ступенечки вниз и дверь на улицу. Я откинула засов и выглянула наружу.
Мне показалось, что это нежилое строение. По крайней мере, то, что я рассмотрела на другой стороне улицы, точно было каким-то складом или амбаром, или небольшой оптовой базой. Выпустив дверь, я пробежала несколько шагов, остановилась, обернулась и изучила дом, где меня держали, будто пленницу, в подземелье.
Бесспорно, постройка – точная копия тех, что напротив, и справа, и слева. Но окна, через которые прежде выдавали товар, застеклили и занавесили. Там, куда вел коридорчик – что-то вроде крытой веранды, а раньше была, скорее всего, рампа.
Стала понятна задумка архитектора. Я смотрю на здание одноэтажное, на самом деле в нем два этажа, и там, где живу я, раньше, до перестройки, были холодные склады. Отсюда и дохлые крысы, и вполне здравствующие мыши, с чего бы им покидать такое хлебное место, пусть от изобилия остались одни воспоминания.
Ясно, почему я оказалась с детьми внизу. Когда я вернулась и закрыла за собой дверь, убедилась в догадке окончательно. Теплее мне не стало… сейчас, насколько я понимаю, все же весна. Какой бы беспечной, неразумной и безответственной матерью я ни была, Парашка, которую прежний барин так ценил за отношение к ребенку, наверняка указала, что в таком холодном строении лучше перезимовать в самом теплом из всех мест.
Я уточню это у нее, подумала я и, стараясь не топать, заглянула в коридорчик на веранду.
То, что я там увидела, должно было стать едой, но не сегодня. Домна, вероятно, перебирала крупы, грибы и остальные запасы, что-то развешивала просушить. Она умница, а мне нужно разведать все как можно внимательнее.
Студено, серо, бедно. Я шла, заглядывая во все двери, не то чтобы мне много их попадалось, и поражалась тому, как все-таки удачно иногда маскируется нищета. Отчего-то казалось, что даже усердный крестьянин или мастеровой живет лучше, чем дамочка в хорошо пошитом платье.
Я остановилась возле двери, из-под которой пробивался свет. Прислушалась – бормотание, похоже, Ларисы и той самой девицы, которая спускалась ко мне. И здесь так же промозгло, как и во всем доме. И где-то спит Домна. Что делать мне – искать новую комнату, которая была бы с окном, или проваливать отсюда подобру-поздорову?
Я тряхнула головой, вернулась на кухню, посмотрела на кота, сняла кастрюлю с подноса, кинула коту немного творога. Не самая лучшая еда для кошек, но хоть что-то.
Никакой благодарности от кота. Но я на него была не в обиде.
Обратно идти было сложно. В одной руке я держала прихваченную в кухне лампу, другой старалась удержать поднос. Какие чудеса проявляет тело матери, когда ей нужно кормить детей – обычный человек выронил бы это все через пару метров, я же дошла до лестницы и начала спускаться. Какое счастье, что у меня платье не метет пол, хоть одну вещь милая глупая Липочка сделала правильно.
На середине лестницы я замедлила шаг, а после остановилась. Мне показалось, что дверь черного хода чуть скрипнула, и я замерла. Проклятая лампа, она меня выдаст, если тот, кто собрался зайти, делает это не с добрыми намерениями.
Надо было взять с кухни нож, хотя помог бы он, когда у меня в руках поднос, а лампу я могу бросить, и начнется пожар – строение деревянное. Пусть и сырое. И мои дети там, внизу, и другого выхода у нас с ними не будет, кроме как через огонь.
В подобную западню мне попадать не приходилось, а может быть, сейчас чувство опасности было особенно обострено. Да что говорить, с двумя крошечными детьми на руках я никогда бы не стала вступать в перепалку с вооруженным грабителем, даже если бы точно знала, что в руках у него пластмассовый пугач.
Но пока я себя накручивала и пыталась не уронить ни поднос, ни лампу, дверь приоткрылась достаточно, чтобы в нее протиснулась невысокая фигурка, замотанная в подобие плаща. А потом я расслышала знакомый стук подошв.
Меня в свете лампы было видно превосходно.
– Барыня! – ахнула Домна. – Барыня Олимпиада Львовна!
Она закрыла дверь, прилипла к стене – так она сопротивлялась жизненным обстоятельствам. Сейчас – в моем лице, отчего-то я ее опять перепугала не на шутку, она закрыла рот рукой, еще раз охнула, и я гадала – это после того, как я размахивала подсвечником, или была другая причина.
– Смилуйтесь, матушка-барыня! – всхлипнула Домна, закрывая теперь уже все лицо, так что я с трудом разбирала ее бормотание. – Силой великой заклинаю, не выдавайте меня!
Зверь обычно и бежит на ловца, а если не попадается, то потому, что охотничек – ротозей.
– Поднос у меня возьми, – приказала я негромко, и Домна с готовностью засеменила ко мне, а когда она поднялась и протянула к подносу руки, я, придержав его, спросила: – И где ты была?
Мне нужно это знать, чтобы понять, кого я могу превратить в вынужденные союзники. Никто не предан больше, чем тот, кого ты держишь на коротком поводке.
– Ларисе Сергеевне не выдавайте! – умоляюще повторила Домна. – Погонит она меня!
– А и погонит, что с того, – проворчала я, но больше для вида. – Много ты тут наработаешь, крысы и те с голоду дохнут. Так была где?
– У дочери, где мне быть! Она все хворает, – Домна так виновато заглядывала мне в глаза, что я впала в некое замешательство. Без подробностей сложно понять, почему Лариса, какой бы змеей она ни была, будет гонять Домну из-за визита к дочери.
Я разжала пальцы, и Домна забрала поднос.
– Пойдем, отнесешь ко мне в комнату. Так что твоя дочь? Почему тебя из дому погонят?
Может, дочь Домны – падшая женщина? Или больна чем-то сильно заразным, и тогда я совершенно зря не только стою рядом с ней, но и доверила ей нести еду для моих детей.
Домна остановилась. У меня теперь был совсем невысокий рост, но она была ниже меня почти на голову, с широкими седыми прядями в густых волосах, с удивительно крепкой для ее возраста грудью и не менее поразительно прямой для прислуги в бедном доме спиной.