Хранитель Книги Света

Редактор Юлия Бурыгина

© Юлия Бун, 2025

ISBN 978-5-0055-7897-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Маленькая тень от розового бутона отбрасывала прохладу на торчавшие сорняки. Я думал о совершенных формах и идеальных пропорциях. Замечал крошечные детали и хотел исправить каждое несовершенство. Нормально это или я одержим? Хлоя смотрит в зеркало обособленно, не видит всей красоты, только недочёты: шрамы, родинки, прикус и пятнышко на левом бедре. Она запомнилась мне холодностью к своему телу, а я влюбился в морщинки под её глазами и в атмосферу, которую она создавала. Издалека чувствовал, как тонкая линия туфельки разрезает воздух. Помню воздушные ткани с кружевами, они обнимали хрупкое тело в летний зной. Любимый цвет свежескошенной травы занимал большую часть гардероба, идеально подходил к каштановым прядям. Я не смог собрать вещи в коробки. Хочу вернуться в день, когда в воздухе летал её запах, губы чувствовали привкус шоколада при поцелуях. Хло не могла обойтись и день без сладкого, заедала им пустоту, которую я не смог заполнить.

Искал покоя в каждом дне. Я слушал тишину возле заката, когда кормил чаек на берегу, перемещался по городам, в надежде отвлечься, только боль не утихала. Если бы жизнь выглядела как летопись на пергаменте, я бы вычеркнул года, которые пытался забыть. Два года назад отчаялся, не хотел принимать произошедшее, а сейчас увидел смысл. Больно разбивать коленки, терять тех, кто дорог, чувствовать бессилие, но как иначе сердце почувствует счастье? Как станешь сильным, если вокруг только штиль? Стихия сносит под чистую всё лишнее, открывает в душе грани, которые я раньше не видел. Люди ищут спокойствия, забывая, что там нет жизни. Не стоит принимать плохое, как нечто ужасное, проживайте это, как проживаете лучшие дни. Мы часто не можем повлиять на события, но можем поменять своё отношение к ним. Простой рецепт, как чувствовать себя счастливым. Мне нравиться сравнивать жизнь с рекой. Её берега нельзя очертить в идеальные края. Она будет наполняться и усыхать, как сама пожелает. Сколько в неё принесёт дождь, сколько растает снега или сколько высушит солнце. Жизнь неидеальна, этим она и прекрасна.

В каждой строчке я рассказываю историю, хочу, чтобы ты увидел себя. Нашёл и почувствовал, что когда-то забыл. История о тайнах, о потерях, о писательских муках, о любви, которая исцелила меня и научила видеть прекрасное в жизни. А главный вопрос, который меня волнует, что находится за гранью, когда мир живых заканчивается? Смерть всего лишь иллюзия, путь души никогда не заканчивается. Но пока рано об этом говорить, ты должен увидеть все своими глазами.

Я понял, как мало проводил времени с родными. Чувство обострилось, когда потерял их. Мы все считаем – настанет завтра, где можно увидеть лучшего друга, обнять отца, поцеловать любимую девушку, или найти другую работу. Злая шутка в том: если у тебя будет завтра, не факт, что оно будет у того, кто дорог. Мне снится тётушка Бетти, давно ушедшая к небесным горам. Я не могу докричаться до неё во сне. Отворачивается и уходит. Иногда гуляя по улицам, встречаю похожий запах духов, и едва сдерживаю горячий наплыв в груди. Бывает ветер, приносит ноты табака, мятной жвачки и одеколона из прошлой жизни. Сознание улетучивается подобно воздуху из открытого окна в детское воспоминание, то, где дедушка курил на веранде.

Я любил родной город несмотря на боль, которую мне причинил. Наверное, стоит уехать, начать жить заново, сейчас лучший момент. Если уеду, больше не вернусь. Я не из тех, кто оглядывается. Намеренно сжигаю мосты, чтобы возвращаться было некуда. Не хочу иметь возможность отступить от желаний, и сделать шаг назад. А это чувство у всех возникает, когда всё валится из рук. Вообще неважно какой город или место, куда не поедешь, от себя не денешься. В какой-то момент я запутался, где правда и стал больше замечать ложь. Возможно – это взросление. Когда отметка близится к тридцати, начинаешь видеть истинные намерения людей. В детском мире царит иллюзия добра, оттуда не хочется выходить, но взрослого человека наивность больно ранит, поэтому лучше набираться прагматичности. В моей голове застилался туман, и я приехал в Кёге пройтись по старым улочкам, там, где ступала нога дедушки. Он всю жизнь был писателем, а я мечтал достичь такого же мастерства. Хочу узнать его ближе, пусть и не при жизни. Город встретит меня солнечным теплом, криком чаек над морским проливом и я вдохну, так живо, что в момент почувствую душевный трепет. Давно такого не испытывал.

Кольцо огня

Как долго хранится тайна? Месяц, год или столетие? Я бы не смог хранить её несколько дней, даже ценой жизни других. Она делает сердце уязвимым, не впускает покой. Я точно знаю, как хранение секретов приводит к одиночеству. От тайн ничего хорошего. Рано или поздно всё вырывается наружу, иногда в совершенно иных красках. Сколько сил отнимает хранить это в себе? Давление нарастает, одна ложь тянет другую, и в итоге целый мир построен на её манипуляции. Как радоваться жизни, если одной ногой держать дверь, второй пытаться чувствовать? Хватит одного импульса, чтобы рассказать всё. Вопрос только в том, кому именно передадут тайну.

Каждый город скрывает истории, о которых лучше молчать за столом, но в какой-нибудь газете это обязательно напечатают. Если бы я видел истину мира, не мог бы спать спокойно. Под покровом ночи в узких переулках слышал шёпот. Между трактиром Гано и жилыми домами в маленьком закутке, где стоял тусклый фонарь, собирались травники. На пересечение Севул и Тиковой улице появлялся чёрный рынок в лунное время, возведённый на скорую руку. Торговцы продавали дикую мальву, подмаренник душистый и редкие травы из Тёмного леса. Под звон монеток, шептались, чтобы их случайно никто не расслышал. Я обходил стороной, подслушивая о чём говорят. На два дома левее торговали галлюциногенной Айяуаской и листьями кокки, под башней Уолсена табаком. Местные мужчины выходили из трактира с лёгким опьянением от дешёвого виски, с приятным ожиданием во рту, что губы скоро начнут смаковать газету, скрученную в трубочку. Запах сухого разнотравья смешивался в воздухе с разгульным весельем. Ночная мгла закрывала в свои объятия детей луны. Город оживал бурными красками и смазывал различия. В темноте непонятно у кого какой статус. Все становятся на одно лицо. У всех просыпаются одинаково животные инстинкты.

Мне всегда нравился Кёге узкими проходами и средневековыми постройками, где ютились небольшие семьи. Улицы города рассекает ручей, начало которого собирается на юге от болот Регнемарк Моше. Из гавани Кёге можно добраться на пароме к острову Борнхольм, там часто бывал мой дедушка. Безлюдный кусочек земли вдохновлял его писать. В центре города находится Ратушная площадь. Население так мало́, как милостыня бездомного, который собрал её на улицах Дании. Я приехал в память о дедушке Гендби, который родился здесь. Город покрывала дурная слава, местные передавали слухи через Эресуннский пролив, железнодорожные пути и по воздуху. Я сидел у причала рассматривая лодки и держал в руках список с именами сожжённых под открытым небом в 1612 году. У меня был не весь перечень людей, только часть уцелевшего реестра. Охота на ведьм продолжалась несколько лет. Всё началось из-за смешений суеверий, религии и политических мотивов. Пока одни искали оправдания аномальной засухе, другие бились за власть и землю. Ничего не стоило оклеветать человека в колдовстве, если так можно избавиться от соперника. Некоторые семьи выжигали под чистую вместе с детьми и домами. Сжигание заживо запрещалось во всех странах, которые относились к американской колонии, но в Дании другие законы. Я так и не смог понять, как разум, созданный Богом способен делать ужасные вещи. Сколько семей оплакивало ушедших: сестёр, жён, детей. Чаще всего страдали женщины, именно им присуждали мистические отклонения. Это событие запустило цепочку других, а могло сложиться всё иначе. В то время мало следили за документацией, часто судебные процессы не фиксировали. Внутри системы царил произвол. Делай как хочешь, никто слова не скажет. На казнь собирали заключённых подле южной церкви на Ратушной площади. Заранее забивали столб и обкладывали сухими ветками с охапкой хвороста. Место, которое пробирало до дрожи, теперь веселит людей. Сейчас там проводят народные Ярмарки.

Я перевернул лист записной книжки, закурил и в эту минуту загудел паром. Люди спешно хватались за чемоданы, они поднимались на пристань. Возле мостика носились дети, а жёлто-оранжевые лучи согревали их головы. После столь громкого события в Кёге стало спокойно и размеренно. Взрослые не боялись отпускать детей одних, выходить из дома в любое время. Кажется, что все забыли и никогда не вспоминали ту часть истории города.

11 июля 1919 года случилось другое потрясение. Волнение пробиралось в народ, оно заходило в каждый дом и приводило в ужас. Луна закрыла солнце, а её размер был как в десять раз увеличенный обруч. На улицах, за считанные секунды, стало темно. Багрово-красный цвет как кровавый огонь знаменовал нечто тёмное, леденящее душу. Гойл Скринсет журналист местной газеты держал дрожащими руками камеру. Он вышел на улицу только под угрозой увольнения, сделать несколько снимков. Едва можно устоять на месте, когда поднялся дикий ветер. Он пролеза́л во все щели, ломал ветки деревьев, сметал пыль с песком. Туман из песчаной пурги простилался по улицам. Ничего не разглядеть в такую погоду. Только безумные выходили наружу поглазеть. Остальные прятались по домам, закрывали наглухо оконные ставни и заграждали высокой мебелью. На случай если выбьет стекло, оно не разлетится по комнатам.

Бэк Пишер выглядел полумёртвым. Его глаза бегали, он нервозно растирал потеющие ладони, периодически бледнел, а правая бровь дёргалась. Бэк обзвонил всех друзей, знакомых, дальних родственников. Его глотка доносила хрипливые крики в трубку: – Началось! Оно началось! Они вернутся!

Коллеги в полицейском участке крутили у виска: – Пишер, успокойся. Не наводи паники в городе!

Патрульные машины стояли в каждом квартале, следили за безопасностью в Кёге. Обычно в такие часы происходили кражи, погромы и случайные убийства на фоне общей паники. Когда офицеры отвлеклись на обсуждение футбольного матча, Пишер врубил тревогу через рупор: – С вами говорит офицер полиции Пишер. Не выходите из дома! На улицах небезопасно. Они идут за нами! – дальше он чуть не проглотил сигарету, которая почти дотлела, и закашлялся слюной. Шеф Маркус тяжёлой ладонью впечатал подзатыльник.

– Ещё одна выходка Бэк, и тебя ждёт увольнение. Ты отстранён! Месяц без работы! Чтобы я больше не видел тебя в участке. – рупор засвистел…

– Выключи громкоговоритель, придурок! – сказал Маркус.

Бэк помрачнел, чтобы скрасить одиночество, забрал документы из архива и направлялся домой. Эта была толстая папка, криво сглаженная по переплету с бумажками 1612—1615 года. По привычному сценарию он запустил ноги в холодные тапочки и включил радио. Бэк жил один и развлечь его мог только железный ящик. Время вечерних новостей: «Сегодня мы наблюдаем уникальное затмение. Энергия Луны реализуется через Марс. Будьте осторожны, геомагнитные бури вызывают повышенную тревожность и плохое самочувствие».

Пишера позабавила фраза: «Плохое самочувствие». – Она вообще видела, что там на улице происходит?

Во время затмения родился мой дедушка. Кто-то считал его избранным, но как по мне, он был самым обычным человеком. Его воспитанием занималась тётушка Бетти. Характер у него был не из лёгких. Все Сэтвулы такие. Первый седой волос появился от него. Однажды он взобрался по шторе, а гардина рухнула. Сердце Бетти чуть не остановилось. Она часто рассказывала эту историю, забывала о том, как бормотала о ней несколько дней раннее. Мне было приятно, когда в конце произносила фразу: – Мне повезло с тобой милок! – дальше дёргала меня за щёчку.

Дедушка Гендби оставил мне письмо и по наследству передавал имение. В нём находилась библиотека на первом этаже. Его одержимость не была похожа на нормальных мужчин, которые влюблялись в женщин, тратили деньги на скачки или вино. Он отдавал последние кроны за книги. Если вы не видели его за чтением, значит он писал. В двадцать один год опубликовал первую книгу. Мечта каждого автора создать себе такую жизнь. Мало знаю счастливых людей в этой сфере. Кто-то работает впроголодь, кто-то ненавидит работу, что приносит деньги, потому что остаётся мало времени писать. Я городился тем, что смог дедушка. Читатели выстраивались в очереди, чтобы успеть за экземпляром. Не знаю, как он это делал. Через несколько месяцев фамилию Сэтвул знали в каждой аптеке, или магазинчике Дании. Слава пришла рано, и не прошла бесследно. Наверное, цена за столь быстрый успех. Ему стало мерещиться на каждом шагу, как любой готов отобрать накопленное. Чуть позже Гендби взял заём в банке и купил имение, от которого сейчас ничего не осталось, это отдельная история, я расскажу её позже. Во времена войны, когда бомбили города, поместье осталось не задетым, а я умудрился всё разрушить за несколько секунд. Дедушку воспитывала тётушка Бетти, она пол жизни отдала для его счастья, после очередной ссоры, он прогнал её как чужую. С этого дня стал меньше выбираться из дома. Его смущали взгляды людей, с которыми встречался на улице, протянутые руки в ожидании поздороваться. Комфортнее стало оставаться в одиночестве. Но можно ли при этом сохранять рассудок? Каждый писатель по-своему интроверт. Для него одиночество время подпитки, чтобы набраться сил. Он проживает несколько жизней в потоке воображения, в чувствах своих персонажей. Иногда реальность и нереальность начинается смешиваться. Если ты вообще один, так можно упасть в пропасть безумия из которой не возвращаются.

Поместье в Орхусе

В благородно-пудровый цвет несколько рабочих покрасили стены с наружной части, когда счёт дней сменился на 1799 год. Оттенок превратился в кремово-грязный с подтёками после дождя и крапинкой от земляных брызг. Фундамент собран сплошной каменной подушкой, составлял большую часть веса от всей конструкции дома, под тяжестью он просел в землю. Наружная часть заросла борщевиком. Участок прилегающий к дому находился в запущенном состоянии. Сухая почва с длинной травой и остатками прошлогоднего перегноя, на которой ничего красивого не растёт. Передний фасад здания потрескался, по левой части ползла узкая трещина. Тянулась к небу и солнечным лучам. Наравне с ней поднимался плющ, как настойчивый возлюбленный пытался догнать её. В сильный дождь крыша протекала, и комнаты заставляли любыми ёмкостями, которые могут собрать капли.

Когда я узнал про наследство, на меня хлынул поток слухов. Поместье находилось в самой отдалённой части Орхуса. За ним непроходимый лес, а впереди Вишнёвая чаща. Я хотел больше узнать об истории дома, но не забивать голову присказками местных жителей. Копался в старых сводках библиотеки, искал ответы в записях дедушки. Узнал, что поместье построила семья Хафеллов на месте разрушенной церкви Марии Антуанетты. Участок размером двенадцать гектаров без забора и ограждений. Зайти могла любая живая душа, но все сторонились особняком. Во времена церкви вблизи стояли домики, к моему поколению остались пустые земли.

Через пять лет после завершения стройки главу семьи нашли повешенным в гараже. Там он проводил большую часть времени, громко включал музыку и чинил красный кабриолет. Поговаривают, что вопли из старого магнитофона помогали ему не слышать звуки из стен поместья. Стопы старины Джека соскочили с облезлого табурета, но петля не затянулась сразу. В последние секунды под страхом оказаться в худшем кошмаре, он схватился за верёвку, пытаясь её разорвать. Жёсткий джут разодрал мягкую кожу под ногтями, через раны просочилась тёплая струя. Поздно, слишком поздно, что-то делать. Тело нашла супруга Джена, холодно посмотрела на него, потом пошла убираться и готовить ужин для детей. Через несколько часов вызвала доктора. После этого случая поместье сменило жителей одного за другим, ни одна семья не смогла там прижиться. Гендби купил его за небольшую цену. Такого размера участки продавали обычно в три-четыре раза дороже. Его нисколько не смутили странные истории, скорее вызвали интерес. Будет о чём написать, говорил он.

Моего отца звали Брэдли, его отношения с дедушкой не складывались. Они были упрямыми и не могли принять точку зрения другого. Часто ссорились на пустом месте. На день благодарения отец устроил скандал. Это случилось за десять лет до кончины дедушки. Брэдли не хотел заниматься писательством, считал это проклятием, настолько всё противило ему, что сменил фамилию.

– У тебя совсем крыша поехала с этими книгами! Кому сейчас нужна эта груда бумаги!?

– Брэдли – это твоё наследие! Ты не можешь вот так отказаться от этого! Это многое изменит. У тебя нет права так поступать!

– Хватит! Значит на мне всё закончится. – отец достал из кармана паспортную книжку, дедушка выдернул из рук, увидел другую фамилию.

– Что за вздор! – лицо налилось красным цветом: – Вон! Вон из моего дома! Больше не хочу тебя видеть!

Брэдли подскочил из-за стола и это был последний раз, когда его нога ступала на порог дедушкиного имения.

Я часто спрашивал у отца почему меня оставила мама. Он не находил слов и делал вид, что всё в порядке, как будто, так и должно быть, переводил тему разговора на другую. Я испытывал вину очень долгое время, думал о том, чего натворил, раз она меня бросила. Когда отец пропал, кроме тётушки Сэтвул у меня никого не осталось. Тогда мне исполнилось семь с половиной. Последний раз отца видели на улице Нерре-Алле в магазинчике «Пашлоу». Там он покупал мои любимые леденцы: мятные, с апельсином и кислинкой от которой рот сводило. Иногда вспоминаю тот день. Я завёл бурную истерику, не хотел идти в школу. Отец успокаивал меня леденцами или мороженым, но в этот день дома ничего не было. Мы планировали поехать в зоопарк, отец взял выходной среди недели, сказал, что вернётся через час, но больше я его не видел. Тётушка Бетти забрала меня к себе. Она выглядела свежо для своего возраста, а глубокие морщины полосовали добродушное лицо. Её улыбка мягко светилась, только серо-голубые глаза отражали тоску. Она словно тяжёлая ноша сопровождала сердце тётушки десятки лет. Для родителей нет ничего хуже, чем хоронить детей. Она любила многие вещи смазывать пачули, говорила, что это к деньгам. Когда прижимала меня к груди, я буквально задыхался. Зато во времена насморка ноздри отлично пробивало. Чаще всего Бетти носила платье из грубого льна, с рукавами как фонарики тёмно-фиолетового цвета. К подолу была пришита старославянская тесёмка багрового оттенка, а её шею огибала чёрная нить с лазуритом. Я и сейчас помню спокойствие, которое давали мне её объятия.

Я был единственным наследником поместья, мы могли сразу переехать туда с Бетти, но она была против. Остановились в её квартирке на юге Орхуса. Она рассказала про последний визит в поместье после смерти дедушки. Бетти приехала туда одна. На пороге дома выжгла белый шалфей, когда прогорели последние веточки, вошла внутрь. Вместе с ней завалился густой туман из дыма. Правая рука стискивала в пальцах церковную свечу и икону Девы Марии. В серокаменной ванне первого этажа она нашла керамический таз, в нём замочила зверобой, вереск, чертополох. Рассекая воздух веничком из трав, брызгала на стены, капли подбрасывало в потолок, когда вода попадала на камин, зашипела и стала испаряться. Глубокий вдох, воздух не набирается. Голоса завывали вокруг. Появились звуки тяжёлых шагов, за ними последовал звук скрипучей половицы где-то за спиной, а с кухни раздавалось лязганье металлических приборов. При том, что в доме никого не было кроме неё. Она не успела закончить, как стало дурно. Поток воздуха сворачивал лёгкие. Бетти попросила меня быть аккуратным с этим местом. Вторая попытка впустить внутрь кошку, не удалась, та накинулась, на неё, разодрала ногу, потом выстрелила через щель на улицу и исчезла. Бетти считала, что в стенах поместья обитает нечто тёмное. Через несколько дней она заболела. Заставить пойти её в госпиталь сравнимо с тем, что двигать скалу. Сил много потратишь, толку ноль и бесполезная затея. Сначала её одолевал кашель, потом приступы тошноты, дальше началась рвота. Она доверяла травам и тому, что дала природа. В верхнем шкафчике на кухне стояла дюжина разноцветных колбочек из толстого стекла, баночки разных размеров, хранились высушенные травы в отдельных мешочках. Она шила их из белого хлопка и оставляла вышивку красной нитью. Бетти искусно готовила настойку на спирту из листьев женьшеня. Она давала мне по пять капель при простуде для повышения иммунитета. Я запомнил горько-сладкое послевкусие во рту. На её кухне можно найти любое лекарство. В паре километров от поместья Сэтвулов находился луг. Когда Бетти жила там, приходила собрать ромашку, календулу, нарвать лаванды. За редкими экземплярами уходила в Тёмный лес, который находился за Вишнёвой чащей. Впервые отвары и настойки не помогали. Жизнь выходила из неё. Когда мне исполнилось тринадцать, я очень просил отвезти меня в поместье. Автобусная станция находилась в пятидесяти милях от дома. Зимой дороги не чистили, она бы едва осилила дорогу пешком, поэтому одолжила у соседки старый форд, на котором мы доехали до места.

– Ну что мой хороший, ты готов?

– Да! Скорее хочу увидеть его тётушка.

Мы добрались через несколько часов. Помню, как снег шёл хлопьями, это было в солнечный вторник февральского утра. Пока Бетти дрожащей рукой выдёргивала ключ из зажигания, я выскочил из машины и рванул в сторону дома. Снег хрустел под быстрыми шагами, а моя спина напрягалась из-за тяжести дублёнки с овчинным мехом.

– Марти!

Я набирал скорость, в ожидании скорее занырнуть внутрь. Замер у входа от удивления, меня поразил размер парадной двери. Три с половиной метра в высоту и полтора в ширину. Её украшала вырезанная фреска, раньше окрашенная в позолоту. Изображения кругов, вычерченные на дереве скрещивались между собой. Пространство с рисунком замыкала рама с надписью на старославянском языке. Через каждые три слова она повторялась.

– Марти! – запыхалась Бетти.

Я обернулся: – Да, тётушка.

– За тобой не угнаться.

– А там внутри кто-нибудь живёт?

– Нет, Марти. Поместье давно пустует.

Тётушка провернула ключ в замке, и дверь распахнулась. Темнота стояла колом, коричневые шторы плотно закрывали основную часть окон. Ткань тяжело скатывалась с окон на пол и не просвечивала. У входа в прихожей висела многоярусная люстра с коваными завитками. Хрусталь свисал по ней каплями и отражал пейзаж поместья. Стены бледно-зелёного цвета удлиняли коридор, по низу тянулась деревянная рейка. Взгляд с первых шагов встречал камин из тёмного мрамора, чисто-чёрного оттенка, как сама ночь, его рассекали белые полосы. Я снова пропал из виду Бетти.

– Марти! Где ты негодник?

Тётушке стало дурно, и она села на бордово-красный диван в гостиной. Какой-то скрип. Бетти вздрогнула: – Марти! Это ты? Дай мне только отдышаться, и я найду тебя!

В это время я забрался на второй этаж. Пыль защекотала в носу, и мне не удалось сдержать чих. Мебель в поместье напоминала аккуратный музей, какие обычно стоят в Кёге. Местами обшарпанные сидушки, подлокотники и избитые ножки. Стояли деревянные стулья с изогнутыми спинками. Из материалов чаще всего использовалось натуральное дерево, бархат и хлопок. Железные ножки дивана закручивались как дикая волна. Похожие завитки были на канделябрах. В комнатах обязательным предметом стал ковёр ручной работы с геометрическими фигурами. Нахлёсты из трикотажной лозы распускались в ромбы. На полу стояли высокие торшеры с хромированными ножками, медные индийские вазы ручной работы, и несколько резных сундуков из металла. Я шагнул в спальню достаточно свободную для двоих персон. На комоде стояла рамка, с которой сползала по кусочкам лазурная краска. Снимки, запечатанные под стеклом пожелтели. В раме из белого дуба находилась фотография дедушки с женой и маленьким Брэдли на руках. В крошечных прямоугольных – люди, которых я не узнавал. Я выдвинул первый ящик комода, колёсики с хрипом прокатились по рейке. Внутри ящика отделка из зелёного бархата, маленькое блюдце с брошкой, две нити жемчуга, и кольца из серебра. Я достал брошку, рассматривал надпись на задней стороне. Не смог разобрать эти символы. Покрутил в ладонях и положил обратно. Было темно, я раздвинул шторы в комнате, чтобы как-то добавить света. Снова поднялась пыль. Через панорамные окна ворвался свет. На кровати столько места, что можно лечь поперёк или звёздочкой. С белых подушек свисала бахрома, а покрывало невероятно мягкое, так и хочется его гладить. По левую и правую сторону от ложа торчали канделябры.