Совокупными усилиями

Помещик и земский начальник Маслобойников, пожилой господин с подстриженной бородой, сидит в своем деревенском кабинете, сосет толстейшую папиросу и беседует с земским врачом, случайно к нему завернувшим.

На лице Маслобойникова – серьезная дума, горделивое сознание всех своих бесчисленных заслуг перед народом и желание блеснуть красноречием. А врач – весь внимание. Он молод, только что со школьной скамьи, и ему любопытно послушать о деревенской жизни от местного деятеля. В кабинете пасмурно. В узкие окна льется тусклый свет осеннего дня. Это тусклое освещение делает всю расстилающуюся за окнами картину непривлекательной и даже порой омерзительной. Но тем не менее все лицо доктора, который изредка поглядывает в окошко, освещено удовольствием, так как то, что говорит Маслобойников, кажется ему весьма утешительным.

А Маслобойников сосет папиросу и говорит:

– И так вам совсем не к чему беспокоиться за будущие результаты вашей деятельности. Результаты эти будут благотворны. Мой опыт говорит вам: поверьте. Маслобойников делает крепкую затяжку, пускает дым под самый потолок и продолжает в том же тоне:

– Больной повалит к вам валом. Мужик уже достаточно просвещен. Он сознает свои юридические права и начинает верить в науку. Над деревней загорается новая эра, и деревня говорит вам, людям науки: «Придите и володейте мною. Я – ваша!» Если кое-где в холерные годы и били насмерть врачей, так это только по недоразумению!

Лицо Маслобойникова делается еще серьезнее и торжественнее, а по губам доктора бродит улыбка удовольствия. Маслобойников продолжает:

– Наша деревня – это уже не та ветхозаветная деревня, продававшая и покупавшая людей, верившая в приворот, оборотня и цвет папоротника. Все это отошло, слава Богу, в область преданий. Совокупными усильями всех просвещенных людей: начальников, учителей и родителей, родные пажити, то есть, лучше сказать, деревни… совокупными усильями… родные деревни…

Маслобойников подыскивает более подходящее выражение, прищелкивает пальцами и глядит на доктора. Тот радостно улыбается, а в прихожей рядом с кабинетом начинается в ту же минуту какая-то возня и раздаются возбужденные возгласы:

– Больно ловок!

– Да и ты бархатный!

– Это по четвертаку за пуд-то? Совесть, бесстыжьи глаза!

Когда Маслобойников и доктор, привлеченные шумом, появляются наконец в прихожей, они видят там три возбужденные фигуры: двух мужиков и бабу. Баба повязана громадным платком, безобразно покрывающим ее голову и перекрещенным на груди. Она стоит у самой входной, двери и при появлении начальства начинает усиленно кланяться частым и коротким поклоном. Начальству кланяются и мужики, успевая во время поклона облить друг друга возбужденными и негодующими взглядами. Один из этих мужиков бледен, сильно взъерошен и одет бедно. Другой наоборот румян, одет даже, пожалуй, нарядно и весь словно лоснится довольством.

– Вы ко мне? – спрашивает их Маслобойников. – В чем дело?

– Сделайте божескую милость! – всхлипывает баба и снова начинает отсчитывать частые и короткие поклоны. Рваный мужик с негодованием оглядывает нарядного и говорит:

– Совесть, бесстыжьи глаза!

Тот отвечает ему взором полным презрения.

– Жулик, рваная дыра! – небрежно цедит он сквозь зубы.

– В чем ваше дело? – повторяет Маслобойников, оглядывая всех и слегка сердясь.

Рваный мужик весь выдвигается к нему.

– Продал я ему, вашеская б-родь, сена воз на вес. Сколько стало быть вывесит, – начинает он, с злым возбуждением кивая на нарядного.

– Ты мне не одно сено продал; ты и телегу продал; с телегой и весили, – перебивает его тот небрежно, встряхивая сильно намасленными волосами.

– С телегой же, а не с бабой! – яростно вскрикивает рваный.

– Нет, с бабой, ежели и она в сене была. То есть, в весе. Так понимать надо.

– Понял! – вскрикивает рваный. – Это ты-то так понял? Эх совесть! Понял! – снова передразнивает он его злобно. – Поняла жеребца кобыла, да про кнут позабыла!

– Вашеская бродь, к чему он меня сконфузит?

Нарядный не без достоинства разводит руками. Баба безмолвствует и только порою сморкается в подол юбки.

– Я что-то ничего не понимаю! – восклицает Маслобойников.

– Продал я ему сено на вес, всем возом, сколько окажется, – снова начинает возбужденно пояснять рваный. – И вывесил воз 18 пудов шашнадцать фунтов…

– Свесили мы сено, а из-под сена шмырк баба в потемочки и под амбар схоронилась, – перебивает рваного нарядный, – а я ее из-под амбара за ноги. Баба эта самая в весе была. Продал он мне ее, значит. Вместе с сеном и телегой. А теперь назад! Жулье, рваная дыра, – добавляет он презрительно по адресу рваного.

– Это девствительно. – Тот прикладывает обе руки к груди и сконфуженно моргает глазами. – Баба в сене для весу была… Мой грех. Для весу, а не для продажи. Это точно. Я ее под сено для этого посадил. Для весу. «Посиди, говорю, смирненько, Акуля, под сеном, все воз-то поболе вытянет!» Для весу, а не для продажи. Это моя вина!

– Неужели бабе четвертак с пуда цена? Вашеское благородье, божеская милость! – всхлипывает баба у порога.

– Мне баба и самому нужна, – поддерживает ее рваный, – я мужик свежий!

Он умолкает, и на его лице ярко написано смущение неуверенного в своих правах человека.

Нарядный брезгливо пожимает плечами. Лицо его наоборот совершенно спокойно и видно, что он ни на минуту не сомневается в законности своих претензий.

– Свежий, так зачем продаешь? – цедит он небрежно.

– Я сено продавал…

– Нет, и бабу, если и она в сене была. Я всем возом покупал. Деньги получай, а баба моя.

– Это по четвертаку за пуд-то? – вскрикивает баба.

Нарядный небрежно косится и на нее.

– Деньги получай, а баба моя…

– Я мужик свежий… – несется почти слезливо.

– У меня свидетели. Уговор помнишь? Всем возом продавал. У меня свидетели. Помнишь?

– Помнишь? – с яростью передразнивает его рваный. – Помнишь? Вспомнил бабий хвост, когда пост, да после разговенья! Помнишь? – вскрикивает он резко.

– Ваше благородие, к чему он меня сконфузит?

Маслобойников глядит на всю эту группу возбужденных людей уже совсем враждебно и сердито перекашивает брови. Лицо доктора начинает походить на лицо удавленника.

– Нешто бабе четвертак с пуда цена? – опять спрашивает баба у двери. – На мне шуба, на мне сарафан, на мне шаль… Эх, ты ярыга, ярыга…

– А ты Никандровскую солонину помнишь? – внезапно наскакивает рваный на нарядного, с лицом искаженным яростью.

– Ваше благородье, к чему он наносит оскорбление действием? Я даже и у начальства на матерном замечании отроду не был.

Вся прихожая наполняется гвалтом, в котором нельзя более уловить ни единого слова. Баба плачет:

– Четвертак с пуда. Баранья солонина и та четыре копейки фунт…

Лицо Маслобойникова все надувается и краснеет. Доктор хочет что-то говорить, чтоб разъяснить всю эту невообразимую путаницу, но чувствует, что он говорить не может. Он может только заикаться.

– Рассыльный! Сторож! – вдруг взвизгивает Маслобойников неистовым голосом. – Вон их отсюда!

Прихожая пустеет.

Через полчаса доктор и Маслобойников вновь сидят в кабинете. Маслобойников сосет папиросу и с прежней торжественностью продолжает прерванный разговор.

– Совокупными усильями всех просвещенных людей: начальников, учителей и родителей, ведущих всех к познанию блага, родные пажити или нивы… то есть веси… совокупными усильями…

Но лицо доктора мрачно и серо, точно из него выпили всю кровь. Угрюмо он косится на крюк, к которому подвешена громоздкая лампа и угрюмо размышляет: может ли этот крюк выдержать тяжесть человеческого тела, или нет?