Годунов. Последняя кровь
- -
- 100%
- +
Конец 1616-го и начало 1617 года прошли в интенсивной подготовке польского войска к походу на Москву. С огромным трудом удалось собрать 12-тысячную армию. Польские шляхтичи собирали деньги буквально по копейке. В Литве ввели специальную подать для оплаты наёмников, а канцлер Лев Сапега влез в большие долги, занимая огромные суммы.
Филарет, узнав об огромном долге, который повесил на себя его покровитель Сапега, не без ехидства спросил того при встрече в Литве:
– Не рискуешь прогореть с таким большим долгом?
– Все мы так или иначе рискуем, – невозмутимо парировал канцлер. – Ты рисковал тем, что с помощью казаков посадил своего слабого неопытного сына на московский престол. Вдруг его советники, бояре и воеводы, переметнутся на нашу сторону. А мой риск один, чтобы гетман Сагайдачный не уклонился от похода, как обещал… В любом случае мы твоего сына Михаила не обидим, раз содействовали его восхождению на трон, будет он нужным нам человеком при Владиславе…
– Соправителем Владислава?
– Нет, Филарет, его младшим братом, если тебе будет угодно… – сказал Сапега и про себя подумал: «слугой Владислава, одним словом, первым подданным нового царя Владислава». – От исхода баталий между Михаилом и Владиславом зависит и твоя судьба, Филарет, в каком качестве ты возвратишься в объятья заждавшегося тебя сына – одним словом, пан или пропал… Впрочем, я почему-то уверен, что при любом раскладе дел и при любых военно-политических обстоятельствах ты никогда не пропадёшь…
– Твоими бы устами да мёд пить, – сказал Филарет и поехал помолиться за своего сына-царя Михаила перед иконой Николы Можайского Чудотворца сразу же после разговора с канцлером Литовским и перед походом польско-литовского войска.
А в западных и юго-западных русских землях продолжали «гулять» и бесчинствовать банды «воровских» казаков, принявших когда-то сторону Лжедмитрия Второго. В этих бандитских формированиях было ничтожное количество донских и запорожских казаков, но зато «казацкая вольница» безмерно обрадовалась, прознав о скором походе Владислава на Москву: будет чем поживиться. К королевичу прибыли атаман Борис Юмин и есаул Афанасий Гаврилов, заявившие, что хотят «правдою служить и прямить» Владиславу. Осталось только дожидаться сильной военной поддержки гетмана Сагайдачного…
И вот в апреле 1617 года королевич Владислав торжественно двинулся из Варшавы в поход на Москву. Архиепископ-примас пафосно напутствовал королевича Владислава: «Господь даёт царства и державы тем, которые повсюду распространяют святую католическую веру, служителям её оказывают уважение и благодарно принимают все советы и наставления. Силён Господь Бог посредством вашего королевского высочества подавать свет истины находящимся во тьме и сени смертной, извести заблудших на путь мира и спасения, подобно тому, как привёл наши народы посредством королей наших Мстислава и Ягайло».
Королевич отвечал: «Я иду с тем намерением, чтобы прежде всего иметь в виду славу Господа Бога моего и святую католическую веру, в которой воспитан и утверждён. Славной республике, которая меня питала доселе и теперь отправляет для приобретения славы, расширения границ своих и завоевания северного государства, буду воздавать должную благодарность».
Но поначалу поход не заладился: королевичу пришлось отправлять часть своих войск на юг в помощь гетману Жолкевскому для отражения армии турецкого султана. Посему королевич вынужден вернуться на несколько месяцев в Варшаву.
Канцлер Сапега, встретив снова Филарета, сказал тому:
– Видишь, как вышло… Вернулся назад в Варшаву Владислав… По русской присказке, дороги счастливой не будет… Но всегда есть и будут исключения из правил даже при всесилии пословиц и поговорок русских…
– Возможно, и не будет счастья полякам в дороге, – уклончиво заметил Филарет. – Придётся возвращаться несолоно нахлебавшись. Впрочем, есть способы изменить всё в лучшую сторону…
– Это когда трижды плевать через левое плечо, чтобы задобрить тёмные силы? – спросил Сапега. – Или есть ещё какие-то способы…
– Молиться надо самому военачальнику ради собственного военного успеха… И чтобы за военачальника его духовник и епископы молились… – сказал Филарет с серьёзным и очень грустным лицом. – Сильно молиться надо Господу Богу, чтобы повезло при несчастливом начале похода…
– То-то мне доложили, что ты зачастил на молитвы к вывезенной по твоему указу иконе святителя Николая из Можайска…
– К иконе Николы Можайского Чудотворца, – поправил Сапегу Филарет. – Видишь, канцлер, вернул Никола Можайский королевича назад в Варшаву, препятствие ему учинил первое в походе… Сдаётся, много ещё будет в походе королевича барьеров и неувязок… Плеваться через левое плечо всё время ныне уже бессмысленно, слюны не хватит, чтобы тёмные силы задобрить…
– Некстати эта задержка, – вздохнул Сапега, – царство твоего сына восстанавливается и укрепляется не по дням, а по часам… после Смуты, которую мы в Русской Земле учинили, сгоняя с престола Бориса Годунова и его сына Фёдора… ради того, чтобы посадить на престол твоего сына…
Филарет ничего не ответил, только отвернулся и поморщился, как от невыносимой боли в сердце и страха за своего посаженного на престол сына.
Лишь в августе, после «варшавской заминки», королевич Владислав прибыл в Смоленск, а в середине сентября подошёл к крепости Дорогобужа. Узнав о прибытии в город королевича, дорогобужский воевода Ададуров (бывший некогда постельничим царя Василия Ивановича Шуйского) в устремлениях лакея открыл ворота крепости полякам. И буквально на следующий день воевода со своими присными целовал крест Владиславу, как русскому царю, возобновляя присягу, которую давал восемь лет назад. Отличилось и предательское местное духовенство, вышедшее с хлебом и солью встречать Владислава, как приказали местные воеводы. На радостях подчинения без сопротивления Дорогобужа Владислав приказал не разорять старинный город, наоборот, с рвением прикладывался к образам и православным крестам, которые подносило ему местное духовенство, переметнувшееся на сторону поляков. Местный гарнизон был распущен. Воевода Агадуров с частью казаков и дворян приняли предложение Владислава присоединиться к польскому войску. Часть воевод и дворян сбежала в Москву. Известие о бескровном взятии Дорогобужа вызвало настоящую панику в расположенной всего в 70 верстах Вязьме. Напуганные местные воеводы Пётр Пронский, Никита Гагарин и Михаил Белосельский бросили город и бежали в Москву. За ними последовали стрельцы и местные дворяне. А казаки вяземского гарнизона побежали в южные земли ради разбоя.
В этом дело с первой изменой царю Михаилу не закончилось. По почину Пожарского и его соратников в московской Боярской думе малодушных воевод Вязьмы и Дорогобужа достойно и наглядно наказали: высекли публично кнутом, заключили в темницу. К тому же потом за трусость и нарушение присяги многих бежавших воевод сослали в Сибирь, лишили недвижимости и прочего имущества, отданного московским дворянам. Эти суровые и вполне справедливые меры в условиях военного времени говорили о важных переменах в обществе: многое менялось в русском оборонном сознании, и нетерпимость к предательству, трусости, и новые ценности миропорядка и справедливости восстанавливались в Отечестве на излёте Смуты, что невозможно было в разгар Смуты.
Наконец, 18 октября 1617 года 22-летний королевич Владислав вступил в Вязьму, тут же составил грамоту в Москву и направил её через своих послов-коллаборантов, воеводу Дидурова и смоленского дворянина Зубова. В грамоте говорилось: «…По пресечению Рюрикова дома люди Московского государства, уразумев, что не от царского корня государю было трудно, целовали крест ему, Владиславу, и отправили послов к отцу его Сигизмунду для переговоров об этом деле, но главный посол, митрополит Филарет, начал делать не по тому наказу, каков им был дан от вас. Прочил и замышлял на Московское государство сына своего Михаила. В то время мы не могли сами приехать в Москву, потому что были в несовершенных летах, а теперь мы, великий государь, пришли в совершенный возраст к скипетродержанию, хотим за помощью Божией своё государство Московское, от Бога данное нам и от всех вас крестным целованием утверждённое, отыскать и уже в совершенном таком возрасте можем быть самодержцем всея Руси, и неспокойное государство по милости Божией покойным учинить».
Владислав утверждал, что вместе с ним в Москву идут патриарх Игнатий, архиепископ Смоленский Сергий, многие смоленские князья и бояре. Но грамота королевича не произвела никакого впечатления в Москве, а послы Владислава Ададуров и Зубов тут же были схвачены, помещены в темницу, а потом сосланы.
Глава 21
При стремительном взятии Вязьмы в ставке королевича получили вести, что русские войска, миновав Можайск с его сильной крепостью, быстро, чуть ли не панически отошли к Москве, а часть войск рассеялась, бросив оружие и знамёна. Королевичу следовало бы действовать с присущим ему напором и целеустремлённостью – атаковать беззащитный Можайск, но в решающий переломный момент кампании войско отказалось подчиняться Владиславу. Алчные наёмники и «шляхтичи-рыцари» стали требовать у Владислава денег на дальнейший поход к Можайску и Москве. И был настоящий бунт в королевском войске из-за недостатка продовольствия, отсутствия фуража для лошадей. Но у королевича, как на грех, казна оказалась пуста, а подвоз припасов продовольствия и фуража из Смоленска оказался затруднительным из-за выпадения снега и грянувших морозов.
Возникла историческая заминка под Николиным градом Можайском перед решающей битвой у стен крепости русских и польских войск. Во время этой заминки русские воеводы чуть ли не ежедневно посылали под Вязьму мобильные отряды казаков и татар, которые методично и уверенно уничтожали всех поляков и наёмников, пытавшихся добыть пропитание в окрестностях города и даже отдалённых от города землях. К тому же королевич столкнулся, как и раньше его соплеменники, с многочисленными отрядами русских партизан, «шишей», передвигавшихся на лыжах, что было в диковинку для поляков.
И в это время возникло одно знаковое событие для времени «излёта Смуты» перед последним этапом «очищения» русской земли от чужеземных оккупантов. До этого разгар Смуты вызвал целую череду измен и предательств, начиная с самого верха, предательской семибоярщины, до воеводского уровня, с наглядным примером воевод Микулина и Блинова из того же Можайска, и до самого низа простолюдинов-воинов. И Микулин, и Блинов, предав своих, пошли воевать на стороне поляков, таких воевод и казаков-разбойников в Смутном времени было предостаточно. Поголовное предательство разъело, как ржа, основы государственности, подточило основы сопротивления чужеземным войскам и порядкам.
Но во время исторической заминки под Можайском на русскую сторону перешёл казачий атаман, есаул Поздей Конюхов, с отрядом казаков в двести сабель. Конюхов пользовался абсолютным доверием королевича Владислава, более того, был даже его любимцем среди других воевод и атаманов. И судьба перехода Поздея Конюхова на русскую сторону оказалась в руках не менее знаковой личности в истории Смуты – князя Бориса Михайловича Лыкова-Оболенского, принадлежавшего к 22-му колену рода Рюриковичей, согласно старинным московским родословцам.
Судьба самого Бориса Михайловича Лыкова-Оболенского также знаменательна и парадоксальна. Родившийся в 1576 году, князь Лыков-Оболенский в царствование Фёдора с 1593 года часто служил рындой – оруженосцем, телохранителем – на приёме иноземных послов. С 1598 года при новом царе Борисе Годунове уже в чине стольника он находился в свите Годунова и затем был послан первым воеводой в Белгород. При появлении Лжедмитрия Первого Лыков-Оболенский признал в нём «царевича Дмитрия», предав Годунова, перешёл на сторону самозванца, стал при его дворе сначала кравчим, а позже, в 1606 году, был пожалован в бояре. Взял сторону Василия Шуйского, пассивно участвуя в заговоре бояр против «царя Дмитрия». После свержения боярами Шуйского «на законных основаниях» вошёл в правительство «семибоярщины», присягнув сначала королевичу Владиславу, а потом пустив польский гарнизон в Московский Кремль.
Видный член партии Романовых, князь Лыков-Оболенский породнился с Филаретом, женившись на его сестре Анастасии Никитичне Романовой, разумеется, голосовал на Земском Соборе за своего родича Михаила Фёдоровича. При новом царе-родиче Михаиле, признавшем за мужем своей тётки боярский чин, полученный от Лжедмитрия Первого, состоялось новое возвышение князя Лыкова-Оболенского, в думе он возглавит Разбойный приказ, а потом даже станет конюшим…
Проявив себя с самой лучшей стороны в уничтожении множества разбойничьих отрядов – в частности, разгромив известного воровского атамана Михаила Баловнева и повесив его за ребро, с началом военных действий королевича князь Лыков-Оболенский возглавил первым воеводой отдельный крупный отряд и очутился в Можайске. Воистину пути Господни неисповедимы: из Николина града по заказу Филарета предателями-воеводами Микулиным и Блиновым был угнан в Литву чудотворный образ Николы Можайского, а здесь уже новый воевода, близкий родич Филарета, князь Лыков, сам многажды предававший царей, сделавший «бешеную карьеру» на предательстве…
В один прекрасный момент поджидающему в Можайске первому воеводе докладывают:
– Из Вязьмы к нам перебежали два молодых казака из войска королевича…
Лыков-Оболенский начинает ласковый расспрос молодых лихих казаков:
– Кто ваш атаман, казаки?
Те отвечают, потупив глаза:
– Есаул Поздей Конюхов…
– Это знаменитый атаман, из известного казацкого рода… Чего же вы, казаки, от такого могучего атамана ко мне перебежали?
Те мнутся, виляют и ничего толком не объясняют. Радоваться бы воеводе-князю, что такая радость: стали перебегать на сторону царя Московского воины королевича Польского. Только инстинкт опытного интригана, многому научившегося у своего родича Филарета, у многих царей и бояр небескорыстных, подсказал Лыкову-Оболенскому продолжение можайской «казацкой заварушки».
И действительно, скоро можайский воевода Борис Михайлович получает личное письмо от самого атамана Поздея Конюхова, где тот объясняет, что с ним приключилось, когда есаул занимал Фёдоровский монастырь неподалёку от Вязьмы, прикрывая войско Владислава от шишей с запада. В одну безлунную ночь двое пьяных молодых казаков, воспользовавшись бесчувственным состоянием своих таких же пьяных товарищей, захватили у своего атамана двух скаковых лошадей, 30 золотых и дорогие ткани – атлас, камку и сукно – и бежали в Можайск. Атаман Конюхов, возмущённый неслыханной дерзостью своих подчинённых, писал можайскому воеводе, князю Лыкову-Оболенскому, что, мол, «готов вернуться на службу московскому царю, если Лыков найдёт всё похищенное имущество и отдаст его жене Конюхова. А та, в свою очередь, должна о возвращённой пропаже написать письмо лично мужу».
Парадокс «Можайской заминки», взаимоотношений атамана Конюхова, готового изменить королевичу и перейти на царскую службу, и воеводы Лыкова, многажды изменявшего многим царям, целовавшего крест королевичу Владиславу, заключается в том, что на излёте Смуты приходилось пользоваться услугами изменников с той стороны, что измена иноземным королям не такая уж и измена для русских подданных.
И град Можайск, сам целовавший крест королевичу в разгар Смуты, утративший свою драгоценную чудотворную святыню, образ святителя Николы в ипостаси меченосца, сам готов на излёте Смуты для искоренения поголовного предательства принять огненное крещение для очищения Земли Русской, духа русского победного, а не пораженческого…
По поручению Лыкова-Оболенского его доверенные люди нашли жену атамана Поздея Конюхова, Анну, в Волоколамске у своей матери и братьев. Ей вернули всё украденное у мужа в обители под Вязьмой, а взамен Анна под диктовку написала мужу Поздею: «…мыто жонки, все ведаем царскую милость, а ты взят неволею, от нужи, и тебе было чего боятись». Заканчивалась душещипательная грамота жены мужу скорее не предложением, а твёрдым женским приказом: «Умилися на наши слёзы, не погуби нас вовеки, приедь к государю и, что государю угодно, то и учини».
Атаман Конюхов получил грамоту и, оставив монастырь, вместе с отрядом отправился выполнять приказ Владислава под Можайск, где поляки стали делать небольшие «крепостицы», чтобы выведывать, что да как, наблюдать за маневрами русских войск у Царёва Борисова городка и самого Николина града. Почему Владислав послал в «крепостицу» под Можайск своего самого верного и испытанного казацкого атамана Конюхова?
В «крепостицах» многие польские ротмистры по случаю холода и голода действовали вяло и неактивно, злоупотребляя «зелёным змием». В похмельном состоянии ротмистры не слишком заботились о своей личной безопасности, не соблюдали дисциплины, не выставляли круглосуточные пикеты и сторожевые посты. Дошло до того, что один из самых опытных ротмистров Режицкий даже отказался от обязательных разъездов, безрассудно стал вербовать окрестных крестьян «для разведки объектов». Разведчики и подвели пирующего, вечно пьяного ротмистра Режицкого с его товарищами; вместе с окрестными можайсими шишами всех пленили, захватив оружие со знаменем. Напрасно прискакал на помощь Режицкому польский отряд ротмистра Опоровского. Отбив у шишей знамя, Опоровский рубился насмерть с «разведчиками» и шишами-партизанами, которые взяли много поляков в плен, а остальных вынудили бежать под крыло королевича в Вязьму.
Вот в таких обстоятельствах королевич посылает в «крепостицу» под Можайск сильный отряд бравого непобедимого есаула Конюхова, численностью в 200 сабель, дабы укрепить боевой дух его войска, упавший при командовании таких пьяных ротмистров, как Режицкий. И здесь есаул, уйдя из вяземского монастыря, «подводит под монастырь» своего королевича. Вместо того чтобы твёрдо и надолго заступить в «крепостицу», наблюдать за Можайской крепостью, контролировать все маневры русских войск воевод Лыкова-Оболенского, Фёдора Бутурлина, Данилы Леонтьева, Григория Валуева, прибывший под Можайск Поздей Конюхов всё своё 200-сабельное войско уводит под начало воеводы Бориса Лыкова-Оболенского, с которым ранее списывался.
– Скажи, князь, где те казаки, что от меня сбежали, обокравши меня? – с этого вопроса начал своё общение с воеводой Борисом Михайловичем Поздей Конюхов. – Ты их наказал за воровство?..
– Конечно, наказал, как всех воров, – не моргнув глазом, ответил воевода, – наказал и отправил в ссылку…
– Очень хотелось бы спросить у воров по-казацки, по нашим вольным законам, когда с воров так спрашивают, что могут и жизни лишить – за дело. – Конюхов вытер вспотевший лоб и спросил: – А почему ты мне их не выдал?
– А потому, что мы с тобой об этом не договаривались… И ссылка у твоих казаков-воров будет не простая, а боевая, в крепости Волока… – ответил князь Лыков и подумал обо всём происходящем с радостью и одновременно жестоко и нелицеприятно: «Все мы, и казаки Конюхова, и сам Конюхов, и многие воеводы русские, служили у тушинского вора и первого вора самозванца “царевича Дмитрия”». Нечего похваляться воровством… Да и наказанием воров тоже нечего похваляться… Чудные дела твои, Господи, на этой земле, в Николином граде, где измена присяге королевичу – совсем уже не измена, а благо для русского царя при долговременном деле очищения Земли Русской от иноземцев».
В «Приходно-расходной книге 7121–7127 гг. (то есть 1613–1618) золотых и золочёных денег в Разряде» называется есаул Поздей Конюхов, награждённый царским указом 27 февраля 1618 года: «За службу и за выезд» в Москве «сорокой куниц и сукнами…»
Польские хронисты написал о бешенстве королевича при известии об измене его любимца есаула Конюхова. Соединив известие о «крупной измене» в стане королевича, а также печальные известия о «долговременном сидении» Владислава в Вязьме из-за пустой казны, голода и холода, паны Сейма направили несколько грамот «представителям-комиссарам» с конкретным предложением содействовать началу мирных переговоров Польши и Москвы. Более того, в самом конце декабря в Москву был направлен королевский секретарь Ян Гридич, который специально консультировался с литовским канцлером Львом Сапегой, – с предложением устроить краткое перемирие с 20 января по 20 апреля 1618 года, немедленно разменять всех пленных и начать переговоры о длительном перемирии. Но московское боярское правительство надменно отказало Гридичу.
На обратном пути в Варшаву Гридич снова консультировался с «представителем» Сейма, канцлером Сапегой:
– И что же докладывать королю?
– Говори, Ян, всё как есть, что бояре тебе отказали во всём… – сказал Гридичу Сапега. – Не забудь доложить самое страшное…
– Что ты имеешь в виду, канцлер?
– А то, что в русских землях пошли грамоты православного духовенства, мол, присяга польскому королевичу не имеет никакой силы и что никому не должно подчиняться и повиноваться, кроме царя Михаила Фёдоровича, которому Русская Земля присягнула…
– Но ведь отец царя Михаила твой старинный приятель, канцлер, к тому же он пленник короля…
– В том-то и дело, Ян, вместе с Филаретом мы руками и саблями казаков на царский трон возвели его сына, а теперь эти самые казаки своевольничают, то служат королю, то царю…
– Как Конюхов, канцлер?
– Как Конюхов… А потом может оказаться, зря мы с Филаретом Годунова свергали, травили его… Потому даже с новым царём в Русской Земле всё возвращается на круги своя с прежним рабством и азиатским самодержавием Грозного… Какая разница нам в том, что династия Рюриковичей может смениться династией Романовых, на радость Филарета, подсидевшего последнего Рюриковича Василия Шуйского, всё едино, с прежним вонючим рабством, но с новыми именами русских царей Романовых…
– Но ведь все Романовы присягали королевичу Владиславу, канцлер…
– Они уже позабыли об этом… Или делают вид, что позабыли, и не хотят ничего вспоминать…
Глава 22
Польское войско Владислава вышло из Вязьмы на Москву только 5 июня 1618 года после того, как королевичем было получено известие: Сейм определил сбор денег для продолжения войны только в течение года, не больше. На военном совете в Юркаеве, на дороге между Можайском и Калугой, гетман Ходкевич настаивал на переносе военных действий в Калугу с менее опустошёнными землями, чем под Можайском. Но «представители» Сейма настояли на походе польского войска на Москву через Можайск, что заставит местных жителей «передаться королевичу», как это уже случилось во время правления царя Шуйского и правительства «семибоярщины». Кроме того, представителей пугало, что поход на более далёкую Калугу, чем Можайск, позволит самому опасному московскому полководцу Пожарскому, стоявшему под Калугой, сделать неожиданный маневр и овладеть Вязьмой.
Мнение представителей Сейма победило: необходимо идти на Москву через Можайск, которым необходимо было овладеть во что бы то ни стало, чтобы не оставлять у себя в тылу войско князя Лыкова-Оболенского.
– Чтоб Лыко в строку не вставить, как говорят русские, – сострил канцлер Сапега. – Это к тому, что князь Лыков женат на сестре моего старого знакомца Филарета. Неплохо бы пленить Лыкова, чтобы отправить его в Польшу к его родичу…
– Вместе с Можайском придётся брать и Борисово Городище с сильной укреплённой крепостью, – сказал Ходкевич. – Это займёт много времени, между прочим, и сил…
– Не Борисово Городище, а Царёв Борисов Городок, заложенный боярином Борисом Годуновым, – поправил гетмана Сапега. – Когда-то я со своими помощниками, по идее Филарета Никитича Романова, уже постриженного Годуновым, организовал поход на царя Бориса самозванца «царевича Дмитрия», между прочим, настоящего сына Ивана Грозного, только от другой литовской дворянки, а не от Марии Нагой… А сейчас по пути первого самозванца «царевича Дмитрия» через Путивль, Рыльск, Ливны, Елец идёт гетман Пётр Сагайдачный… Надо, чтобы наши войска соединились с ним перед решающим броском на Москву, Кремль…
– Что ж, уговорили меня, придётся идти в Москву по «парадному ходу» Смоленск – Вязьма – Можайск, раз путём «царевича Дмитрия» идёт великий гетман Пётр Конашевич Сагайдачный, – встрепенулся Ходкевич и заключил: – Только вы, представители, не должны сдерживать мою стратегическую инициативу: постараться атакой на Борисов Городок выманить князя Лыкова из крепости Можайска и разбить его в поле… Насколько я наслышан, в поле Лыков не так силён, как в крепости… И вообще, Лыков – это не Пожарский… С Пожарским мог справиться только наш «первый наездник», царствие ему небесное… Полковник Лисовский с его «лисовчиками» нам сейчас пригодился бы…
– Не надо делать из «лисовчиков» героев, – резко возразил Сапега, – держать их впереди себя разумно, а за спину свою пускать опасно, могут на хребет запрыгнуть, и в шею вцепиться, и горло перегрызть, когда ты этого от них совсем не ожидаешь… И помните, что у нас в запасе полгода, дальше воевать бессмысленно, надо идти на перемирие…