Винт с выходящим

Они сидят у помещицы Мотыгиной, нестарой вдовушки, застигнутые осенним ненастьем в ее доме. Все они ездили днем стрелять русаков в леса Мотыгиной и теперь принуждены заночевать у нее, так как пускаться в путь из них никто не решается. В поле темно, как в трубе. Их, кроме хозяйки, пятеро; и всем смертельно скучно. Гости все сплошь, помещики, завзятые охотники и картежники, каких мало. Но тем не менее, когда хозяйка после чая предлагает им сесть в винт, все наотрез отказываются. Слышатся возгласы:

– Нет, увольте, у меня голова болит!

– Покорно благодарю, я зарок дал!

– Нет, нет, какие тут карты!

Каждый отказывается наотрез и в то же время с недоумением глядит на соседа, который тоже отказывается. Когда же отказ слышится из уст Балуктева, который говорит, что ему противно даже и думать о картах, удивлению присутствующих нет границ. Больше всех удивляется хозяйка Лидия Михайловна.

– Как угодно, – говорит она, – а то бы сыграли? Помните, как вы у меня в прошлом году играли, когда заехали вот также с охоты? С выходящим? Премило играли! Право же, сыграли бы, а то я занимать гостей не умею…

«Но зато занимать у гостей…» – думает Супонин мрачно. А Балуктев при слове «выходящий» мотает головой и сквозь зубы цедит.

– Нет, я и вообще-то карты ненавижу, а уж с выходящим – слуга покорный!

Однако по приказанию Лидии Михайловны в гостиной раскладывают ломберный стол и от этого зрелища лица присутствующих делаются мрачными, точно все они участвовали в ферганских дрязгах и теперь приговорены к повешению. Супонин пробует завязать разговор, но разговор совсем не клеится. Балуктев хочет рассказать эпизод из прошлой охоты и несет околесицу вроде следующей:

– Я иду к опушке; Иван Петрович стоит против меня; я иду, и вдруг Иван Петрович скидывает мне даму треф…

Между тем ломберный стол стоит с раскрытыми объятиями и поджаривает присутствующих на медленном огне. Разговор совсем киснет. Помещик Замшев, славящийся тем, что способен занять какую угодно даму, подсаживается к Лидии Михайловне и говорит:

– Как вам известно, в карты играть я терпеть не могу, но тем не менее сажусь я как-то, позавчера, кажется, у Данилиных. И знаете, какая мне пришла карта?..

В то же время Балуктев подсаживается к Супонину и умоляюще шепчет:

– Супонь, будь друг!

– Что тебе?

– Мы сядем играть вчетвером, а ты откажись, – ведь у тебя голова болит? Так ты не играй и занимай Лидию Михайловну.

Супонин мотает головой.

– Слуга покорный. Ни за какие пряники! Вы будете получать удовольствие, а меня в застенок? Нет, это, милый, совсем не по-товарищески. Это свинство. Если хочешь, я пожалуй, соглашусь с выходящим, была ни была, где мое не пропадало!

– Нет, с выходящим, я ни за что, – вздыхает Балуктев. – Это, ведь, невозможно, каждый год! Я, ведь, не обязан! У меня, все-таки, хоть, и не большая, но семья-с!

Он разводит руками и через минуту с грустью на всем лице спрашивает Супонина:

– Ты рожь продал?

– Продал.

– Хорошо родилась?

– Так себе.

– А просо?

– Сам восемь.

– А трефы?.. Тьфу, чёрт возьми, – отплевывается он.

Разговор киснет все больше и больше. Лица присутствующих вытягиваются, худеют, стареют, и вся гостиная превращается в клуб для самоубийц. Ужин тянется до невозможности вяло; гости без вкуса едят, без вкуса пьют, и уходят спать в отведенные им комнаты на мезонин, угрюмые как факельщики. На мезонине, лишь только они остаются одни, все набрасываются на Балуктева.

– Ты почему играть не хотел? Что с тобой? Неужто ты в самом деле зарок дал?

Балуктев глядит на всех со злобой.

– Почему-с? – шипит он. – Потому что я с выходящим играть не желаю-с. У меня, господа, семья-с. Я бросать по 50 рублей на ветер не желаю-с! Вы помните нашу прошлогоднюю игру у Лидии Михайловны? Я было не хотел говорить, да уж чёрт с ней! Помните? Ведь мы играли в гостиной, так-с? С выходящим, да? А Лидия Михайловна сидела в угловой, верно? Так вот, когда я был выходящим, она меня и зовет; вы, говорит, свободны, так идите ко мне. Ну, я сдуру и пошел, а она, – та-та-та, та-та-та, вышла кошка за кота, – погода скверная, дожди, у меня все клади пролило…

– Ну? – слышится чей-то вопрос.

– Ну, и спросила у меня взаймы 50 рублей, и я был таким болваном, что дал!

– Ах, чёрт возьми, – восклицает Супонин, – она, ведь, и у меня в тот раз 50 рублей взяла!

– Ну?

– Право слово. И тоже, когда я выходящим был. У меня, говорит, горох в поле под снегом остался; убрать, говорит, не поспела. Я, ведь, только поэтому и играть не хотел; опять, думаю спросит! Ну, жох! – добавляет он.

– Она и у меня в тот раз взяла, – хохочет Замшев.

– Ну?

– Клянусь я первым днем творенья! Тоже 50 рублей. Когда я выходящим был. У меня, говорит, что-то скотинка скучная, боюсь, говорит, как бы сибирка не открылась.

– И у меня!

– И у меня!

Оказывается, с каждого выходящего было взято по 50 рублей, почему в этот раз никто играть не отважился. А так как играть всем хотелось до смертушки, то все единогласно решают сойти потихоньку вниз, взять в гостиной карты и резаться в мезонине вплоть до зари; конечно, с выходящим. Принести карты вызывается Балуктев. И вот он осторожно пробирается в гостиную. Но едва он успевает запрятать в карманы две колоды карт, как в гостиную входит Лидия Михайловна и с недоумением смотрит на Балуктева.

Тот ежится и говорит:

– А ведь я за картами, Лидия Михайловна. Мои-то олухи, ведь играть, хотят. Отказывались, отказывались, а теперь вот нате, подите!

Лидия Михайловна опускается на диван.

– Так, вы бы их сюда звали. А то мне скучно. Я даже и спать не ложилась еще.

– Да ведь они разделись, скоты, – разводит Балуктев руками и думает: «Пропал. Зарезан. Опять 50 рублей припасай».

– Какая скука, – между тем, говорит Лидия Михайловна и добавляет: – Чего же вы не садитесь, Андрей Петрович?

Балуктев садится. «Пропал! Зарезан!» – думает он.

– Погода скверная, дожди… – начинает было Лидия Михайловна, но Балуктев ее перебивает:

– Неужто у вас опять клади пролило, Лидия Михайловна? – с раздражением, восклицает он. – Стало быть, у вас опять та же история, что и в прошлом году? Значит, у вас их класть не умеют! Вот что! Гоните вы своих кладельщиков к чёрту, в шею! Я на будущий год вам своих кладельщиков пришлю.

– Да я за свои клади и не боюсь совсем; я их нынче старой соломой укрыла.

– Укрыли? – восклицает Балуктев. – Вот умно, голубушка. Так и нужно делать. А горох вы, родная, поспели убрать?

– Поспела.

– Умница; дайте я вам ручку за это поцелую. Право, умница. Золотая головка. Прелесть. А скотинка как у вас? Вся ли здорова? Кушает хорошо ли? Весела ли?

– И скотинка у меня вся здорова.

– Слава Богу, слава Богу, – повторяет Балуктев. – Умница! Прелесть! Великолепие!

Он на минуту задумывается и вдруг восклицает:

– А знаете что? Ведь эти олухи, пожалуй, сейчас оденутся и вниз сойдут, в карты дуться! Вам ведь, волшебница, спать-то еще не хочется?

– Пожалуйста, пожалуйста, буду рада!

– Мерси! Сильфида! Божество!

Балуктев вбегает на мезонин и скороговоркой трещит:

– Пожалуйте, господа! Пожалте вниз играть с выходящим, У Лидии Михайловны нынче все благополучно; клади не проливает горох с поля убран и скотина вся, слава Богу, весела и здорова, чего и вам желает, – ура!