Башня. Новый ковчег-3

Впрочем, тот мир не собирался ждать, он вторгся к ним сам. И в самом дурацком из обличий, которое только можно себе представить.

Дверь внезапно распахнулась без стука в тот момент, когда они с Анной снова целовались, самозабвенно и неистово, и Павел даже с удивлением поймал себя на мысли, что он опять её хочет, снова, чёрт… да в который уже раз…

При звуке раскрывающейся двери они дёрнулись, как первоклашки, застигнутые строгим учителем за списыванием домашней работы, и синхронно уставились на стоящего на пороге Кирилла Шорохова.

Тот от изумления открыл рот и чуть не выронил поддон со шприцем и новым флаконом с лекарством для капельницы, который держал в руке.

– Я тут… это…. ой! – парень быстро захлопал своими длиннющими ресницами, словно никак не мог поверить своим глазам.

– А ну брысь отсюда! – рявкнул Павел, и Кирилл, вздрогнув, мигом вылетел вон.

До них донёсся звук разбившегося стекла, видимо, он всё-таки уронил свой поддон, Павел с Анной посмотрели друг на друга и громко расхохотались.

– Совсем распоясались у вас работнички, Анна Константиновна, – отсмеявшись, Павел шутливо сдвинул брови. – Вы б хоть с ними работу какую провели, чтоб они стучались в следующий раз.

– Пашка, – на Анниных щеках вспыхнул румянец. – Этот мальчишка… чёрт. И я тоже хороша, главврач называется.

– Да по шее ему, Ань, надавать не мешает, – Павел всё ещё едва сдерживался, чтобы снова не расхохотался. – Вот что за поразительная способность оказываться не в то время не в том месте. Талант, можно сказать. Как он дожил-то до своих лет с таким-то талантом? Паршивец…

Анна внезапно стала серьёзной, немного отстранилась, тревожно глядя ему в глаза.

– А ведь ты ему жизнью обязан, этому паршивцу. Если бы не его талант оказываться не в том месте не в тот время… Паш, даже страшно себе представить, что бы тогда было…

Внешний мир, агрессивный, ополчившийся на них, снова бесцеремонно вторгался в маленький, уютный мирок, только что родившийся, восставший из далёкой юности. Вторгался неумолимо.

– Всё будет хорошо, – сказал Павел, уловив невысказанный вопрос в её глазах. Больших, глубоких, где сейчас колыхалась тревога.

– Всё будет хорошо, – повторил он.

Это не были простые слова. Павел действительно в это верил. Как никогда ещё ни во что не верил в своей жизни.

Теперь, когда головоломка наконец-то сложилась, и всё встало на свои места, Павел вдруг чётко увидел свой мир, в котором были те, кто был ему по-настоящему близок и дорог – и Анна, прильнувшая к его плечу, и Борька, наверняка сейчас посмеивающийся у себя в комнате, и Ника, его маленькая сильная девочка, любимый рыжик, ждущая его, своего отца, где-то далеко наверху, там где всегда светит солнце, и даже… этот несносный оболтус Кирилл Шорохов. Уж он-то тут был совсем, кажется, лишний, но и он внезапно занял своё место в этом новом Пашкином мире…

– Всё будет хорошо, – в третий раз повторил он и почувствовал, что Анна ему поверила. Да и как она могла ему не поверить теперь. Она же была его женщина. Всегда ею была…

Глава 6. Сашка

По коридору административного сектора сновали люди, группами или по одному, деловые, чем-то озабоченные, занятыми своими делами. Рабочий день заканчивался, и пустынный коридор ожил. Мимо Сашки, который подпирал стену, сверля невидящим взглядом стоящую напротив кадку с пыльными, пластиковыми цветами, прошёл какой-то молодой человек под ручку с высокой блондинкой. Парня Сашка не помнил, а лицо девушки показалось смутно знакомым, примелькавшимся, она наверняка работала где-то рядом. Эти двое явно спешили на свидание – в кино или в кафе, а может в парк. Он бы тоже не отказался, но только не с той, кого он сейчас ждал.

Сашка посмотрел на часы. Оля Рябинина задерживалась минут на пятнадцать, и ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы она вовсе не приходила. Так ведь бывает, девушка передумала, ускользнула другим путём. Тогда бы у него появилось законное оправдание перед теми, кто отправил его на это задание – найти дневник генерала.

Конечно, по большому счёту Сашка сам вчера сглупил – потащился какого-то чёрта за Киром к Нике. Мог бы оставить того перед дверями Савельевской квартиры, мало ему что ли унижений. Сашка поморщился, вспомнив реакцию Веры в тот день, когда он признался Савельеву, что стал свидетелем разговора Рябинина и Кравца о готовящемся покушении. Она не просто взвилась – Вера была готова глаза ему выцарапать и выцарапала бы, если б не Павел Григорьевич. Да и вчера было не лучше. Даже хуже. Вялое заступничество Марка, насмешка в голосе Лёньки Фоменко «Чисто теоретически я бы не рассчитывал, что он никуда не побежит», высокомерие Васнецова, приказной тон Веры: «Давай дуй к Рябининым и принеси нам дневник».

Он хотел отказаться. И отказался бы. Умом он понимал, что скорее всего Васнецов и близнецы Фоменко правы, и разгадка кроется если не в самом дневнике, то где-то рядом. Но при этом Сашка бы предпочёл, чтобы дневник добыл кто-то другой, а не он. Куда-куда, а к Рябининым, у которых он был последний раз недели две назад, ему идти точно не хотелось. Поэтому он и упёрся, упрямо повторяя, как мантру «я туда не пойду», стараясь не встречаться взглядом ни с Васнецовым, ни с бледной от ярости Верой. Заставить они его не могли. Стали бы больше презирать? А разве бывает больше?

Всё решила просьба Ники…

Когда Ника Савельева вдруг подняла на него заплаканное лицо, в котором ему почудилось понимание, когда напомнила слова её отца про «смелый поступок», а потом попросила «помоги мне», Сашка сдался. Он должен был ей помочь. Именно ей, Нике, должен. Ведь всё началось с неё, и, возможно, то, что он исполнит её просьбу, и будет чем-то вроде искупления. Искупления перед самим собой…

Собственно, потому он и был сейчас здесь, ждал девушку, которая была ему безразлична, и которой был безразличен он. Совсем скоро она появится, красивая, аккуратная. Стройная фигурка, хорошо уложенные волосы, безупречные манеры и милое кукольное личико с ясными, блестящими, словно сделанными из полированного пластика глазами. Девушка из хорошей семьи, да что там – из нужной семьи, дочь тех людей, которые локомотивом двигают тебя наверх, к солнцу и успеху, ко всему тому, о чём Сашка мечтал ещё совсем недавно.

Да, вот такие у него были мечты. Прагматичные и очень правильные. Хорошая должность, предполагающая свой отдельный кабинет, может быть, даже с секретаршей, и несущая с собой все блага и привилегии, вроде большой квартиры на надоблачном уровне, с прислугой, старинной деревянной мебелью, дорогими портьерами и элитным алкоголем. Допуск в рестораны и парки, куда почти невозможно попасть простым смертным. Красивая женщина рядом, окутанная ароматом изысканных духов – твоя женщина, на которую оборачиваются другие мужчины. Оборачиваются на неё, а завидуют тебе.

До какого-то момента своей жизни Сашке казалось, что он всё делает правильно. Небольшие, хоть и слегка с душком поручения от школьной администрации, донесения на нарушителей, отчёты, рапорты, доклады… ему, которому не посчастливилось родиться наверху, нужно же было как-то выплывать. Маленькие предательства, но совсем ведь маленькие…

Только вот беда, и Сашка слишком поздно это понял, у предательства нет измерения. Оно не может быть маленьким, средним или большим. Предательство – это всегда предательство, и сам предатель – везде чужой. Предатель «своим» не бывает.

Удивительно, но наиболее отчётливо Сашка ощутил это не после того, как он предал Нику Савельеву (хотя только она, да ещё, пожалуй, Марк Шостак, верили ему безоговорочно и защищали от вечных нападок других), и не после того, как все те, кого он считал друзьями, от него отвернулись, а именно тогда, когда его подобрала Оленька Рябинина. Подобрала, вот верное слово. Как безродную зверушку.

Он ведь был ей не нужен, Сашка это чувствовал. Может быть, она его просто пожалела, а, может, хотела уколоть Нику, которой всегда немного завидовала. И то, и другое было одинаково унизительно. Но, даже понимая это, он всё равно продолжал ходить к Рябининым. Терпел насмешки прислуги. Ежился под брезгливым взглядом Натальи Леонидовны, Олиной мамы. Старался не попадаться лишний раз на глаза полковнику Рябинину, которому раз в неделю исправно отправлял отчёт на Кравца по поручению следователя и продолжал отправлять, уже зная, что Кравец и Рябинин заодно, а, значит, он, Сашка в проигрыше, кто бы в этой борьбе не победил.

– Поляков? – знакомый голос выдернул Сашку из задумчивых мыслей. – А ты что тут стенку подпираешь?

Напротив него остановился Кравец. Окинул его быстрым взглядом. В последнее время Сашка, хоть и числился стажёром при Кравце, начальника своего видал не часто. Кравец появлялся в офисе в основном с утра, когда у Сашки была учёба, а во второй половине дня обычно где-то пропадал – на совещаниях, встречах, планёрках и, если и заглядывал в офис, то ненадолго и ни на кого из стажёров не обращал никакого внимания, чему Сашка был безмерно рад. И то, что сейчас он вдруг остановился, заметив его, Сашку напрягло.

– Я девушку жду, – пролепетал Сашка, видя, что Кравец ждёт от него ответа. – Она… она задерживается.

– Девушку, – протянул Кравец. – Вот даже как. Всё же удивительные существа эти женщины. Просто удивительные.

И, наклонившись к Сашке на самое ухо, произнёс фальшиво-приятельским тоном:

– Тебе ещё кто-то даёт, да?

Сказав это, Кравец рассмеялся, засунул руки в карманы и лёгкой походкой зашагал прочь.

Сашка почувствовал, как его лицо заливает краской, и в душе с новой силой вспыхнула ненависть к этому человеку, который умел вот так, одним словом, одной короткой фразой не просто перечеркнуть всё хорошее, что было в Сашкиной жизни или что намечалось, но и дать понять, какой он трус и слизняк.

Кравец прекрасно чувствовал людей. Знал, перед кем надо склонить голову, а кому можно сказать отменную мерзость, ласково улыбаясь и по-дружески похлопывая по плечу. Он ведь понимал, что Сашка проглотит, промолчит, утрётся. Как утирался всегда.

– Люди не меняются, Поляков, запомни это. Главное нащупать у человека слабое место и давить на него. Но не передавливать.

Антон Сергеевич любил учить его жизни, и когда он говорил эту фразу или что-то похожее, его обычно тусклый голос оживал, и в нём появлялись человеческие нотки.

Такие задушевные разговоры, если их только можно было назвать задушевными, случались в ту пору, когда Сашка носил Кравцу доносы на Савельева. Они все шли через Кравца. Антон Сергеевич быстро пробегал глазами распечатанный отчёт, иногда говорил: «вот тут убери» или «здесь измени», а после этого отправлял листок в шредер и, глядя, как тонкий пластик превращается в труху, выдавал Сашке свои сентенции, в которых рефреном шло вот это: люди не меняются.

Тогда Сашка только согласно кивал. Не столько, потому что должен быть соглашаться со своим начальником, сколько, потому что никогда особо над этим не задумывался. Ну не меняются и что? Сашу Полякова это не заботило. Он и сам не стремился меняться.

Желание пришло неожиданно.

Пришло вместе с Катей. Катюшей, как её называла Анна Константиновна, а вслед за ней теперь и Сашка, осторожно пробуя на язык её имя: Катюша – мягкое, перекатывающее гладкими морскими камушками, тёплое и чуть звенящее.

– Это потому что ты не такой.

Так, кажется, она сказала ему, когда Кирилл чуть ли не пинками заставил его прийти к ней после того, как он опрометчиво признался, что слышал про покушение на генерала. Тогда Сашке казалось, что всё рухнуло, и под обломками погребено то, что так и не успело начаться.

Шорохов ушёл, бросив им на прощанье какую-то язвительную пошлость, и они остались вдвоём. Стояли в Катиной квартирке, маленькой, но уютной, где всё – от голубых занавесок в крупный белый горох до безделушек, пластмассовых котиков и собачек, заботливо расставленных на полочке – дышало его Катюшей, и он, держа в своих руках её маленькие, чуть шершавые ладони, пытался ей возразить, доказать, что нет, он на самом деле такой. Вот такой…

– Значит, ты изменился, – уверенно сказала она, опровергая сотни раз слышанные слова Кравца, намертво въевшиеся в сознание.

И Сашка поверил в то, что это действительно так. А когда Кирилл, взвинченный и нервный, спустя каких-то полчаса выдернул его из Катиных объятий, Сашка был уже другим человеком.

Потому он и нёсся с Шороховым куда-то в ночь, по тёмным коридорам и лестницам, перепрыгивая через ступени, в каком-то дурном и весёлом кураже, забыв про всё на свете, опьянённый непонятным чувством лёгкости и свободы, и верил, что он действительно изменился. Победил себя. Свой вечный, липкий страх.

Но Кравец опять оказался прав. И эта его сказанная на ухо фраза, грязная, сальная, от которой разило гнилью и животной похотью, она же была предназначена не для того, чтобы задеть его. Нет, Сашка хорошо считал посыл: «Люди не меняются, Поляков. Трус останется трусом, подлец – подлецом, а предатель – предателем. Ну давай, возрази мне». И Сашке нечем было крыть этот брошенный ему под нос мятый и засаленный козырь.

Сашкин страх вернулся той же ночью, перекрыв наивную мечту начать всё чистого листа. Вернулся вместе с Литвиновым.

Присутствие Бориса Андреевича, пока тот сидел в своей норе, укрытый от всего света стараниями Анны Константиновны, почти не тревожило Сашку, но, когда они сами, собственными руками извлекли его на свет божий, Сашка испугался. Сначала он просто не хотел, чтобы Литвинов его узнал – с содроганием думал, что тот ткнёт его носом при Кате, пройдётся в своей отменно-уничижительной манере по его трусости и подлости. Потом ужаснулся мысли, что Литвинов им не поверит, и тогда Савельев просто истечёт кровью там, на Северной платформе, и Кир, а вслед за ним и Катя отвернутся от него. И лишь потом, когда Литвинов тихо, но твёрдо объяснил им, а потом и старому доктору, почему Павла Григорьевича нужно сейчас укрыть ото всех, Сашке стало по-настоящему страшно.

Для Литвинова он был обычным предателем, и Борис Андреевич, озабоченный только одним – спасением своего друга, просто не стал бы вдаваться ни в какие подробности относительно Сашкиных метаморфоз и прозрений. В его глазах Саша Поляков был помехой, опасной помехой, которую требовалось ликвидировать в максимально короткие сроки.

Сашка очень не хотел, чтобы Литвинов его узнал, и потому вперёд не лез, отмалчивался, старался держатся в тени. Но страх, вновь оживший, противный, с кислым затхлым запахом, мёртвой хваткой вцепился в горло. В какой-то момент, наверно, во время операции, когда Литвинов диким зверем, угодившим в ловушку, метался под дверью и обращал на стоявшего в углу Сашку не больше внимания, чем на обшарпанный пластиковый стул и тумбочку, зачем-то поставленные здесь же, в душе Сашки ожила надежда, что он так и останется неузнанным. И потом, когда он и бледная уставшая Катя честно пытались дождаться Анну Константиновну в коридоре рядом с её кабинетом, сидя на твёрдой кушетке, он всё ещё в это верил. И лишь, когда Анна Константиновна попросила зайти его к Литвинову и уже пришедшему в себя после операции Савельеву, Сашка окончательно понял – нет, не пронесло. И вот сейчас-то всё и откроется.

Литвинов, впрочем, действительно так и не узнал его. Не сразу узнал. А вот Савельев…

– Поляков? – Павел Григорьевич приподнял голову, повернул к вошедшему Сашке бледное, покрытое капельками пота лицо. – Ты тут откуда?

– Поляков? – услышав его фамилию, Литвинов медленно развернулся. Впился в Сашку глазами, и по мере того, как в них появлялось узнавание, эти глаза становились всё злее, жёстче, пока не превратились в два острых ножа. – Как же это я сразу… Чёрт! Ведь показалось мне, что где-то я тебя видел. Но я и предположить не мог…

Сашка молчал. Кровь бросилась ему в голову, залила густой краской щёки, шею, стучала в висках отбойными молотками.

– Быстро! – рявкнул Литвинов. – Отвечай, как ты тут оказался?

– Я с Катей… и Киром… – Сашка чувствовал, насколько неубедительно и жалко звучит его лепет.

– Сейчас ты на кого работаешь? Всё ещё на Кравца? Или уже нет? Я так понимаю, если там не совсем идиоты сидят, то ты уже сменил хозяина. Не мог не сменить, или тебя бы уже пустили в расход. Так кому ты сейчас пишешь свои доносы?

Отрицать было бессмысленно. К тому же Савельев тоже это мог знать. Сашка почувствовал усталость и даже какое-то безразличие. Ну и пусть, чего уж теперь.

– Рябинину. Это следователь приказал…

– Понятно, – перебил его Литвинов. – Сказку про следователя мы пропустим. Ещё раз – как ты тут оказался? Что ты знал? За кем следил?

– Ни за кем. Я с Катей… Я был с ней, у неё… Когда пришёл Кирилл и рассказал…

– Это я уже слышал. Теперь я хочу услышать правду.

– Погоди, Борь, – подал голос Савельев. – Не гони коней. Я одного понять не могу. Ты и Шорохов? Почему Шорохов побежал к тебе? Вы что, друзья? Ни за что не поверю. Или у тебя было задание, подружиться с Шороховым… хотя, какое, к чёрту задание, откуда Рябинину вообще было знать про Шорохова. То же мне, фигура. Я ни черта не понимаю…

Сашка не знал, что говорить. Он и сам не мог объяснить, как получилось, что они с Киром стали… нет, не друзьями, ещё не друзьями, но и врагами теперь они точно не были. Словно кто-то невидимый, сильный, нарочно сводил их вместе, непонятно зачем и с какой целью.

– А, впрочем, это уже неважно, – подал голос Литвинов. – Теперь всё это неважно. И вообще, всё это слишком глупо, чтобы поверить в то, что это часть чьей-то многоходовки. Слишком глупо и слишком много случайностей. Нет, Паш, не выходит…

Сашка ничего не понял, кроме того, что эти двое находятся на одной волне. Настолько, что основной диалог идёт где-то на другом уровне, а слова – они просто дополняют, и оттого ему, Сашке, кажутся бессмысленными.

– Ну и что теперь с ним делать прикажешь? Вот же…

Литвинов выругался.

– Борь, даже не думай! Совсем берега потерял? Я не позволю! – твёрдо произнёс Савельев.

– А какой ещё выход? Цепью его тут приковать?

Они замолчали и скрестили свои глаза, Савельев и Литвинов. Сашка подумал, что это просто он ничего не слышит, а они на самом деле продолжают свой диалог, словно владеют телепатией.

– Хорошо. Я думаю, это и не понадобится, – Литвинов оторвал взгляд от друга.

Сашке показалось, что в этом беззвучном споре победа осталась за Савельевым, а Борис Андреевич нехотя отступил.

– Значит так, Поляков. Я думаю, что ты понимаешь, во что влип, – Литвинов уставился на Сашку, словно хотел уничтожить его одним своим взглядом. – И понимаешь, что в этой ситуации у тебя есть только один выход – молчать. Как могила молчать. Потому что, если ты хоть словом, хоть намёком, кому-то из своих… кураторов обмолвишься о событиях этой ночи, помни, Поляков, я тебя своими руками задушу. Лично. Усвоил?

Сашка не усомнился – задушит. Непонятно как, но даже то, что он и Савельев вынуждены теперь прятаться ото всех и, по сути, находятся в ловушке, ничего не меняло. Сашка свято верил, что Литвинов, этот чёртов Литвинов, который каким-то образом, как долбанный феникс восстал из пепла, насмехаясь и над смертью, и над остальными людьми в Башне, верящими в торжество справедливости, сможет всё – убить, задушить, закопать живьём. Как слепого щенка. И Сашка медленно кивнул.

– Помни об этом крепко, Поляков. Веди себя так, как и раньше. Строчи свои докладные, прилежно строчи. За кем тебя поставили шпионить в этот раз? А, ладно… можешь не говорить… и так понятно. За бывшим хозяином твоим, за Кравцом. Вот и работай, Поляков. Но если ты хоть одним словом…

Угроза осталось неозвученной, потому что в дверь после робкого стука зашла Катюша, неся с собой поддон с бинтами и какими-то инструментами.

– Меня Анна Константиновна прислала, – проговорила она, с беспокойством глядя на Сашку. – Павла Григорьевича нужно перевязать.

– Ну, если Анна Константиновна сказала, что нужно, то давай, Катюша, перевязывай, – в этом ленивом, насмешливом и даже добродушном тоне Сашка не сразу узнал голос Литвинова. Того самого Литвинова, который только что спокойно и жёстко рассказывал Сашке, как он убьёт его собственными руками. Задушит, если быть точным.

Тот опасный и безжалостный Литвинов куда-то пропал, теперь перед ним стоял совсем другой Литвинов, глядящий на Катюшу с явной симпатией и легко, по-доброму, даже по-отечески подшучивающий над ней.

Катя подошла к Савельеву и стала быстро снимать с него бинты, приговаривая «я быстренько, Павел Григорьевич, потерпите немного. Я наложу тут повязку, а потом вколю обезболивающее, и сразу станет легче».

– Ну что ж, Поляков, я думаю, мы друг друга поняли, – повернулся к нему Литвинов и небрежно приказал. – Можешь идти.

И Сашка вышел. Почти у входа столкнулся с Киром, отвёл от него взгляд, посторонился, пропуская его туда, к ним. И думая только о том, что ничего и никогда в его жизни не поменяется. Что бы он ни делал, он так и останется для всех трусом, слабаком и предателем. И для Савельева с Литвиновым, и для Кира, и, тем более, для своих прежних друзей.

***

Сашка тряхнул головой, прогоняя неприятные воспоминания, и почти сразу же увидел Оленьку Рябинину. Она шла лёгкой походкой уверенного в себе человека. Вот она кому-то улыбнулась, вот кивнула – красиво и непринуждённо, вот остановилась с каким-то мужчиной, наверно, преподавателем, чуть склонила набок хорошенькую головку и о чём-то заговорила, прижимая к высокой груди тоненькую ученическую папку.

Какой разительный контраст был между этой девушкой, рождённой наверху, и Катей Морозовой. Его Катей.

Если судить беспристрастно, то Катя, маленькая и крепенькая, круглолицая, румяная, со смешными бровями-домиками над серо-голубыми глазами, во всём уступала Оле Рябининой. Их и поставить-то рядом было нельзя. Разве что в насмешку. Но в том-то всё и дело, что Сашка беспристрастным не был. Он был влюблён. Как последний дурак.

Сашка тысячу раз представлял себе за последнее время, как он закончит учёбу, получит должность мелкого клерка – больше ему теперь и не надо, и они с Катей поженятся. Потом появится ребёнок. И всё будет очень хорошо. Они будут просто жить. Как живут миллионы людей.

Но, увы, пока он был в эпицентре всех этих событий, куда его затянуло против воли, пока в больнице Литвинов с Савельевым чего-то выжидали и строили неведомые ему планы по спасению и покорению мира, пока существовал Кравец с его интригами и политическими играми, пока где-то у Рябинина, в огромной квартире, среди затхлой роскоши, лежала маленькая чёрная тетрадка, дневник давно умершего человека, пока всё это было, о спокойной жизни можно было только мечтать.

– Привет! Давно ждёшь? – Оленька наконец подошла, привычно клюнула его в щёку сухими губами, улыбнулась.

– Да нет, не очень, всё в порядке, – Сашка тоже выдавил из себя улыбку.

– Я сегодня ужасно устала, – Оля приложила правую руку к виску, помассировала его тоненькими пальчиками, чуть прикрыв глаза, и повторила. – Ужасно. Столько всего нужно было сделать, ты не представляешь…

Она быстро заговорила, перечисляя свои дела. Сашка не слушал. Он думал – как странно, они почти не виделись с того обеда у Рябининых, а Оленька разговаривает с ним так, словно они расстались вчера. Даже когда он сегодня сам подсел к ней на лекции (в последнее время он старался так не делать, специально опаздывал и изо всех сил изображал из себя занятого человека), она, казалось, ничуть не удивилась – повернула к нему своё хорошенькое и свежее личико, выслушала торопливое Сашкино предложение встретиться и куда-нибудь сходить и согласно кивнула головой.

За эти две недели он ведь так и не нашёл в себе силы признаться этой девушке, похожей на фарфоровую куклу, что у него появилось другая. Привычно трусил. Надеялся, что всё рассосётся само собой. Не рассосалось. И в итоге бывшие друзья прижали его к стенке, знали, чем можно его взять.

– Ну что, куда пойдём? – Оленька протянула Сашке свою папку, и тот послушно её взял. – Просто прогуляемся? Или может ко мне?

– Давай к тебе, – пряча глаза, ответил он.

Чёткого плана у Сашки не было. Вернее, был, но этот план ему совершенно не нравился. В голове по-прежнему толкались всё те же мысли, с которыми он провёл сегодняшнюю бессонную и бестолковую ночь, беседуя с воображаемыми собеседниками.

Легко сказать: иди к Рябининым и принеси нам дневник. Реализовать-то это как? Он что, должен при Оле начать рыться у её отца в кабинете? Или попросить её выйти из квартиры? Типа, иди прогуляйся, я тут побуду один. Они так себе это представляют, да?

Беда была в том, что никто ничего не представлял. Идея возникла вдруг, с наскока, чисто на эмоциях. А Сашка поддался, и теперь у него не оставалось никакого другого выбора, кроме как… секс, душ – Оленька всегда идёт в душ после этого, и тогда у него будет пятнадцать-двадцать минут, только бы этого оказалось достаточно… господи, о чём он думает, ну, о чём…