Башня. Новый ковчег-6

Сидеть было неудобно, сзади как будто что-то давило, мешало, какая-то вещь в заднем кармане тесных брюк. Кир встал, сунул руку в карман и выудил ключ. Оторопело посмотрел на него, потом, машинально похлопав себя по груди, полез в нагрудный карман рубашки. Теперь он держал в руках два ключа – оба ключа от их с Гошей комнаты, – и чувствовал, как к горлу подступает нервный смех.

Здравствуйте, разрешите представиться. Я – Кирилл Шорохов. Моё второе имя – умственно отсталый идиот.

Кир застонал и крепко сжал руки в кулаки, чувствуя, как больно впиваются в забинтованные ладони острые бородки ключей.

Глава 2. Оленька Рябинина

Оля Рябинина опаздывала.

Вина в этом лежала целиком и полностью на новой горничной, которую мама наняла неделю назад. Эта дурёха вечно всё путала. Вот и сегодня: костюм был не готов, вернее, готов, но не тот – вместо строгого тёмно-серого, выгодно подчёркивающего Оленькину талию, в гардеробной её ждал чёрный брючный костюм, который стройнил, но был уж очень заурядным, Оля в нём походила на училку начальных классов, не хватало только очков и унылого пучка на голове. Дело, конечно, могли спасти замшевые туфли с элегантной серебряной пряжкой, но они были отданы в чистку. Если бы Олиным гардеробом занималась Нина, старшая горничная, ничего бы этого не было, но Нину мама прочно прибрала к своим рукам, а Оленьке досталась эта, как там её… Олеся, Оксана – имя новой горничной никак не хотело держаться в памяти.

Оля вспомнила нервные утренние сборы и поморщилась. Чёрный костюм был с негодованием отвергнут – я вам, что, на похороны иду? – равно как и идиотский зелёный, и придурочный розовый – ты мне ещё жёлтый предложи, дура! – и Оленька в итоге чуть не разрыдалась, но дело спасла Нина. Она появилась внезапно, словно выросла из-под земли, выгнала эту Олесю-Оксану, и буквально через пятнадцать минут на Оленьке было надето премиленькое жемчужно-серое платье с чуть присборенными рукавами и пышной юбкой.

– Идеальный наряд для первого рабочего дня в приёмной министра административного сектора, – Нина сухо улыбнулась, копируя мамину улыбку. – И намного лучше того тёмно-серого костюма.

Оленька, крутясь перед зеркалом, теперь и сама это видела – лучше, намного лучше, и как она сама не додумалась выбрать это платье…

Олины каблучки звонко стучали по полу, отскакивая весёлым эхом, и сама Оля, уже позабыв о досадном утреннем недоразумении, улыбалась безоблачной улыбкой. То, что она опоздает, её не сильно волновало: разве кто-то посмеет с казать ей хоть слово, ей, без пяти минут первой леди.

Первая леди.

Мама сказала, что раньше так называли жён правителей государств, и Оля, немного поразмыслив, решила, что это звучит не только красиво, но и величественно. Первая. Она – первая. А все остальные – вторые: и Маркова, которая сейчас начнёт строить из себя её начальницу, и бывшая подружка Вера Ледовская, и липовая принцесса Ника Савельева, и красавица Анжелика Бельская, и даже мама. Все они вторые. Всегда вторые. После неё, Ольги Андреевой, первой леди, жены Верховного правителя.

До исполнения мечты оставалось совсем чуть-чуть, каких-то три недели. Мама настояла на том, что надо дождаться совершеннолетия, и Сергей Анатольевич, задумчиво покивав головой, согласился. Оля, конечно, подозревала, что дело тут совсем не в морали (да и кому она сдалась, эта мораль), – просто мама, помешанная на безупречности и на желании произвести на всех небывалое впечатление, катастрофически не успевала со свадебными приготовлениями. Она и сегодня убежала ни свет ни заря: то ли в очередной раз согласовывать меню в ресторане, то ли к декоратору и дизайнеру – маме категорически не нравился цвет стен в малом зале, где планировалось проводить церемонию бракосочетания, они плохо гармонировали с цветом платья невесты.

Платье. Оленька блаженно зажмурилась.

Если бы её бывшие подружки, Вера с Никой, видели это платье, они бы удавились от зависти, потому что не удавиться было нельзя (Оля, как и любой другой человек, охотно примеривала на других свои собственные чувства и эмоции). Описать это платье было невозможно, все слова меркли перед сверкающим произведением искусства, коим этот наряд безусловно и являлся. После мучительно-долгих примерок, – а иногда приходилось выстаивать перед портнихами (их было трое, трое тех, кто трудились над созданием этого шедевра) по полчаса и даже больше – Оленька утешала себя картинами предстоящей свадебной церемонии. Вот она появляется в малом зале, укутанная лёгкой дымкой фаты. Отец торжественно и строго ведет её к жениху, и они шествуют по красной дорожке (нет, не красной, дорожка будет голубой с едва заметными серебристыми звёздами), мимо гостей, склонившихся в подобострастном поклоне, которые хотят, но не могут скрыть свои завистливые взгляды, и лёгкий шепот восхищения веером раскидывается над ними.

Представляя себе всё это, Оля почему-то воображала своего отца высоким и подтянутым, в парадном военном кителе, а рядом с церемониймейстером стоял не сморщенный Сергей Анатольевич, а Алекс Бельский собственной персоной, в ослепительно белом костюме и с такой же ослепительно-белой улыбкой.

Увы, вместо милого и застенчивого Алекса ей предстояло выйти замуж за невзрачного, уже начинающего лысеть господина Ставицкого-Андреева, который был некрасив, зануден и мал ростом, носил несуразные очки, и у которого вечно потели руки – Оле всегда страстно хотелось вытереть свои ладони после того, как её жених до них дотрагивался. И не просто выйти замуж, но и разделить супружеское ложе, родить наследника и, возможно, даже двух или трёх. То, что от этой части брака отвертеться у неё не получится, она уже поняла – именно о наследниках Сергей Анатольевич говорил чаще и охотнее всего.

– Ничего страшного, справишься. Все женщины с этим справляются, – говорила мама, и Оленька ей верила.

Она справится, а Алекс… никуда от неё Алекс не денется. Кто ж добровольно отказывается от такого счастья?

Задумавшись и пребывая во власти сладких грёз, Оленька и сама не заметила, как почти добралась до приёмной Марковой.

Пару дней назад в учебке объявили, что стажировки, прерванные последними событиями, возобновляются, зачитали новое распределение по отделам. Оленька слушала вполуха, и так было понятно, что как прежде, на административном этаже, который находился на Облачном уровне, она стажироваться не будет – по статусу ей теперь такое не положено, – и ничуть не удивилась, услышав свою фамилию среди тех, кого отправили на самый верх, на Надоблачный, в секретариат административного сектора при кабинете министра. Хотя «тех» звучало слишком громко, список избранных ограничивался двумя фамилиями: её и Веры Ледовской, и это Олю не сильно обрадовало.

Увы, Вера Ледовская была, пожалуй, единственным человеком, кто не выказывал Оле должного уважения и почтения. Оленьку Рябинину это и задевало, и удивляло. Она не понимала, почему Ледовская так себя ведёт. На её месте Оля сделала бы всё, чтобы наладить отношения. Подошла бы, извинилась. Оля бы её простила (люди, занимающие высокое положение в обществе, должны быть великодушны к человеческим слабостям) и, скорее всего, приблизила бы к себе. Они могли бы считаться подругами, как раньше. Конечно, с той разницей, что теперь первую скрипку играла бы сама Оленька, ну а Вере… Вере пришлось бы подчиняться и терпеть. Но её бывшая подруга не делала никаких попыток сближения, и даже наоборот – чем дальше, тем больше демонстрировала неприязнь и враждебность.

Как и все слабые и безвольные люди, озабоченные лишь величием своего собственного «я», Оля не понимала, да в сущности и не была способна понять, что такие, как Вера Ледовская на колени не встают, и ни деньги, ни положение в обществе, ни даже сама жизнь (как правило, позорная жизнь, предложенная взамен смерти) не являются для них наградой или каким бы то ни было оправданием, и потому Оля совершенно искренне недоумевала, что же с Верой не так.

Эти мысли о бывшей подружке немного выбили Оленьку из колеи, а спустя каких-то пару минут от её благодушного настроения не осталось и следа.

В глубине коридора, в одной из ниш, где стояли либо статуи, либо кадки с растениями (в этой было лимонное деревце, изящная тонкая ножка, увенчанная аккуратной изумрудной шапочкой с продолговатыми ярко-жёлтыми плодами), Оля заметила две знакомые фигуры. Алекс Бельский и Вера Ледовская. Два человека, о которых она думала только что, и которых ничего не должно было связывать. Ничего.

И тем не менее Оля уже второй раз видела их вместе, и, если тогда в учебке их встреча была похожа на встречу двух приятелей, то сейчас… сейчас в этих склонённых друг к другу фигурах было что-то ещё.

Вряд ли Оля Рябинина смогла бы чётко объяснить, даже самой себе, что тут было не так – Алекс мял в руках какую-то папку, в таких обычно носят документы, и что-то негромко говорил, а Вера слушала, лишь изредка кивая головой, – и всё-таки сами их позы, взгляды, поворот Вериной головы, светлая чёлка, упавшая на лоб Алекса, когда он нагнулся к Вере, все эти миллион неприметных движений, теперь сотканных в единое целое, говорили больше, чем банальные объятия и поцелуи.

Оленька сбавила шаг, стала ступать тише, стараясь, чтобы они не услышали стук её каблучков.

– … я к обеду вернусь, и если хочешь, то мы можем вместе…

Это говорил Алекс, хотя сейчас он был меньше всего похож на того Алекса, которого нафантазировала себе Оля – сквозь новый облик, дорогую рубашку, красивую стрижку отчётливо проступал Саша Поляков, тот самый мальчик, которым Оля хотела обладать исключительно в пику Нике Савельевой. Она и сейчас этого хотела, хотела остро и болезненно, подзабытое желание вспыхнуло с новой силой, вытеснив вялые мечты, которым она предавалась в последнее время. Только теперь причина была не в Нике, причина была в Вере.

– …вчера вечером, когда мы…

Слышно было плохо. Сашкины реплики долетали до Оли частично, а что отвечала Вера, вообще было не разобрать. Оленька сделала ещё один осторожный шажок и замерла. Раскидистое лимонное деревце скрывало её от их глаз, но приблизься она ещё чуть-чуть, и её точно заметят. А, впрочем, есть ли смысл приближаться, когда и так всё понятно.

Вчера вечером, когда мы…

Они?

Оля не относилась к разряду тех людей, которые сильно переживают из-за неудач на любовном фронте. Ну неприятно, но не смертельно же. Даже помнится, Ника Савельева однажды сказала Вере, думая, что Оля их не слышит: «она же как рыбка золотая, плавает в аквариуме среди водорослей и игрушечного замка, туда-сюда, собой любуется», и это сравнение с золотой рыбкой, пусть и произнесённое слегка презрительным тоном, Оле в общем-то понравилось. Но сейчас что-то дало сбой. И золотая рыбка затрепыхалась, забилась в изумрудных нитях водорослей.

Возможно, причина была в том, что она сама не далее, как три дня назад, на небольшом камерном мероприятии в доме своего жениха, улучив удачный момент, подошла к Алексу и тонко намекнула на возможность продолжения их отношений. Ей казалось, он её понял, во всяким случае, Алекс кивнул и даже что-то пробормотал в ответ, и в тот момент ей казалось совершенно неважно, что он там бормочет, главным было его смущение, его опущенные глаза и мягкие подрагивающие ресницы.

И вот теперь, глядя на Веру и Алекса, Оля вдруг отчётливо поняла, что все эти три дня она подсознательно ждала, что он придёт к ней. Найдёт подходящий предлог, придумает что-нибудь, воспользуется подвернувшимся случаем, да мало ли что. Но вместо этого он предпочёл проводить вечера с другой – и с кем? – с Верой!

От осознания этого ужасного факта Оля непроизвольно выронила небольшую серебристую сумочку-клатч, которую сжимала в руках. На звук упавшей сумочки Вера с Алексом резко обернулись, и все трое в растерянности застыли.

Первой опомнилась Вера, презрительно фыркнула, бросила:

– Ну я пойду. Не скучай, Поляков, – превращаясь разом в привычную Веру и разгоняя морок, нахлынувший на Олю.

– Д-да, пока, – растерянно проговорил Алекс и, повернувшись к Оленьке, поздоровался, слегка замешкавшись. – Доброе утро, Оля.

А потом сделал шаг навстречу Оленьке и машинально нагнулся за упавшей Олиной сумкой…

***

Подсмотренная сцена не давала покоя.

Оля то убеждала себя, что ей всего лишь почудилось – что там вообще можно было рассмотреть сквозь густую глянцевую листву лимонного деревца, – и, убедив себя, она успокаивалась, утыкалась лицом в компьютер, за который её посадили, прокручивала мышкой скучные ряды цифр и фамилий. Но потом внезапно подозрения вспыхивали с новой силой, и она против воли снова и снова косилась на Веру, которая за соседним столом подшивала в толстые папки какие-то служебки и приказы, старательно орудуя дыроколом.

Будь на месте Оли та же Вера Ледовская или Ника Савельева, они бы первым делом увидели в этой сцене не любовную или чувственную подоплёку, а желание помочь кому-то третьему, разговор двух заговорщиков, обуреваемых жаждой справедливости. Но Оля Рябинина смотрела на мир по-другому. Мама с детства внушала ей, что любой человек, каким бы он ни казался и в какую бы личину не рядился, думает в первую очередь только о себе. Да и во вторую, и в третью тоже. Это нормально и правильно. А всё остальное, напротив, чуждо и противоестественно. Поэтому, поразмыслив хорошенько ещё немного, Оля решила: а Вера-то не так глупа, как кажется.

Конечно, со стороны Веры уцепиться сейчас за Алекса Бельского, самого перспективного жениха в Башне, это вполне естественный ход. Оля и сама бы так сделала. Лицом Вера, может, и не вышла, зато с происхождением у неё полный порядок: внучка генерала Ледовского, хоть и мёртвого, – вполне подходящая партия для Алекса Бельского. И самое скверное: Сергей Анатольевич, будущий Оленькин муж, помешан на идее правильных браков и этот союз несомненно одобрит.

От одной только мысли, что красивый и стройный Алекс достанется этой солдафонке Ледовской, Олю бросило в дрожь, и её собственный предстоящий брак с тщедушным и морщинистым старикашкой, который к тому же был почти на голову ниже неё, перестал казаться Оле столь привлекательным и блестящим. В неё будут тыкать пальцем, над ней будут смеяться, а восхищение и зависть достанутся Вере, которая ничем – вот абсолютно ничем – эту зависть не заслужила. Не будь у Оли накрашены глаза, она бы, наверно, даже всплакнула от такой несправедливости.

Вера тем временем продолжала подшивать документы.

Оля видела, как её бывшая подружка берёт из лежащей перед ней общей кучи очередной листок, быстро сверяет номер с какими-то списками, и откладывает в сторону: служебные записки налево, приказы направо. Потом, видимо, отсортировав то ли по номерам, то ли по датам, прокалывает аккуратно выровненную стопочку, с силой надавливая на дырокол, и подшивает в новую папку. Работала Вера споро, не задерживая свое внимание ни на одном документе, и Оля, устав наблюдать за монотонными действиями, уже хотела отвернуться, но тут Вера неожиданно остановилась. Документ, который она держала в руках, явно её заинтересовал: она пробежалась по нему глазами, слегка нахмурилась, быстро оглянулась по сторонам (Оленька тут же юркнула за монитор, притворившись, что увлечена своей работой) и ловким движением спрятала листок между папками.

Непонятно было, что же такого нашла Вера в старых служебках и приказах, но торопливый и вороватый жест, а также лёгкий румянец, вспыхнувший на бледных щеках, выдавали её с головой, так что Оля непременно решила выяснить, в чём же тут, собственно, дело.

Конечно, подойти к Ледовской и потребовать при всех ответа, Оля не могла, да и зачем? Лучше всего было дождаться удобного момента, и этот момент не заставил себя долго ждать.

Удача сегодня явно была на стороне Оли Рябининой – Светлана Сергеевна, начальница секретариата, подозвала Веру к своему столу, и Оля, воспользовавшись подвернувшимся случаем, вскочила со своего места и неторопливо направилась к выходу. Проходя мимо Вериного стола, Оленька, удостоверившись, что никто на неё не смотрит, быстро протянула руку, нащупала между папками спрятанный Верой листок и, ловко выудив его оттуда, засунула в карман своей пышной юбки, а затем всё так же медленно и плавно прошествовала в коридор.

Очутившись за дверями кабинета, Оля уже не сдерживалась: почти бегом устремилась в сторону туалетов, где, закрывшись в кабинке, достала из кармана документ, сгорая от нетерпения.

Оля Рябинина ожидала увидеть что угодно, но только не это. В руках она держала копию служебной записки на получение пропуска, к которой, как и полагалось, была пришпилена копия самого пропуска. Имя и фамилия, указанные в служебной записке, Оленьке ничего не говорили, какая-то уборщица, Надежда Столярова, а вот пропуск, точнее, не сам пропуск, а маленький квадратик фотографии, заставил Оленьку почти взвизгнуть от восторга. С нечеткого размытого скана чёрно-белой фотографии на Олю Рябинину глядела Ника Савельева.

– Здравствуйте, – красивая темноволосая женщина, сидевшая за секретарской стойкой, вопросительно посмотрела на Олю Рябинину.

– Я – Ольга Рябинина. Мне нужно к Ирине Андреевне.

Поздороваться в ответ Оленька не сочла нужным, просто представилась, придав взгляду торжественность и холодность, но, кажется, её фамилия не произвела на женщину должного впечатления.

– Ирина Андреевна занята.

От наглости секретарши Оля слегка опешила. Почему-то ей казалось, что теперь все двери автоматически открываются перед ней, достаточно назвать свои имя и фамилию, но эти двери открываться перед ней не спешили.

– Так доложите ей, кто пришёл.

Оленька посчитала, что на этот раз она вложила в голос максимум твёрдости. Так ли это было на самом деле или нет, но секретарша, вежливо улыбнувшись, всё-таки сняла трубку внутреннего телефона. Маркова, судя по раздавшемуся голосу, оказалась более сознательной, и Оленька, не дожидаясь, когда дура-секретарша предложит ей войти, самостоятельно прошествовала в кабинет.

– Ольга Юрьевна, – хозяйка кабинета шагнула ей навстречу, выдавив из себя кислую улыбку. Аккуратное каре обрамляло узкое треугольное личико, светло-бежевый костюм болтался на худой фигуре словно на вешалке.

Эта женщина была даже не некрасива (наверно, при должном уходе и хотя бы капельке вкуса и из неё можно было сделать что-то привлекательное), – она отталкивала. Возможно, дело было в брезгливом выражении лица или в водянистых глазах цвета испитой заварки, или в чём-то, что называется внутренним светом человека или внутренней тьмой – хотя Ирине Марковой больше подошло бы слово «внутренняя пустота», – но даже Оля немного растерялась. До сегодняшнего дня сталкиваться с министром административного сектора Оленьке как-то не доводилось, если не считать того раута, где было объявлено об их помолвке с Верховным, но тогда Оля не обратила на неё никакого внимания. А раньше, когда Ирина Андреевна ещё была женой Кравца (этого хмыря Оля помнила, он имел какие-то свои делишки с её отцом), Олина мама скорее удавилась бы, чем пустила её в дом. Неожиданное же возвышение Марковой вроде бы всё изменило, но Наталья Леонидовна продолжала соблюдать холодный и выжидающий нейтралитет. Это отчасти объяснялось природной осторожностью, а отчасти тем, что Маркова приходилась дальней родственницей Анжелике Бельской, маминой подруги, которая Маркову терпеть не могла.

Оленька с нескрываемым удивлением рассматривала мышиное лицо Ирины Андреевны, жидкие серо-коричневые волосы с завитыми внутрь концами, аккуратную, такую же завитую чёлочку, сквозь которую просвечивал узкий лоб, и вдруг поймала себя на мысли, что эта женщина похожа на Анжелику. Те же мелкие черты лица, тот же разрез глаз, та же субтильность фигуры, которая у Анжелики Бельской развилась в стройность, а у Марковой выродилась в костлявую худобу.

– Ма-а-ма-а-а-а!

При звуке тонкого детского голоса Маркова метнулась в сторону, забыв про Олю. Там, в дальнем кресле, рядом с книжными шкафами, сидел мальчик, худой, некрасивый, с болезненной гримасой на таком же треугольном, как у Марковой лице. На вид ему было лет восемь.

– Шурочка, болит? Животик болит? А мама говорила тебе, что надо хорошенько позавтракать утром.

Мальчишка противно захныкал, и Маркова, присев перед ним на корточки, шепеляво засюсюкала. Оля, не зная, как на всё это реагировать, решила просто пройти и сесть в одно из кресел. Хныканье постепенно прекратилось, мальчишка чем-то занялся – Оле с её места было не видно, чем, – и Ирина Андреевна наконец смогла уделить своей посетительнице должное внимание.

– Прошу меня простить, Ольга Юрьевна, – Маркова подошла к столу и села напротив Оли. – Это мой сын, Шурочка, он капризничает сегодня, живот разболелся, пришлось вместо школы взять его с собой.

Оле Рябининой было неинтересно слушать про Шурочку, ей не терпелось вывалить на Маркову то, ради чего она, собственно, сюда и пришла. У Оли на руках было неоспоримое доказательство того, что Вера Ледовская имеет непосредственное отношение к побегу Ники Савельевой, и за это преступление, по мнению Оли, Вера должна понести заслуженное наказание.

– Вот! – Оля торжественно развернула перед Марковой служебную записку с копией пропуска.

– Что это? – та непонимающе уставилась на документ.

– Служебная записка!

– Я и сама вижу, что это служебная записка. Столярова Надежда… кто такая эта Столярова?

– Ирина Андреевна, посмотрите, пожалуйста, на фотографию с пропуска. Вам она ни о чём не говорит?

Судя по выражению лица Марковой, фотография ей ни о чём не говорила. Оленька ещё могла бы потянуть минуты своего триумфа, но не сдержалась, выпалила сходу, с удовольствием наблюдая, как вытягивается треугольное лицо, а круглые, как у совы, глаза становятся ещё круглей.

– Это Ника Савельева.

– Савельева? Вы уверены?

– Ещё как уверена. Мы с ней учились в одном классе, мне ли не знать, как она выглядит.

– Но… откуда у вас это?

Именно этого вопроса Оля и ждала, в груди сладко заныло от предвкушения скорой мести.

– Эту записку с копией пропуска не далее, как несколько минут назад пыталась спрятать Вера Ледовская, которая, между прочим, лучшая подружка Савельевой. И это прямо говорит о том, что Ледовская причастна к исчезновению Ники! – выдав всё это, Оля победно улыбнулась.

– Ледовская? – Маркова ещё раз посмотрела на записку. – Но Ледовская, как и вы, здесь впервые. А служебная записка составлена за день до исчезновения Савельевой. И исполнитель… надо же, как интересно…

Оленька напряглась. Маркова была права. Вера не могла написать записку, но это не отменяет того факта, что она хотела её спрятать.

– Она её спрятала, – упрямо повторила Оля. – А значит, она покрывает преступника и должна понести за это наказание.

– Разумеется, она понесёт наказание, – кивнула Маркова, явно о чём-то размышляя.

Это выражение озабоченности на тощем мышином личике не очень понравилось Оленьке, но Ирина Андреевна неожиданно улыбнулась, прогоняя все Олины сомнения.

– Ольга Юрьевна, спасибо огромное за проявленную бдительность. Смею вас заверить, для госпожи Ледовской это дело просто так с рук не сойдёт. И знаете что, – Маркова приподнялась со своего места, аккуратно сворачивая в рулон тонкий пластик служебной записки. – Если вас это, конечно, не затруднит, позовите-ка, пожалуйста, ко мне госпожу Ледовскую. Пусть подойдет к… – Маркова слегка призадумалась. – К двенадцати часам. Да. И, Ольга Юрьевна, знать Ледовской, зачем я её вызываю, вовсе не обязательно, и вообще лучше бы проследить, чтобы она никуда не отлучалась. Я ведь могу на вас в этом рассчитывать?

Оленька презрительно фыркнула. Об этом Маркова могла бы и не говорить.

Глава 3. Ставицкий

– Сергей Анатольевич, вот ещё тут.

Секретарша положила перед ним очередную стопку документов. Отчёты, донесения, служебки, проекты приказов… текучка, вникать в которую не было ни сил, ни времени. Виски сковала тупая и звенящая боль, мучительно захотелось вырваться из душного плена кабинета, из давящих тисков обязательств, стряхнуть бремя власти и ответственности. Убежать, спрятаться ото всех, как в детстве, когда он прятался от взрослых, сливаясь с тишиной детской, среди игрушечных машинок и отживших свой век кукол. Но нельзя. Нельзя…

Массивный стол из тёмного дуба, отполированная до блеска поверхность, геометрическая ровность выдвижных, украшенных резьбой ящичков, гладкие, золотые ручки. Стол высокий, а Серёжа маленький. Его щуплое тело утопает в кожаном кресле, а ноги не достают до пола. Серёжа пытается выпрямиться, тянет, тянет носочки в надежде коснуться вытертого в нескольких местах ковра, светлой шершавой проплешинки на кроваво-бордовом узоре, расплывшейся под правой резной ножкой старого дедушкиного кресла. Кончик языка высунут от усердия, длинная прямая чёлка упала на лоб, лезет в глаза – мама вчера сказала, что Серёжу пора подстригать, – тяжёлые, неудобные очки вот-вот свалятся с маленького носа. Но Серёжа почти дотянулся, почти…