- -
- 100%
- +
Он гладил Павла по голове, поглядывал на Анну, застывшую в дверях, смотрел в её глаза, в которых светился отблеск тех самых прежних чувств, и думал о том, что всё закончилось хорошо. Жизнь развела этих двоих, провела через множество испытаний и сейчас, спустя столько лет, опять соединила. Он тогда почувствовал облегчение, удовлетворение, словно прочитал долгий и красивый роман, добрался до финала – и финал его не разочаровал. Злодеи понесли заслуженное наказание, герои обрели счастье.
Но, увы, жизнь снова его обманула. Вместо последней фразы про «все жили долго и счастливо», в конце красовалось тревожное «продолжение следует». И что это будет за продолжение?
Шум в коридоре стал стихать. Иосиф Давыдович поднялся с кровати, размял затёкшие ноги, шаркая, дошёл до шкафа, достал смену белья, прошёл в санузел за зубной щеткой и бритвой, потом вернулся в комнату, окинул долгим взглядом свою обитель, как будто прощаясь с этим миром. Вот и всё. Ничего он так и не нажил, все его вещи уместились в этот небольшой пакет, даже место осталось.
Старый учитель присел на край кровати, положил свой скарб рядом и задумался.
Значит, снова надо будет скрываться. А зачем? Есть ли в этом хоть какой-то смысл? Почему ради того, чтобы дать ему дожить свой век – сколько там ему осталось, вряд ли много – люди должны снова рисковать. И старшая медсестра, Ирина Александровна, и эта вертлявая девчонка, медсестричка Наташа, и рабочие, которых он и по имени-то не знал. Не проще ли попросить их оставить его тут. Пусть уж все идёт, как идёт. Он устал, смертельно устал и чувствовал, что сил почти не осталось. И пугала его вовсе не перспектива эвтаназии – что ни говори, а это действительно в какой-то степени гуманно, умереть во сне, – нет, больше его пугало то, что сейчас надо будет куда-то идти, прятаться, подставлять других людей, молодых, сильных, которым как раз ещё жить да жить. Создавать им проблемы, чтобы выторговать для себя несколько дней, недель, месяцев медленного угасания, в котором было очень мало смысла. Что ж, если так получается, он готов. Давно уже готов.
В дверях появился какой-то парень. Молодой, совсем ещё мальчишка. Смутно знакомый, впрочем, Иосиф Давыдович уже не очень хорошо видел, мог и ошибиться. Да и память всё чаще подводила. То, что было давно, он помнил хорошо, чётко, а вот то, что происходило с ним вчера или неделю назад – намного хуже, детали стирались, путались, терялись в ворохе однообразных событий последних дней. Парень назвал его по имени, потом смутился, сделал паузу и тут же заговорил, кажется, про пропуск. Иосиф Давыдович понял – что-то пошло не так. Наверно, дело в старом пропуске или в чём-то ещё. И его не спасут. В глубине души шевельнулся страх: стало быть, всё, смертельная инъекция, последний сон, переходящий в небытие. Но вместе с этим страхом пришло и облегчение – всё решилось, уже не надо ни о чём беспокоиться, куда-то идти, скрываться, подставлять других людей и прежде всего этого мальчика. Что ж, так может и лучше.
Но потом в палату зашла девушка, горячо заговорила. Эти двое вышли в коридор, о чём-то споря.
Иосиф Давыдович смотрел на их силуэты, видневшиеся в коридоре, и думал, что они сейчас вернутся, и он попытается объяснить им, что готов к смерти, что не надо беспокоиться, не надо его спасать. Он слишком стар, слишком устал. Он прожил очень длинную жизнь. В голове замелькали образы, словно фильм, поставленный на перемотку. Кадры следовали один за другим в хронологической последовательности. Тёплые бабушкины руки, пахнущие сдобой. Лохматый пёс Тузик, скалящий в страшной и одновременной доброй улыбке розовую пасть. Огромное, насколько хватает глаз, одуванчиковое поле. Летящие в яркую голубизну высокого неба парашютики-семена. Лысый бутончик одуванчика в руках маленького мальчика. Цветок уже умирает, но его короткая жизнь прошла не зря – на следующий год десятки, а может сотни других одуванчиков взойдут на этом поле, и в каждом из них будет часть души этого, уже поникшего в детской ладошке.
Потом перед глазами встала их квартира в Башне, не слишком высоко, но и не на нижних ярусах. Огромное окно общего коридора, за которым дышал и ворочался серый, тяжёлый океан, вскипающий пеной волн. День рождения, когда мама подарила ему книгу – настоящую, бумажную, с яркими рисунками. Выпускные экзамены и вручение диплома – как гордился тогда юный Иосиф своим дипломом с отличием, теперь он настоящий учитель. Первый урок – несколько десятков пар детских глаз, в которых читалась настороженность и любопытство. И своё волнение – справится ли? Дерзкие выпады Сеньки Шалимова, сколько он ему нервов тогда помотал, страшно вспомнить. Тоненькая, зелёная ученическая тетрадь Валюши Панченко, исписанная круглым аккуратным почерком. Любимая троица – бесконечные споры, насмешливый Борька Литвинова, замкнутая и закрытая Аня Бергман, любопытный Пашка Савельев с вечными вопросами. Ещё сотни, тысячи учеников, тетради с проверочными работами. Склоненная ему на колени голова взрослого Павла Савельева, поседевшая, покаянная. О чём он думал, тогда уже глава Совета, уткнувшись в морщинистые руки своего учителя? Иосиф Давыдович хотел думать, что он знает о чём…
Всё это промелькнуло в голове старика за какие-то считанные секунды. Фильм, просмотренный им получился хороший, длинный. Вот-вот по экрану поползут последние титры, выскочит надпись «конец», кончится плёнка…
Вернулись парень с девушкой. Хотя теперь, при более близком рассмотрении Иосиф Давыдович назвал бы их скорее мальчиком и девочкой: от них обоих просто веяло юностью и свежестью – наверно, только-только закончили школу. Они были красивы, как, впрочем, все дети, но не только – решимость спасти его, спасти во что бы то ни стало, делала их лица прекрасными и одухотворёнными. И было кое-что ещё… Иосиф Давыдович усмехнулся, вгляделся повнимательней. Да, сомнений быть не могло. Он уже видел это невидимое другим свечение, оно то становилось ярче, когда двое приближались друг к другу или сталкивались взглядами, то слабело, но не гасло, а горело дрожащим, неровным огоньком. Свечение было совсем бледным, едва появившимся, ни мальчик, ни девочка ещё не осознали его, не поняли и только чувствовали, наверно, смутное волнение или даже раздражение. Но свечение точно было. И старому учителю стало тепло, словно кто-то укрыл его толстым ватным одеялом.
– Иосиф Давыдович, давайте я вам помогу, – девочка сунула под мышку его тощий свёрток, а мальчик, подошедший с другой стороны, подставил плечо.
Иосиф Давыдович хотел сказать им, что не стоит, что его жизнь, сколько там её осталось, уже не важна или не настолько важна, чтобы подвергать других риску, но поймал их взгляды и… не смог.
Не потому что струсил. Он не хитрил с собой, он действительно был готов к неизбежному концу. Но он понял, что его спасение нужно не ему, а им. Этим детям. Чтобы то тонкое свечение над ними, которое он скорее почувствовал, чем заметил, не погасло. Никогда не погасло.
Глава 1. Сашка
Никогда ещё Сашка не чувствовал себя таким клоуном, как сегодня. Да, именно клоуном – в белой, тщательно отутюженной рубашке, непривычно сдавливающей шею так, что, казалось, ещё чуть-чуть и он задохнется, в узких тесных ботинках, в круглых зеркальных мысках которых отражались хрустальные подвески люстр, брильянтовые капельки дамских колье и золотые запонки их кавалеров, и в смокинге, до невозможности неудобном и жёстком. Смокинг был сшит по тщательно снятым меркам у одного из самых престижных портных, но всё равно безбожно сдавливал плечи и спину, заставляя Сашку помимо воли вытягиваться в струнку и держаться неестественно прямо.
– Ну вот теперь хоть осанка появилась, а то сутулился, как… как лакей, – небрежно произнесла она, ещё раз бросив на него придирчивый и слегка презрительный взгляд перед тем, как швейцар, угодливо склонившись (больше перед ней, конечно, чем перед ним), отворил высокие белые двустворчатые двери, ведущие в роскошный зал ресторана. Оттуда уже доносились звуки музыки, громкие и несколько навязчивые, женский смех, уверенные мужские голоса – закрытый светский раут был в самом разгаре. Она – за две недели Сашка уже успел это усвоить, – знала, куда нужно и куда не стоит появляться с опозданием. Сюда – стоило, потому что, едва они вошли, все мужские взгляды устремились на неё, а она, обласканная этими взглядами, ничуть не смущаясь, прошествовала внутрь, сверкая белыми обнажёнными плечами и тщательно выверенной хаотичной россыпью бриллиантовых шпилек в белокурых локонах.
Светский раут – ещё одно дурацкое выражение из новой Сашкиной жизни – был первым мероприятием, на котором Сашка должен был появиться в своём новом качестве. Ещё каких-то полгода назад он не смел и мечтать о таком, сегодня же ему было всё равно. В последние дни им завладела какая-то странная апатия – всё настолько резко поменялось, неожиданно и непредсказуемо, что Сашка, совсем не готовый к такому повороту событий, растерялся и поплыл по течению, послушно выполняя всё, что от него требуется, а требовали от него одновременно и много, и мало – как от дрессированной цирковой собачки, выпущенной на арену, чтобы веселить почтеннейшую публику.
Впрочем, почтеннейшей публики на этом светском рауте было не слишком много. В огромном зале, с зеркальными стенами, в которых отражались и множились золочёные подвески тяжёлых винтажных люстр и лёгкие брызги столового хрусталя, собралось от силы человек тридцать: мужчины в дорогих смокингах, женщины в длинных вечерних платьях. Большей частью незнакомые, но попадались и те, кого Сашка знал.
Она остановилась рядом с высоким мужчиной – тот словно из-под земли вырос перед ней, тряхнул густыми каштановыми кудрями, склонился в почтенном поклоне и тут же припал губами к её маленькой белой ручке, которую она протянула ему, легко и непринужденно, но Сашка уже знал, что в этом простом и естественном жесте всё было просчитано до мелочей. Мужчина о чём-то заговорил, улыбаясь и пытаясь поймать её ответную улыбку, но она лишь красиво приподняла уголки губ, чуть тронутых помадой так, как будто их слегка сбрызнули утренней свежей росой, и, склонив хорошенькую головку, едва заметно кивала в такт словам собеседника. Сашка, которого послушным козликом притащили сюда на верёвочке, застыл рядом, стараясь не смотреть на неё, но всё равно помимо воли утыкался взглядом в блестящий пепельный завиток на длинной белой шее, в жемчужную капельку на нежно-розовой мочке уха…
Она была здесь самой красивой – ожившей иллюстрацией из волшебной сказки – и при этом непреодолимо чужой, неправильной, и Сашка в который раз задал себе уже изрядно надоевший вопрос: какое отношение он имеет к ней? Что произошло? Как вообще это могло произойти?
А произошло всё очень быстро, просто и даже как-то обыденно.
Когда неделю назад по громкоговорителю объявили его имя, вызвав к начальнику учебной части, Сашка был уверен – вот сейчас его выпрут с курса, и внутренне был готов к этому. Ещё накануне, слушая сбивчивый рассказ Стёпки, прибежавшего к нему после ссоры с отцом, про новые порядки, которые собираются вводить в Башне, Сашка Поляков подумал, что в первую очередь будут чистить административный сектор, как самый престижный. Туда теперь точно можно будет попасть исключительно благодаря правильному происхождению, с которым у Сашки было неважно.
Впрочем, тогда это его не волновало. Он шёл по длинному коридору учебной части, непривычно пустынному и тихому и думал: ну и пусть, пусть. Он вернётся домой, к родителям, мама наверняка волнуется – Сашке так и не удалось с ней увидеться после того, как он провёл ночь в обезьяннике, а ведь ей, наверно, сообщили. На работу его определят, всех куда-нибудь определяют – куда, Сашка не особо задумывался. Зато он будет ближе к Катюше, и, может быть, оттуда, с шестьдесят пятого, у Сашки получится добраться до неё. Он пока не представлял, возможно ли это, но он обязательно что-нибудь придумает. Да и больница, в которой сейчас лежит Кир, тоже будет ближе. Так что, может, это и к лучшему, что его отправят вниз прямо сейчас. И даже хорошо, что так скоро – всё равно это бы произошло, так что лучше сразу, чем сидеть на лекциях и вздрагивать от каждого звука, ожидая, что сейчас придут его отчислять…
В приёмной перед кабинетом начальника учебки секретарша спросила его фамилию, и услышав её, тут же кивнула в сторону двери: «Проходите, Поляков, вас ждут».
Сашка зашёл в кабинет и с удивлением увидел, что начальник там не один. Слева от него, в кресле, небрежно закинув ногу на ногу, сидела женщина, очень ухоженная и дорого одетая – Сашка немного разбирался, насмотрелся, когда бывал у Рябининых. К этой женщине, как ни к кому другому подходило банальное и заезженное определение – ослепительная красавица, потому что именно ослепительной красавицей она и была, и в сравнении с ней проигрывала даже Наталья Леонидовна, всегда наряженная, изящная, соединяющая в себе яркость хищницы и утончённое благородство.
Женщина уставилась на вошедшего Сашку с каким-то странным интересом, словно ей показали диковинное существо, нелепую игрушку, вытряхнутую из сундука вместе со старым и пыльным тряпьём, потом повернулась к начальнику.
– Это он? – голос у неё был мелодичный и тоже очень красивый.
– Вы – Александр Поляков? – уточнил начальник у Сашки.
Сашка кивнул.
– Понятно… – протянула красавица и снова изучающе посмотрела на Полякова. – Что ж, примерно, так я и думала.
Она поднялась с кресла, одёрнула слегка задравшийся пиджак делового костюма, идеально обтягивающий её точеную фигурку.
– Пойдём со мной, Александр Поляков. Я думаю, Евгений Антонович, у студента Полякова не возникнет проблем с тем, что он сегодня пропустит занятия?
– Конечно, Анжелика Юрьевна. Никаких проблем. Я всё понимаю. Такое событие, конечно, – Евгений Антонович, который подскочил со стула тотчас же, как только встала эта женщина, неестественно быстро оказался у двери и угодливо распахнул её перед гостьей, согнувшись в полупоклоне.
Анжелика Юрьевна, так кажется её назвал начальник, плавной походкой проследовала к выходу, на пороге обернулась, глядя на застывшего в недоумении Сашку.
– Ну, что же ты, пойдём. Нам с тобой надо поговорить, Александр Поляков. Не бойся. Новости, скорее, приятные.
Она улыбнулась одними губами, глаза, ярко-голубые, с блестящей перламутровой капелькой над тёмным зрачком, при этом остались совершенно холодными, и Сашке снова почудилось, что она его изучает, как изучают кусочек водоросли: кладут на стёклышко, а потом долго разглядывают в микроскоп, наблюдая, как сливаются и распадаются изумрудные, неровные колечки.
Сашка пошёл следом, совершенно не понимая, что надо от него, скромного студента первого курса административного сектора, этой блестящей красавице – заезженное выражение по-прежнему стучало в голове, – явно занимающей очень высокое положение в Башне. А то, что положение этой женщины было более чем серьёзным, Сашка понял сразу: едва они вышли из кабинета, откуда-то словно из воздуха материализовались двое мужчин в одинаковых чёрных костюмах и, как приклеенные, устремились за ними. С охраной у них в Башне ходили немногие. Почти никто. Разве что, члены Совета.
– А вы… кто? – Сашка не смог справится с любопытством и задал вопрос в спину идущей перед ним женщины.
– Я, – она повернула к нему изящную головку с идеально уложенными светлыми волосами и странно усмехнулась, и снова в этой усмешке участвовали только губы – глаза смотрели равнодушно. – Я – министр юстиции Бельская Анжелика Юрьевна и… твоя биологическая мать.
Сашка остановился, как вкопанный, не понимая – она что, шутит?
– Пойдём, тут не место устраивать сцены. Дома я тебе всё объясню, – и она, отвернувшись, ускорила шаг.
Сашка, оглушённый этой дикой фразой, поплёлся следом, чувствуя себя героем дешёвого бульварного романа и совершенно ничего не понимающий.
Квартира, куда его привела Бельская, впечатляла размерами, что было неудивительно: на верхнем ярусе Поднебесного уровня других и не водилось, но при этом она совершенно не походила ни на музейный склеп Рябининых, ни на радостные, солнечные комнаты Савельевых. Она была выхолощено стерильной: свет, проникающий через панорамные окна огромной и почти пустой гостиной, падал на молочно-белую обивку дивана, геометрически точного, с острыми прямыми углами, грустно скользил по гладкому, безликому паркету, натыкался на картины в одинаковых рамах, странные, ничего не выражающие картины – яркие разноцветные квадраты и треугольники, напоминающие рассыпанную детскую мозаику, и тускнел, выцветал, сливался с неживой белизной и растворялся в ней. Даже в душных апартаментах Рябининых, где антикварная мебель, тёмная и тяжёлая, обступала со всех сторон, было больше жизни, чем здесь, потому что в квартире Анжелики Юрьевны Бельской жизни не было, как не было и смерти – только пустота, красивая и звенящая пустота.
Анжелика Юрьевна кивнула прислуге, двум одинаково одетым горничным, которые бесшумно появились в гостиной и тут же, повинуясь её жесту, растворились где-то в бесконечных комнатах, и, указав Сашке на диван, сама отошла к стене, к большому, в полный рост зеркалу, перед которым замерла, с явным удовольствием разглядывая своё безупречное отражение.
– В общем, так, Александр, – медленно проговорила она, не глядя на Сашку. – Имя у тебя, конечно, немного простоватое, – она наморщила свой хорошенький носик. – Но менять его, пожалуй, не будем. Ни к чему. Александр… Алекс… Да. Я буду звать тебя Алекс. Алекс Бельский. Вполне неплохо.
Всё это она произнесла, не отрываясь от зеркала, словно разговаривала не с Сашкой, а со своим отражением, а Сашка Поляков, неожиданно превратившийся в Алекса Бельского, только хлопал глазами.
– Но… это, наверно, ошибка, – выдавил он из себя чуть слышно. – Я… у меня уже есть мама. Это недоразумение.
– К сожалению, это не ошибка, – Анжелика Юрьевна наконец-то повернулась к нему. – Твои родители, то есть те люди, которых ты считал своими родителями, тебя усыновили. Ты, как выражались в старину, плод моего греха. Мой муж, покойный муж, не мог иметь детей, а я была молода и не слишком осторожна. И, увы, не успела сделать аборт вовремя, а потом уже было слишком поздно, да и опасно для моего здоровья.
Она говорила спокойно и обыденно, равнодушно бросила слово «аборт», сожалея об упущенном времени. Сашка не верил своим ушам. Ведь получалось, что он, Сашка, результат того самого несделанного когда-то аборта, сидел перед ней, и она так просто ему об этом сообщала. Вообще-то, я хотела тебя убить, но, увы, не получилось…
– Ты – взрослый мальчик, Алекс, должен меня понять, – Анжелика снова отвернулась и улыбнулась своему отражению в зеркале.
Сашка потрясённо молчал.
– Жить ты будешь тут, у меня, – продолжила она, как ни в чём ни бывало. – Тебе уже подготовили одну из гостевых комнат.
– А вещи? – тупо спросил Сашка просто для того, чтобы хоть что-то сказать, не молчать.
– Вещи? Ах да… вещи мы тебе купим новые, впрочем, если там есть что-то тебе нужное. Не волнуйся, Алекс, я распоряжусь, чтобы их доставили. Давай сюда свой пропуск, у тебя теперь будет новая фамилия и документы разумеется, тоже. Уже всё делается. В общем, Алекс, сейчас тебе всё покажут и объяснят. Проводят в твою комнату. Вечером придёт человек, который будет с тобой заниматься – тебе придётся многому научится и много чего усвоить. Фамилия Бельских обязывает быть на высоте. Глупым ты не выглядишь, это уже радует, но манеры… манеры оставляют желать лучшего. И да, пока в ближайшее время не стоит никуда ходить, по друзьям, приятелям, а, впрочем, ты и не сможешь. Без пропуска. В общем, обживайся. А мне пора.
– Но… почему? – Сашка наконец-то пришёл в себя настолько, чтобы задать этот вопрос. – Почему сейчас? Почему вы, столько лет… и сейчас?
– Обстоятельства изменились, Алекс, – Бельская отошла от зеркала, нехотя, как будто ей было жалко расставаться со своей идеальной собеседницей по ту строну зазеркалья, и подошла к Сашке. – Наш новый Верховный очень щепетилен в таких вопросах, он и раскопал эту старую историю, – она вздохнула, явно сожалея о том, что историю раскопали. – Так что, считай, что тебе повезло. Ты вроде как в лотерею выиграл. В наших теперешних условиях – быть Бельским, всё равно, что быть принцем крови. Так что, радуйся, мальчик. Ты вытащил счастливый билет. Ну, давай сюда свой пропуск и ключи от квартиры.
– А мои родители… моя мама?
– Я отправлю им денег, – спокойно сказала она и протянула красивую холёную руку. Повинуясь властному взгляду голубых глазах, Сашка достал из кармана пропуск и ключи и осторожно положил их в её ладонь. Она слегка усмехнулась, повернулась и направилась к выходу.
– А… кто мой отец? – уже в спину спросил её Сашка, совершенно потерявшийся от событий.
– А это, Алекс, совершенно неважно. Какая тебе разница? Главное – что я твоя мать. Вот увидишь, быть Бельским тебе понравится.
И она ушла, даже не оглянувшись, оставив Сашку в полном раздрае от обрушившейся на него информации.
– А кто же этот юноша рядом с вами, Анжелика Юрьевна?
Мужчина с густыми каштановыми волосами, который по-прежнему вился рядом с ними, рассыпая ненужные и ничего не значащие слова, быстро скосил на Сашку взгляд и снова жадно уставился в глубокий вырез жемчужно-розового платья – невинного и развратного одновременно.
– Ах это, – она нежно улыбнулась. – Это мой сын, Алекс Бельский. Студент административного сектора, подаёт большие надежды.
Сашка, которого голос Анжелики оторвал от невесёлых воспоминаний, вздрогнул – он так и не смог привыкнуть к своему новому имени, вздрагивал каждый раз – и выдавил из себя идиотскую улыбку.
– Надо же, Анжелика Юрьевна, ни за что бы не подумал, что у вас может быть такой взрослый сын.
– Да, Артём Михайлович, и не говорите. Самой не верится.
Она засмеялась, и её серебристый равнодушный смех был подхвачен раскатистым хохотом её собеседника. Сын? Ну надо же? И сколько ему? Уже семнадцать? Никогда бы не подумал!
Привлечённые этим смехом, к ним стали подходить другие люди: оценивающее любопытство, спрятанное за маской вежливости на лицах женщин, плохо прикрытое равнодушие к нему и почти явный интерес к ней на лицах мужчин – за последнее время Сашка почти привык к этому, все, кто появлялись за эту неделю в стерильном холоде апартаментов Бельской, смотрели на него так, ну или примерно так.
Он отвернулся и почти сразу же заметил Веру. Надо же, она тоже, оказывается, была здесь. Стояла в строгом тёмно-синем платье в стороне, сжимая бокал с напитком в руке, и хмуро посматривала на всех присутствующих. Ну да, Ледовские, они же тоже… из элиты.
Вера поймала Сашкин взгляд, насмешливо скривила губы и закатила глаза. И Сашке внезапно стало легче – словно груз, который он волок все эти дни в одиночестве, потерял половину своего веса.
– Поздравляю, Алекс. Этот смокинг очень тебе к лицу, – знакомый, сухой, похожий на шелест увядших листьев, голос, раздался прямо над ухом. Сашка вздрогнул и непроизвольно вытянулся. Поднял лицо и тут же замер, пойманный врасплох бледными, почти бесцветными глазами, цвета грязной талой воды – Сашка видел такие лужицы, собирающиеся в выбоинках бетонного пола платформы, когда их водили с экскурсией на Южную станцию. Был март и холодно, и грязь вперемежку со снегом хлюпала под ногами.
– Спасибо, Ирина Андреевна, – Сашка выдохнул себе под нос, но она услышала, и невзрачное серое лицо перекосила улыбка.
В тот первый день, когда на него обрушилась новость о его настоящем происхождении, Сашка почти безвылазно, если не считать походы в туалет, просидел в своей новой спальне, пытаясь хоть как-то осмыслить произошедшее и унять панику. Это удавалось плохо, не помогала даже книга, которую Сашка нашел здесь же, в комнате, и которая, как он догадался, выполняла роль декора – своеобразного яркого штриха, дополняющего безупречно-мёртвый интерьер.
Он перелистывал страницу за страницей, понимая, что если не будет хотя бы делать вид, что читает, не будет складывать буквы в слова, а слова в предложения – бессмысленные, потому что смысл ускользал и растворялся, – то он просто разревётся. Громко, в голос, как маленький.
Ему мучительно хотелось к маме. Не к той женщине, которая назвалась матерью, попутно сообщив, что не успела убить его ещё до его рождения, а к той, к настоящей маме. К её шершавым и одновременно мягким рукам, всегда чуть подрагивающим, когда она гладила его волосы. К её тёплому и тихому голосу, к ласковой нежности, которую он, дурак, не умел ценить и беречь.
Сашенька. Сынок.
Мама…
Анжелика Юрьевна вернулась только к вечеру и не одна, а в сопровождении другой женщины, невысокой, худой и не то чтобы некрасивой – скорее неприятной. Сашке она тогда показалось смутно знакомой, но он никак не мог вспомнить, где он мог её видеть.