- -
- 100%
- +
– Хорошо, что ты пришёл.
***
Она шла впереди, ощущая затылком тяжёлое, сбивчивое дыханье Кира. Рядом с Киром семенил Сашка Поляков. Ника, открыв им дверь, заметила его не сразу. Взгляд упёрся в Кирилла, в его взволнованное лицо, в тёплые карие глаза, и одновременно пришло что-то похожее на облегчение. Все эти дни Ника, сама того не осознавая, была напряжена, натянута как струна, и это ощущение натянутости не только не ослабевало, но становилось всё сильней, словно кто-то тянул и тянул её душу в разные стороны, пытаясь наконец разорвать, и это почти удалось, не появись на пороге Кир.
Ника чувствовала, как напряжение постепенно спадает, и, хотя горе никуда не делось, дышать стало легче.
Из маленькой гостиной доносились голоса. Что-то громко доказывал Марк, его то и дело перебивала Вера и Стёпка, но, когда они втроём, Ника и Кир с Сашкой, появились на пороге, все как по команде смолкли, повернув в их сторону головы.
– О, Кир, привет! – Марк первым поднялся, шагнул к Киру, радостно улыбаясь и протягивая руку. – Здорово, что ты пришёл!
– Мог бы и раньше, конечно, – на Верином лице тоже появилась улыбка, но тут же погасла. Её глаза презрительно сощурились. Она заметила Сашку.
Кир поздоровался с Марком и Верой, потом подошёл к близнецам, обменялся рукопожатием и с ними. Васнецова, небрежно развалившегося на диване, он проигнорировал. Прошагал мимо и с независимым и даже вызывающим видом встал в стороне, засунув по привычке руки в карманы. Этот жест выдавал его с головой – Кир нервничал и чувствовал себя не в своей тарелке.
Сашка, потоптавшись немного на пороге, занял место рядом с Кириллом.
– А вы теперь, я смотрю, всегда парой ходите, – раздался насмешливый голос Стёпки.
Васнецов поднялся с дивана, небрежной походкой пересёк комнату и пристроился на подлокотник кресла, в которое опустилась Ника. По-хозяйски положил руку ей на плечо, и Ника с досадой и раздражением подумала, что сделано это вовсе не для того, чтобы поддержать её или быть к ней ближе. Это было рассчитано на Кира. «Она теперь моя. Держись от неё подальше», – заявлял Киру Стёпка. Кир послание считал правильно и развязно ухмыльнулся.
– А тебя чего-то напрягает?
– Не люблю стукачей и шпионов.
– Не вижу тут таких. Если ты только не намекаешь на себя.
Стёпка, обычно сдержанный, вспыхнул и чуть приподнялся. Его пальцы больно сжали Никино плечо, выводя её из состояния оцепенения. До этого она следила за их перепалкой молча и довольно равнодушно.
– Хватит! – она чуть повысила голос. Сняла руку Стёпки со своего плеча и тихо повторила. – Хватит уже. Проехали.
– Мы вообще-то тут важное дело обсуждаем, – Васнецов никак не желал сдаваться. – Придётся тогда отложить до другого раза. Да, Вер?
Стёпка прибёг к помощи Веры, своей союзницы в этом вопросе, и та мигом его поддержала:
– Увы, придётся. Лишние уши нам сейчас совсем не в тему. Пойдут свои доносы строчить.
До прихода Кира с Сашкой они обсуждали какой-то дневник, вернее, его пропажу. Если честно, Ника почти не слушала, о чём они говорили. Когда во время их ежевечерних сходок спонтанно возникала та или иная тема, для Ники это был лишний повод немного помолчать в уголке. Она отстранялась, замыкалась в себе, думала про папу, а когда её пытались привлечь к обсуждению, отвечала односложно или просто кивала головой. Она и сегодня так делала, но сейчас, после слов Стёпки и Веры, Ника вдруг подобралась, стряхивая с себя оцепенение. Она никак не могла понять, но какое-то воспоминание толкало её изнутри, что-то важное, связанное именно с отцом, но она никак не могла вспомнить что.
– Вер, ну ты опять? – Марк умоляюще посмотрел на свою девушку. – Никуда Сашка не побежит. К тому же, он и так почти всё знает. Ну, давай хоть сейчас не будем…
– Чисто теоретически я бы не рассчитывал, что он никуда не побежит, – подал голос Лёнька. Сегодня он, слава Богу, сел подальше от шахмат, и Нике не нужно было следить за тем, что он опять что-то переставит.
– Так может нам уйти? – тут же вскинулся Кир и дёрнул Сашку за рукав. – Пошли, Сань. Тут походу тайная сходка…
Ника вдруг испугалась, что они действительно уйдут. Уйдут, и опять то чувство, что тебя кто-то пытается разорвать на части, вернётся. Вера это, видимо, заметила, потому что резко сдала назад.
– Не надо никуда уходить, Кирилл. И этот… ладно уж, пусть остаётся.
– Вот и хорошо, – тут же отозвался Марк, и на его широком лице разлилась улыбка. Он повернулся к Киру с Сашкой и торопливо заговорил, словно боясь, что его товарищи сейчас передумают. – Тут такое дело… в общем, мы тут уже обсуждали и пришли к выводу, что смерть Вериного деда и смерть Павла Григорьевича взаимосвязаны.
Произнеся имя Никиного отца, Марк покраснел и бросил виноватый взгляд на Нику. Они редко говорили «убит», «умер», щадили её. Наверно, однажды она будет им за это благодарна, но в данную минуту Нике было всё равно.
– Ну и вот, – продолжил Марк. – Когда мы говорили про Вериного деда, про то, что произошло в тот день, Лёня сказал одну дельную мысль. Он подумал…
– Не я, – перебил его Лёнька. – Мы с Митей подумали. Да, Мить? Мы подумали, очень странно как-то, что Рябинин решил отравить генерала, когда в квартире было полно народу. Тем более, он же видел всех. Зачем ему было так рисковать? Мог бы отравить в другой день. А он сделал именно в этот.
– Как будто бы он или торопился очень или сильно не хотел, чтобы генерал чего-то узнал, – тихо добавил Митя.
– А узнать он мог только от кого-то или из чего-то, – подхватил речь брата Лёнька.
Ника с удивлением посмотрела на близнецов. Нет, дело было вовсе не в этой удивительной способности братьев перехватывать друг друга на полуслове, продолжая одну и ту же мысль, словно они думали и действовали как одно целое – к этому Ника за десять лет совместной учёбы и дружбы привыкла, – дело было в другом. Нику действительно это заинтересовало. Возможно, присутствие Кира так на неё подействовало, или организм, устав от бесконечного напряжения, включил наконец пресловутые защитные механизмы, но Ника почувствовала что-то похожее на почти забытое за эти дни чувство любопытства.
– А Вера говорила про дневник. Который генерал просил принести ему в столовую, – закончил общую мысль братьев Митя.
Дневник. Тоненькая тетрадка в чёрной кожаной обложке. Ника вспомнила, как Вера перебирала книги на полке, снимая их одну за другой и складывая в руки Киру. Она увидела это, как если бы это было вчера. Кир, взлохмаченный, с красными пятнами на щеках, с плотно сжатыми губами, стоит рядом с книжным шкафом. Тонкий нервный профиль, резкие скулы, прядь чёрных волос, упавшая на лоб. Он на неё не смотрит или делает вид, что не смотрит. Она тоже делает вид.
– Я помню про дневник, – негромко сказала Ника. – Когда мы прибежали, дневник лежал рядом с креслом, где сидел Алексей Игнатьевич. Он его читал?
– Нет, – отозвалась Вера. – Он не успел. Когда я пришла с дневником, дед уже был без сознания. Я не сильно помню, как там всё было, но, кажется, дневник я уронила. А потом он куда-то делся. Пропал. Вчера Лёня попросил вспомнить всё детально, я попыталась, конечно, но этот день у меня как в тумане. А вот, что касается дневника… его никто после того дня не видел. Я спрашивала у родителей, сама искала. Он исчез.
– В общем, всё понятно, – уверенно подытожил Стёпка. – Это Рябинин его стащил. Вместе с рубашкой и стаканом. Положил в свой портфель, пока мы суетились, и вынес всё к себе.
– Да зачем он ему понадобился? – Кир мгновенно среагировал на реплику Стёпки. – Тоже мне, ценность. Старая тетрадка. На фига она Рябинину?
– Некоторые люди умеют читать и писать, – Степка тут же повёлся на провокацию. – Не все, конечно, тут от интеллекта зависит. Так вот, в такие тетрадки иногда записывают очень важные вещи. И содержащаяся там информация бывает очень ценной. Впрочем, – Стёпка скривил в насмешливой улыбке губы. – Кому я это говорю.
– Прекратите! – оборвала их Вера. – Хватит уже.
– Да что там такого ценного могло быть в том дневнике? – не сдавался Кир. – Тоже мне, нашли секретную информацию. Или ты, Вер, знаешь, что туда записывал твой дед?
– Это не деда дневник. А прадеда. Отца деда, – пояснила Вера. – Мне дед даже когда-то зачитывал отрывки. Не знаю, может, с точки зрения истории это и представляет какую-то ценность. Прадед мой, он же в восстании Ровшица участие принимал. Много видел и знал, наверное.
– Ты что, не читала его? – удивился Митя.
– Не читала, – вздохнула Вера. – Ну, то есть, что-то дед мне читал давно. Но я плохо помню.
– Что же такое там было, что Рябинин из-за него… – задумчиво протянул Стёпка.
– Ты думаешь, это из-за этого дневника Алексея Игнатьевича и убили? – спросил Марк.
– А почему нет? – Стёпка снова закинул руку на плечи Ники и попытался притянуть её к себе, но она отстранилась. Инстинктивно. Даже не задумываясь, почему это делает. – Вот смотрите. Всё сходится. Генерал просит дневник. В дневнике содержится что-то такое, о чём никому знать нельзя. Рябинин по какой-то причине это понимает и тут же подсыпает своему начальнику яд. Похищает дневник, и всё шито-крыто.
– А яд Рябинин ваш, конечно же, с собой всегда носит, – снова издевательски влез Кир. Смотрел он при этом на Стёпку. – На всякий случай. Если вдруг кому-то приспичит старые дневники почитать. Бред какой-то. Что там могло такое быть в том дневнике? Это же восстание было сто лет назад. Кому это вообще сейчас интересно?
– Умным и образованным людям интересно.
– Типа тебя, да?
– Сечёшь. Ну хоть что-то до тебя доходит, – и, отвернувшись от Кира, Васнецов продолжил. – И теперь этот дневник у Рябинина.
– Ага, лежит у него, вместе с моей рубашкой и тем стаканом. Дома, на полочке. Тебя ждёт, – не унимался Кир. – Даже если он и взял этот дневник, то уже наверняка выкинул его на хрен. Вместе с рубашкой и стаканом. Или он, что, специально для тебя оставил? Подумал, а вдруг умному и образованному Стёпе Васнецову захочется его почитать.
– Ну ты дурак! Рубашка и стакан – просто улики. А в дневнике наверняка что-то ценное содержится. Давай пораскинь своими мозгами, если они у тебя имеются, конечно. Если Рябинин убил своего начальника, генерала, то он и Павла Григорьевича мог. Это всё может быть связано. Оба убийства. Или тебе на пальцах объяснить?
– Ну давай объясни, только смотри, как бы я тебе эти пальцы не переломал.
– Перестаньте немедленно! Совсем рехнулись? Тестостерон в голову ударил? – рявкнула Вера.
Стёпка резко замолчал, а вот Кир так не мог. Ника видела, что его уже несло.
– С чего ты вообще взял, что Савельев убит? Может, он и не убит вовсе… Ты, что ли, видел его убитым?
– Кирилл! Не надо! – Сашка схватил Кира за рукав. Тот вырвался, бешено сверкая глазами.
И в эту минуту Ника наконец-то заплакала.
***
Рыдания прекратились, Ника только судорожно всхлипывала, но слёзы всё ещё продолжали катится, и бог его знает, сколько этих слёз вообще в ней было.
Вера стояла рядом и то и дело подавала Нике платки, забирала мокрый и взамен тут же совала чистый и сухой. Откуда она их взяла, Ника понятия не имела, но складывалось ощущение, что у её подруги они уже давно были наготове. Вера, обычно действующая в лоб и идущая напролом, не разбирающаяся в тонкостях человеческой души, в нужную минуту проявляла чудеса понимания. Как так получилось, что девочка, воспитанная даже не родителями (Вериным родителям всё время было некогда), а дедом, который время на воспитание Веры всегда находил, суровым генералом, учившим внучку быть стойкой, сдержанной и безжалостной к врагам, девочка, которая в жизни не играла в кукол, а в начальной школе дралась с пацанами так, что только мелькали в драке её растрёпанные косы, как так получилось, что именно эта девочка вот в такие минуты, когда другие застывали в растерянности, топчась и говоря тысячи ненужных слов, угадывала, что нужно делать. Она каким-то шестым чувством понимала, что Нике сейчас нужны не слова, не ласковые объятья, а эти дурацкие платки, даже не платки, а сами действия – вот это монотонное взял-подал – в которых проявлялась и высокая любовь и безмерное сострадание.
Мало-помалу слёзы пошли на убыль. Кир и Стёпка, оба разом двинулись к ней, но были остановлены резким окриком Веры:
– А ну назад оба! Придурки!
Мальчишки хоть и неохотно, но отступили. А Ника опять почувствовала благодарность к подруге. Сейчас она хотела только одного, чтобы эти двое исчезли или, если уж это невозможно, хотя бы держались от неё подальше.
Выплакавшись и высморкавшись в очередной чистый, поданный Верой платок, Ника вымученно улыбнулась и сказала, обращаясь только к ней:
– Вера, наверно, вы все правы… про дневник. И если он у Рябинина, то его надо забрать.
– Да ладно, фиг с ним, с дневником.
Вера присела рядом с Никой, втиснулась в кресло, плотно прижавшись к подруге. В детстве, когда она оставалась у Ники с ночёвкой, и папа им обеим читал что-нибудь на ночь, они вот так же, забирались вдвоём в одно и то же кресло, и папа смеялся: «Что, пигалицы, все диваны в доме заняты, да?», а они дружно кивали головами, силясь придать хитрющим мордашкам серьёзное выражение.
– Нет, надо найти и забрать, – мысли об отце придали Нике решимости. – Там на самом деле, наверняка, какая-то важная информация.
– Ну хорошо, – неуверенно проговорила Вера. – Только как мы это сделаем?
Она повернулась к Марку, ища у него ответа на свой вопрос. Но тот лишь пожал плечами. Братья Фоменко, и Лёнька, и Митя, удрученно покачали головами, а Кир со Стёпкой, которым слова не давали, молча сопели в стороне.
Васнецов не выдержал первым.
– Вон пусть Поляков сходит за дневником, – он мотнул головой в сторону Сашки, который так и стоял в стороне.
– А точно, – оживилась Вера. При упоминании Сашки в ней снова проснулась решимость и злость. – Ты же у нас, Поляков, в близких друзьях теперь у Оленьки Рябининой. Свой там в доску.
Ника поморщилась, но её подруга, превратившаяся в прежнюю Веру, уже неслась вперёд на всех парах.
– Давай дуй к Рябининым и принеси нам дневник.
Сашка побледнел и часто-часто заморгал глазами.
– Я не могу.
– Чего там мочь? – Стёпка презрительно фыркнул. – Идёшь к Рябининым и ищешь дневник. Наверняка, он в кабинете лежит. Ну прояви чудеса изобретательности, тебе не привыкать. Ты со школы задницей на двух стульях усидеть пытаешься.
– Вот именно, – Вера зло усмехнулась. – Удавалось же тебе за всеми нами шпионить и доносить. Тетрадку какую-то найти вообще пара пустяков.
– Я не пойду, – Сашкин голос дрогнул.
– Куда ты денешься, – Стёпка угрожающе придвинулся.
– Чего ты к нему прицепился? – Кир моментально оказался между Васнецовым и Сашкой. – Он тебе чего, мальчик на побегушках? Отвяжись от него.
Васнецов и Шорохов, оба красные и злые, стояли друг напротив друга. Ника видела, как сжались в кулаки Стёпкины руки, как заходили острые желваки на высоких скулах Кира, и поняла, что они сейчас сцепятся.
– Господи, как вы оба мне надоели, – вдруг сказала она, тихо и отчетливо. Парни замерли и как-то разом сдулись.
Стёпка сделал шаг назад, упёрся спиной в стену, и Кир тоже отошёл, встав рядом с Сашкой. Поляков же, мучительно покраснев до кончиков волос, пробормотал, ни на кого не глядя:
– Я не пойду.
Он уже второй раз повторил эти слова, но, похоже, был готов повторять их ещё и ещё, как заезженная пластинка. Нике вдруг стало его жаль. Почему-то вспомнилось, как Сашка пришёл к ней ни с того, ни с сего, сюда, и что-то бормотал невнятное, она толком даже не поняла, чего он хотел и зачем приходил. Вывалила на него в запале всё, что думала о нем в ту минуту, – а ничего приятного она, разумеется, не думала, – и хотела захлопнуть дверь перед его носом, а потом появился папа. Вырос, как всегда, нерушимой и крепкой стеной и готов был спустить Сашку с лестницы, и спустил бы, конечно, если бы Сашка не ушёл сам. И вслед за этим память подсунула тот самый злополучный вечер. Они же тогда тоже были в том же составе, только в отцовском кабинете. Сашка сидел на стуле, очень бледный, вцепившись обеими руками в сиденье. И папа тогда сказал… Ника очень хорошо запомнила его слова: «Не знаю, решился бы я на твоём месте на такое признание. Честно – не знаю. Но… спасибо. Должен сказать, это смелый поступок…». И вдруг, сопоставив в уме эти два события: Сашку, пытающегося что-то ей сказать (а он явно пытался, это она его не слушала), и папину фразу, до неё вдруг дошло.
– Саш, – тихо сказала она. – Тогда, когда ты приходил ко мне, помнишь? Ты ведь хотел рассказать про готовящееся покушение на Вериного деда?
Сашка медленно кивнул.
– А я тебя не поняла. А ты был готов ещё тогда всё рассказать. И папа, – Ника запнулась о слово «папа», к горлу опять подступили рыдания, но она справилась. – Папа сказал тебе, что это смелый поступок. Когда ты признался…
Ника знала, что она говорит путано, но Сашка её понял. Понял, что она хотела этим сказать. Это было видно по его глазам, по лицу, бледному, потерянному. Потому, как он нервно крутил в руках пропуск, то сгибая, то разгибая тонкий пластик.
– Саша, нам правда очень важно достать этот дневник. Помоги, пожалуйста, – Ника секунду помолчала, а потом выдохнула. – Мне помоги.
Глава 4. Анна
Где-то, почти над самым ухом, гудел перфоратор. Анне казалось, что звук раздаётся прямо за стеной её кабинета, но это было не так. Рабочие сейчас заканчивали отделку одной из операционных палат, той, что была в конце главного коридора, но ещё день-два и они доберутся сначала до кабинета старшей медсестры, потом и до неё. А вот куда дальше они развернут свою строительную машину, об этом Анна старалась не думать.
Словно в ответ на её мысли в дверь настойчиво и нетерпеливо постучали, и тут же, не дожидаясь ответа, к ней ввалился Фомин, бригадир, в усыпанной побелкой и заляпанной краской спецовке. Анна слегка поморщилась. Конечно, пока на этаже полным ходом шёл ремонт, говорить о чистоте, а уж тем более о стерильности, не приходилось, но Анна всё равно с трудом воспринимала и эту грязную спецовку, и стойкий запах штукатурки и растворителя, который врывался к ней в кабинет каждый раз, когда Фомин появлялся здесь, и большие руки бригадира с въевшимися в кожу следами краски. Когда он протягивал Анне на подпись какие-то бумаги, она всё никак не могла отвести взгляд от чёрной каёмки грязи под его ногтями.
– Что-то случилось, Ярослав Петрович? – она подняла на него глаза, в который раз улыбнувшись про себя непривычному, торжественному и никак не вяжущемуся со всем обликом бригадира именем.
Здесь все звали его просто Петровичем: от старшей медсестры, пока та ещё была в больнице, до мальчишек-учеников, делавших свои первые шаги в деле освоения строительно-ремонтного мастерства, или просто по фамилии – Фомин. Имени своего бригадир чурался как огня и в первые дни пытался выдержать с Анной бой в борьбе за право называться для всех, и для неё в том числе, просто Петровичем. Бой этот он с треском проиграл, и теперь всякий раз, когда Анна обращалась к нему по имени-отчеству, недовольно кривился и раздражённо махал рукой.
Но сейчас он пропустил мимо ушей ненавистное ему обращение, быстро пересёк кабинет и встал перед Анной, тяжело упершись кулаками в стол.
– Случилось, Анна Константиновна. Начальство сегодня на планёрке порадовало. Ваш департамент приостановил оплату работ. Ничего толком не говорят, просят только продолжать, типа сейчас там наверху всё уладят. А я знаю, как там уладят, – бригадир буравил Анну маленькими злыми глазками. – Наобещают в три короба, потом не заплатят. Или кинут три копейки. А у ребят семьи, да и вообще. Мы тут волонтерствовать не нанимались. Чего я своим скажу?
У Петровича был мерзкий характер, вздорный, как у бабы, но в одном ему было не отказать – за своих ребят, которых он крыл матом с утра и до вечера, Фомин стоял горой. Вот и сейчас, едва почуяв угрозу для своей бригады, прибежал к Анне, навис над ней, и его усыпанное капельками побелки лицо исказило от злости.
– Я позвоню Мельникову и всё узнаю, – Анна спокойно выдержала бешенный взгляд бригадира. – А сейчас я вас прошу, продолжайте свою работу.
Фомин хотел возразить, но, встретившись с чёрными Анниными глазами, сдал назад, нехотя отлепился от её стола, потоптался тут же, ожидая, видимо, что она при нём будет звонить Мельникову, и, так и не дождавшись, развернулся и вышел. Только после того, как невысокая жилистая фигура бригадира скрылась за дверями, Анна сняла трубку и набрала Мельникова.
– Что происходит, Олег? – начала в лоб, не здороваясь.
Мельников её понял сразу, кашлянул в трубку, чуть помолчал, подбирая слова, а потом, как будто ему дали отмашку, заговорил быстро и сердито.
– Я сам, Ань, ни черта не понимаю. Здесь наверху хрен знает что творится после того, как… – он не договорил – щадил её чувства, и тут же перепрыгнул на другое. – Нам вообще всё финансирование урезали. Это какая-то насмешка.
– Нам – это вообще всем больницам? – уточнила Анна, хотя по нервному и злому голосу Олега было и так всё понятно.
– Да, всем больницам. Ставицкий откуда-то выкопал проект бюджета, который якобы подписал… – Мельников опять запнулся, но нашёл в себе силы продолжить. – Подписал Савельев. До своей гибели. Но это, Аня, бред. Мы с Павлом разговаривали утром, в тот день. И проект бюджета был другим, я видел сам, собственными глазами! Чёрт…
Олег на том конце трубки замолчал. Анна слышала лёгкое потрескивание на линии, далёкое шуршание, похожее на шелест звёзд, так говорила Лиза, бог весть из каких древних книжек выкопавшая это сравнение.
– Ань, прости, – наконец выдохнул Олег. – Я знаю, что Павел, что он…
Мельников опять не договорил – ему, честному и прямолинейному, нелегко давался этот разговор, в котором он то и дело соскальзывал на опасную тему, ту, что причиняла ей боль. По его мнению, причиняла. Анна отняла от уха трубку, задумчиво на неё посмотрела и опустила на рычаг. Далёкий шелест звёзд она слушать не хотела.
***
Если бы тогда утром она задержалась наверху, как и планировала, то весть о гибели Савельева застала бы её там – об этом очень быстро стало известно. Говорили, что дежурные, явившиеся на свою смену на Северную станцию, нашли зарезанного охранника Павла в будке КПП и труп Полынина на платформе (Анна тогда понятия не имела кто это такой), а ещё чуть позже тела тех двух, что дежурили в ночную смену. Сам Павел исчез, но мало у кого оставались сомнения относительно официальной версии – Савельев погиб, предположительно застрелен.
Анна могла бы сказать, что в тот день она что-то почувствовала, потому и сорвалась вниз, вопреки всему, но это было не так. Ничего она не почувствовала. Просто Мельников, с которым ей, собственно, и нужно было кое-что решить, ускакал ни свет ни заря по больницам. Ждать его было гиблое дело, поэтому Анна и решила спуститься вниз, к себе, чтобы не терять времени.
Говорят, что такие особенные дни крепко врезаются в память, и человек помнит всё до мельчайших подробностей – куда пошёл, что сказал. Ерунда, наверно. Анна ничего такого не помнила. Обычное утро, как и тысячи других.
Было ещё совсем рано, когда она появилась на этаже, и непривычно тихо. Не ревели дурным голосом перфораторы, не стучали молотки, не визжали болгарки. Редкие рабочие, из любителей приходить на работу пораньше, кучковались по углам, обмениваясь редкими вялыми фразами. Анна прошла по коридору, машинально перебирая в уме всё, что предстояло сделать, и тут взгляд упёрся в кушетку, рядом с кабинетом. Рабочие приволокли её откуда-то сверху, да так и забыли. Анна, натыкаясь на неё, каждый раз ругалась, но в запарке всё забывала отдать приказ унести её.
На кушетке спали двое. Спали полусидя, крепко прижавшись и склонив друг к другу одинаковые светлые головы.
Анна остановилась, разглядывая юную парочку. Катюшу и этого мальчика, как его, Полякова.
На других она бы гаркнула, не раздумывая, но Катя Морозова была её любимицей. Нет, сама Анна, конечно, так не считала, да и Катя, если бы ей это сказали, удивлённо округлила бы и без того круглые глаза. Едва ли во всей больнице нашёлся бы ещё хоть один человек, к кому Анна была так же строга, как к Кате. Анна гоняла свою Катюшу в хвост и гриву, отчитывала за болтливость, за безалаберность, даже за Катину безмерную любовь к старикам и то ругала, разражалась на её преданность и привязанность, сама не понимая, что вот так, бывает, и проявляется любовь к человеку, которого мы непременно хотим сделать ещё лучше.
Анна подняла руку и громко постучала костяшками пальцев по косяку.
Мальчишка проснулся первым. Вскочил, увидел Анну, дёрнулся, хотел что-то сказать, да так и замер с открытым ртом, вытаращив на неё голубые, чуть навыкате глаза.
– Совсем обнаглели, да?