Святая душа

– Молитву «Яко Адам бысть изгнан» знаешь?

Бродяга смотрит в глаза сотского строго, как власть имущий. Сотский, здоровый, рыжебородый мужик, виновато опускает глаза.

– Нет, не знаем.

Бродяга соболезнующе чмокает губами.

– Вот то-то, не знаешь. Плохо твое дело, Стоеросов. Грешник ты большой Стоеросов! Ведь твоя фамилия Стоеросов?

Сотский смотрит на свои громадные валеные сапоги, в которые можно насыпать два пуда ржи, и вздыхает. По его широкому, скуластому и добродушному лицу с бородою, растущею от самых глаз, ползет нечто, похожее на скорбь. Он покрякивает и молчит.

– Ведь, твоя фамилия Стоеросов? – повторяет бродяга.

– Стоеросов, – говорит сотский и снова вздыхает.

– Страшную кару примешь ты на небесех, Стоеросов! – произносит бродяга и грозит пальцем с ободранным ногтем. – Стра-ашную кару!

Сотский ежится. За окном посвистывает метель. Они сидят на въезжей. Сотский везет бродягу, арестованного, как беспаспортного, от урядника из села Колмазова к становому в село Большие Варежки. За дощатою перегородкою слышны похрапывания четырех носов. Три носа принадлежат хозяевам избы, четвертый – теленку. Три носа, очевидно, давно сыгрались, один не мешает другому, и только теленок постоянно запаздывает, разрушая гармонию. Бродяга и сотский только что поужинали. В избе еще держится запах конопляного масла и кислой капусты, а кривоногий стол носит на себе следы елозившей по нем мокрой мочалки. На столе горит свечка в жестяном подсвечнике. В избе полумрак; слышно, как с подоконника стекает вода, капая на пол.

– Образ Троеручицы видел? – спрашивает бродяга, насквозь пронизывая сотского слезящимися глазами.

– Н-не видел, – шепчет тот.

Бродяга встает и ходит из угла в угол по избе; половицы поскрипывают под его ногами. Он худ, мал и тщедушен; на его щеках, подбородке и кадыке торчит скудная растительность неопределенного цвета. Гладко остриженная голова покрыта золотушными струпьями. Одет он в женскую кацавейку, солдатские штаны и разбитые валенки. На шее красный просаленный шарф. По виду ему лет сорок.

– На Афоне был? – спрашивает он сотского.

Тот вздыхает.

– Н-нет, н-не был.

– А я два раза туда ходил.

Сотский решается приподнять глаза.

– Хорошо там, небось? – спрашивает он.

Бродяга опускается на лавку и держится обеими руками за ее края.

– Да я, признаться, не доходил до Афона-то, – отрывисто говорит он. – Меня в Кишиневе заарестовали понапраслину, я, было, об этом лезорюцию знакомому архимандриту написал, да квитанцию потерял. Так моя лезорюция даром и пропала!.. Много я за правду пострадал, Стоеросов, – добавляет он и смотрит в потолок. – И не ропщу! Льщусь, награду и мзду свою на небесех обрящу.

Он молчит и через минуту опять добавляет:

– Отпусти ты меня, Стоеросов! Что тебе стоит? Скажешь, что ночью с дороги сбежал, и вся недолга!

Сотский крутит головою.

– Никак нельзя, обязанность!

Бродяга подпрыгивает на лавке, и его глаза загораются.

– Грешник ты, Стоеросов, великий грешник! – шипит он. – Посадят тебя на том свете на горящую сковородку за мою святую душеньку! Разбойник ты, фарисей и варнак!

– Никак нельзя, – повторяет сотский уныло.

В избе опять делается тихо.

– К «Утоли моя печали» прикладывался? – через минуту спрашивает бродяга Стоеросова отрывисто и злобно.

Тому делается страшно и жутко…

– Н-нет, – вздыхает он.

– На Ивана Постного круглое ел? Добра какого ни на есть воровать доводилось?

– Н-не… – говорит сотский и осекается. – Однова, сена с-с полвозика… Это точно, – добавляет он, запинаясь.

– Грешник, грешник, грешник! – восклицает бродяга шипящим голосом и подскакивает на лавке. – Посадят тебя на том свете на горячую сковородку, да сеном-то и обложат, да и подожгут! И сбегутся к тебе со всех сторон шишиги хвостатые, чиганашки красноглазые, ведьмы зеленобрюхие и учнут тебя вилами, да вилами, да вилами!

Бродяга брызжет слюною и тычет пальцем.

– И взмолишься ты ко мне из пекла адова: «Гаврюшенька, святая душенька, дай мне водицы!» И покажу я тебе, Стоеросов, фигу. «А ты меня пожалел?» – спрошу. – «А ты меня пожалел, вор, искариот и предатель?» – И горько заплачешь ты!

Бродяга замолкает. Сотский сидит с красным лицом и надувшимися на висках жилами.

– Пожалел бы ты нас, – шепчет он.

– Не пожалею! – шипит бродяга, поднимая руку над головою и грозно потрясая указательным пальцем с ободранным ногтем. – Не пожалею!

– Господи! – крутит головою сотский.

– В Ерусалим паломничал? – между тем спрашивает его бродяга так же строго.

Сотский вое крутит головою.

– Где нам уж, Госп…

Бродяга останавливается перед ним, заложив за спину руки.

– А я три раза туда ходил!

– И ко гробу Господню приложиться сподобились?

Бродяга трясет головою.

– Нет, меня в Одесте заарестовали понапраслину. Трем иеромонахам писал об этом. «Претерпи», ответили.

Сотский крутит головою и вздыхает:

– Госп…

Вскоре бродяга и сотский укладываются спать. Сотский кладет под голову аккуратно свернутую нанковую поддевку, бродяга – рваную шапчонку. Сотский тушит свечку. Лицо его красно, и жилы на висках надуты. Ему страшно и тяжело; он чувствует себя с головою погрязшим в грехах. Он кряхтит и ворочается с боку на бок. В избе тихо; слышно, как с подоконника капает вода, да четыре носа выводят за перегородкою свою песенку. И сотскому кажется, что каждый нос повторяет свое слово. Первый нос с присвистом выговаривает:

– Тетенька!

Второй нос шипит:

– Па-а-ш-ша!

Третий нос коротко произносит:

– Ш-ш-леп!

А четвертый нос, телячий, флегматически повторяете:

– Хам-гам.

При этом теленок постоянно запаздывает, так что его «хам-гам» слышится то после «тетеньки», то после «Паши», то после «шлеп».

– Господи, Госп… – шепчет сотский.

– Стоеросов! – строго говорит бродяга. – Зажги, идол, свечку, меня вошь заела!

Сотский зажигаете свечку. Когда бродяга скидает с себя грязную рубаху и начинаете шарит в ней пальцами, повернув к огню свою с выдавшимися позвонками спину, Стоеросову бросаются в глаза фиолетовые рубцы, исполосовавшие эту спину вдоль и поперек.

– Где это тебя так? – спрашивает он с ужасом.

Бродяга быстро надевает рубаку; когда он, застегиваете ворот, его руки дрожат. Он подходит к лавке, падает на нее ничком и, уткнув лицо в дырявую кацавейку, начинает плакать. Жиденькие, слабенькие и горькие рыдания вырываются из его горла. Его голова трясется, тыкая носом в кацавейку.

– В Благовещенске… Этто… мне плетьми исполосовали… – говорит он между всхлипываниями. – И опять исполосуют… Тебя как зовут-то? – добавляет он, плача и шмыгая носом.

– Григорием, – говорит сотский.

– Боюсь я, Гришенька, плетей, – шепчет бродяга слабеньким голосом. – Ох, как боюсь!.. Так боюсь, што, кажись, сейчас бы рай свой загробный на твой ад променял, только бы плетей миновать!

Сотский со страхом глядит на его трясущуюся голову. Бродяга, наконец, встает с лавки и, шмыгая носом, надевает свою кацавейку. Его глаза красны. Он долго не может попасть в рукав.

– Отпусти меня, Гришенька, – шепчет он.

Сотскому страшно и тяжело. В сердце он ощущает боль, точно туда насыпали битого стекла. Наконец, он набирается смелости и говорит:

– Вот то-то и оно… ты говоришь… А нешто без дела плетьми станут стегать?

Он еще не успевает договорит последних слов, как бродяга наскакивает на него с пеной у рта.

– Ты говоришь, ты говоришь… – шипит он. – А ты об Андрее Первозванном читал? О Варфоломее и Варнаве, читал? Симеоне Столпнике, об Иустине Философе, о деве Лукии читал? А? Читал, идол? Читал, капище поганое? Читал? Спросишь ты у меня водички, искариот! Покажу я тебе фигу, предатель! Узнаешь ты, как сено воровать, башня ты Вавилонская!

Бродяга наскакивает на сотского и измеряет его уничтожающим взором. Тот сопит, не смея поднять глаз. Жилы на его висках опять надуваются, лицо краснеет. Кажется, что вот-вот его хватит кондрашка.

– Дозвольте, – говорит он. – Дозвольте, господин, дозвольте, господин, одно слово. Одно слово. Я, конешно, я мужик, мразь! Я не то, что сено, я однова целый воз дров уволок. Сиволдай, как есть. Кто нас чему учит, дозвольте вас спросить? Верно сказали, што идол! Я не то, што воз дров, я, когда моя жена Акулина на побывку к родителям ездила, к Варваре ходил. Истинное слово, ходил! Каждый день ходил. И, конечно, я в аду буду. Это точно. Только вот што я вам скажу: конешно, я скот и идол, а вы уходите отседова! Не мучайте моего сердца, уходите! Пожалейте меня уходите, сделайте милость!

Бродяга долго не понимает, что говорит ему сотский, и, наконец, поняв, начинает быстро ходить из угла в угол. Затем, он делает рукою по воздуху решительный жест.

– Не пойду, – заявляет он. – Погублю я твою душу, Стоеросов! Не пойду! Пусть меня во всех городах плетьми жарят! Не пойду! Покажу я тебе, Стоеросов, фигу!

Бродяга бегает по избе, отчаянно размахивая руками. Сотский поднимается с лавки и начинает ходить за ним, по пятам.

– Уходите, господин, – шепчет он умоляюще. – Уходите, сделайте милость.

– Не уйду!

Бродяга останавливается и протягивает руку.

– Или вот что: давай трешницу, – говорит он отрывисто, точно ругается.

– Нет у меня трешницы. Сделайте милость, господин, уходите, – шепчет сотский, прижимая обе руки к сердцу.

Все его лицо надувается.

– Ну, вот то-то, – говорит бродяга. – Ты у меня смотри, того! – и он грозит пальцем перед самым носом, сотского.

– Не буду. Уходите, ради Господа, – стонет тот.

Бродяга исчезает за дверью, но через минуту, снова приотворив дверь, шипит:

– Смотри же ты у меня, Стоеросов! Помни, капище богопротивное!

– Уходите, – стонет сотский, отмахиваясь обеими руками.

Бродяга исчезает. Стоеросов тушит свечку и укладывается на лавке. Сердце его усиленно бьется; он сопит и покрякивает. Он представляется самому себе разбойником и душегубом.

– Господи милостивец! – шепчет он вздыхая.

С окна монотонно капает вода. За перегородкою слышится разговор носов:

– Тетенька!.. Паша!.. Шлеп!

– Хам-гам, – сопит не в очередь теленок. Часа через два, однако, сотский приходит в себя и начинает ясно понимать то, что он сделал. Бледный, он соскакивает с лавки, и тихая избенка оглашается его диким криком:

– Батюшки, милостивцы! Арестант, разбойник, сбежал!..