- -
- 100%
- +
© Олег Бунтарев, 2019
ISBN 978-5-0050-0067-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Стремление в небо
Первый полет. И хочется, и страшно. Он несется вниз, набирая скорость. А потом, попав во встречную струю ветра, резко поднимается вверх. Ликование от того, что он не разбился, и гордость за себя.
Пользуясь встречными потоками ветра, он поднялся ввысь и у горизонта увидел зарницу, которая постепенно закрывалась грозовыми тучами. Резкий порывистый ветер несколько раз опрокинул его в воздухе. И потеряв ориентацию, он камнем стал падать на землю. Еще немного – и конец. Собрав всю силу воли, перед самой землей он снова взмывает вверх и ищет место для посадки, чтобы укрыться от усиливающегося ветра. Первая попытка не удалась, да и вторая тоже. Ветер набирает силу, и темные тучи с молниями и громовыми раскатами заслонили уже половину неба. Усилившимся порывом ветра его снова бросает на землю.
Удар был сильный, но не смертельный. Когда он пришел в себя, небо уже было черным. Зигзаги молний и раскаты грома сливались в один сплошной гул и яркие сполохи. Взлететь не удастся. Надо переждать грозу, а там будет видно. Слава Богу, дождь еще не начался. Надо найти укромное местечко, пока не пошел ливень.
Раскаты грома все громче и громче. Беспрерывные молнии освещают все как днем. Он добрался до дерева, когда с неба начали падать первые капли. Казалось, все живое вокруг вымерло, попряталось в норы, в щели – кто куда. И только он один был отдан на откуп стихии как жертва. Первый вылет, первое падение. И единственный конец.
Редкие крупные капли дождя превратились в сплошной поток воды с неба. Единственный сухой уголок за деревом с подветренной стороны защищал его от того кошмара, который творился вокруг. Намокнуть при таком ветре и холоде – это верная смерть.
Громыхнуло так, как будто в него попал артиллерийский снаряд. Сполох молнии ослепил его. А потом дерево, под которым он прятался, со скрежетом начало ломаться и падать. К счастью, не на него. Быстро перебежав под проливным дождем к другому дереву и встав с подветренной стороны, там, где было хоть чуть-чуть сухое место, он затаился. Пронесло!
Раскаты становятся все реже и глуше. Вот уже и небо стало потихоньку светлеть. Вода, лившаяся сплошным потоком, снова превратилась в редкие капли. И на небе засияла радуга. Неизвестно из каких щелей выбрались кошки и собаки. В небе в стремительном полете, рисуясь своими раздвоенными хвостами, летали стаи ласточек. Над речкой, что текла неподалеку, появились чайки, пытающиеся поймать мелкую рыбешку, которая всплывала на поверхность, пытаясь подкормиться тем, что принес ураганный ветер.
Небо почти очистилось. И появилось солнце. Он вышел из-за дерева, за которым прятался, и стал подставлять себя с разных сторон его жарким лучам, чтобы обсохнуть. Солнце обогревало и обсушивало. Вокруг слышались звуки жизни: крики чаек, чириканье воробьев. И ему снова захотелось воспарить в небо. Чтобы так же, как и они, лететь над землей, наблюдать все с высоты птичьего полета, кружиться, делать кульбиты и резкие виражи и наслаждаться парением.
Высота… Он мечтал о ней с самого детства. Но вот только сможет ли он взлететь? Сможет ли испытать радость полета? Слабость после падения вызывала в нем сомнения.
Несколько неудачных попыток взлететь ни к чему не привели. Он пробовал, старался изо всех сил. И в этом стремлении совершенно забыл об осторожности. Резкая боль в спине. Он сделал рывок, оглядываясь назад, к счастью, удачный. Когда взмахнул крыльями, увидел позади себя трехцветную кошку, которой досталось всего лишь два пера. Но это нападение дало ему сил.
Сизый голубь – символ дружбы, мира и любви. Он парил в небе, кувыркался, делал резкие виражи – все то, о чем он мечтал с детства. И тогда, когда был еще птенцом, и тогда, когда отправился в первый полет с крыши дома из гнезда матери. Он был счастлив.
Мы все с вами попадали под дождь. Наверняка, каждый из нас видел птиц, которые не успевали спрятаться от проливного дождя и грозы. Намочить оперение для не водоплавающей птицы это верная смерть. Но для птенцов жажда полета иногда бывает важнее.
Девочка, война и волк
Мне довольно тяжело будет рассказать эту историю, потому что соседка – тетя Люся, от которой я ее услышал, давно умерла, и остались только отрывочные воспоминания. Поэтому сразу прошу простить меня за мои вольности и все то, что я придумаю, чтобы сделать из этого воспоминания обыкновенный рассказ.
1940 год, маленькая деревня, тете Люсе было тогда шесть лет. Родители ее работали в колхозе, а дома разводили кур и гусей. С вашего позволения, я продолжу рассказывать от ее имени.
«Весной у нас начали пропадать куры и гуси. Сначала мы думали, что это лиса, но потом папа выследил, что к нам стала приходить волчица. Будучи неплохим охотником, он устроил на нее засаду и подстрелил. Шкура была огромная, и папа своим трофеем очень гордился.
Неделю спустя моя старшая сестра со своими подругами взяли меня в лес, для того чтобы нарвать гербарии, собрать первые весенние ягоды, а если повезет, и первые весенние грибы – сморчки и строчки. Мне повезло. Я набрела на грибную поляну и даже не заметила, как осталась одна. Сестра со своими подругами ушли дальше в лес, а я, собирая грибы, наткнулась на волчью нору. Рядом с норой лежали очень маленькие худые волчата. Их было четверо, трое уже умерли, а один еще дышал. Я взяла его на руки. Он почти ничего не весил – маленький пушистый комочек, из которого торчали кожа да кости.
Никому ничего, не сказав, я побежала обратно в деревню. Дома из кринки я перелила немножко молока в бутылку и из кастрюли, где варились щи, выловила и отрезала кусочек мяса. А потом снова побежала в лес к норе. Мне так жалко было этого маленького волчонка. Но он совсем не хотел пить молоко, которое я вливала ему в рот, и был очень слабенький. А я все вливала и вливала, и наконец, он как будто немножко оживился и стал слизывать молочко у меня из ладошки. Отрывая волокна мяса, я клала ему в пасть маленькие кусочки, которые он с жадностью стал жевать и глотать. Все это он делал, полулежа, потому что встать на лапки от слабости не мог. Когда он немножко наелся и уснул, я подобрала оставшихся мертвых волчат. Руками вырыла ямку возле сосны и закопала их там. Когда я вернулась, волчонка на месте не оказалось. Я заглянула в нору и увидела его там, забившегося в угол. Сколько бы я его ни звала, он не выходил. Оставив возле норы последний кусочек мяса, я вернулась домой. Было уже довольно поздно, и сестра со своими подругами очень злились на меня за то, что потеряли.
Я никому не рассказала про свою находку, но каждый день два раза ходила к норе и подкармливала волчонка. Иногда он осмеливался и пил молоко у меня из руки и брал мясо. Но стоило где-то хрустнуть ветке или зашуметь ветру, как он забивался в угол и больше не появлялся. А через неделю он совершенно перестал меня бояться. Как только я подходила, он выбирался из норы. Подходил и просил что-нибудь вкусное, тычясь в меня носом.
Так мы с ним дружили четыре месяца. Он уже подрос и стал похож на небольшую собаку. У меня был настоящий, никому не известный друг. А потом однажды, когда я пришла, его на месте не оказалось. Я подумала самое страшное: что этого молодого волка кто-то убил. Я долго плакала возле норы, но сделать уже ничего не могла. Потом еще несколько недель я каждый день приходила к норе, оставляла рядом с ней лакомые кусочки, которые пропадали нетронутыми. Но волка я так и не увидела. Мне было грустно, потому что я потеряла своего лучшего друга. Потом я перестала приходить. Да и наступившей зимой в сильные морозы в лес особо не походишь…
1941 год. Ура! Мне исполнилось семь лет. Июнь месяц, все цветет. Я радуюсь потому, что в этом году в сентябре я должна пойти школу.
Несколько раз я приходила к норе. Но такое ощущение, что там никто так и не появлялся. Пустая нора, сухие ветки. Насобирав в поле цветов, я положила их под сосной на могилке, где были похоронены волчата. Когда я вернулась домой, я застала плачущих маму и сестру. Я ничего не понимала, папа собирал рюкзак, как будто готовился идти на охоту. А потом мы провожали его возле сельсовета. Его и других мужчин из деревни погрузили в машину, и они уехали. Больше папу я не видела. Мама мне сказала, что началась война…
Осенью я в школу так и не пошла. В нашей деревне остановились немцы. Я сама не видела, но мама говорила, что очень многих расстреляли. А на площади перед сельсоветом, который стал комендатурой, висело тело председателя. Оно долго висело. Немцы часто ходили по домам и забирали все, что было съестного. Их не волновало, что в домах были дети, что их надо кормить, что нам тоже хочется есть. Однажды, когда они забирали со стола картошку, которую мама сварила нам с сестрой на ужин, я подбежала и, схватив человека с повязкой за рукав, крикнула: «Дяденька, оставьте, нам очень хочется есть!». Он ударил меня наотмашь так, что у меня потекла кровь. Я забилась в угол у печки, всю ночь проплакала там…
1943 год. К маме по ночам приходят какие-то люди. Приносят свертки, она что-то передает им. О чем они говорят, я не слышу. Говорят очень тихо.
Сестру должны были угнать в Германию, но она заболела. У нее очень высокая температура, и мы с мамой, как только можем, ухаживаем за ней. Продуктов почти нет. Немцы и полицаи забирают все. На поле неубранная картошка, но немцы там сделали минные поля, туда никого не пускают. Очень хочется есть…
Утром в нашу дверь кто-то постучал. Мама разговаривала с каким-то человеком. Он говорил об опасности, потом мама вернулась в дом, подняла меня и стала одевать. Одевала как можно теплее, потому что на улице было очень холодно. Вывела меня из дома, заперла в сарае и предупредила, чтобы я ни при каких обстоятельствах не шумела и не кричала. Вынести больную сестру она не успела. Возле нашего дома затарахтели мотоциклы, и во двор вошли немцы. Я все это видела сквозь щели сарая. Старший из немцев стал что-то говорить маме на немецком языке, а потом они зашли в дом. Через некоторое время раздалось несколько выстрелов. Немцы вышли и, сев на мотоциклы, уехали.
А я сидела запертая в сарае, боясь пошевелиться и закричать. Мама не выходила. Только потом я узнала, что мама была связной у партизан, а утром приходил человек, который предупредил, что ее кто-то выдал. Но это было потом. А пока я сидела в сарае. Я была заперта, и никто не мог прийти мне на помощь.
Так наступила ночь. На окраине деревни был слышен вой голодных волков. Они часто приходили в деревню питаться трупами, которые немцы закапывали на окраине, но не очень глубоко. Возле стены, к которой я прикоснулась, я услышала рык, а потом скребущие звуки по стене и по замерзшей земле, как будто кто-то рыл подкоп.
Выглянув в щель, я увидела огромного волка. Шерсть его была вздыблена, морда оскалена, с каким-то остервенением он рыл подкоп под сарай. Время от времени он глядел по сторонам и продолжал свое дело. Мне было очень страшно, я боялась, что он меня съест. А яма становилась все глубже. Еще немного, и он доберется до меня.
Вот уже и с этой стороны сарая начала появляться яма, и в образовавшееся отверстие стали просовываться волчьи лапы, огромные, мохнатые, страшные. Подкоп становился все глубже и шире. Я забилась в дальний угол сарая, тряслась от страха и плакала. И вот он уже стоит передо мной, здоровый, с торчащими клочками шерсти и глядит прямо мне в глаза. Я протянула руки вперед, чтобы защититься от него, и почувствовала мягкое прикосновение теплого носа, а после этого волк стал лизать мне руки. Волчонок! Я зарыдала еще сильнее, а он подошел и положил голову мне на плечо. Я плакала, а он слизывал мои слезы. Не знаю, сколько времени это продолжалось, но он вдруг исчез. Однако на душе у меня было легко, потому что я поняла, что не одна…
Утром снова приезжали немцы. Воздух был тяжелый, пропитанный гарью, полдеревни горело. Отступая, они поджигали деревню. Вот дошла очередь и до нашего дома, его тоже подожгли. До вечера были слышны выстрелы. Когда стемнело, зарево пожарищ освещало сарай.
Я не заметила, как и когда, но вдруг снова увидела волка. Передо мной лежал кусок жареной курицы, который я с огромной жадностью схватила и стала есть. Пока я ела, волк исчез. А на следующий день он появился снова, пробравшись через подкоп. В зубах принес две картофелины. Сырые, но мне так ужасно хотелось есть, что я их съела. После еды мне очень захотелось спать, я легла и почувствовала, что волк прижался ко мне. Было тепло и уютно.
А утром, когда я проснулась, его уже не было рядом. Во дворе возле сожженного дома стояли русские солдаты. Ночью деревня перешла в руки Красной Армии. Увидев наших солдат, я закричала, они открыли сарай. У меня очень сильно заболели глаза, когда я увидела яркое солнце. Дом наш полностью сгорел. А на снегу во дворе кругом были отпечатки волчьих лап. Со всей деревни только я и еще несколько человек остались в живых, остальных немцы расстреляли. Меня отправили в детский дом.
Прошло много лет. Я вышла замуж, со своим мужем, геологом, жила на Урале. Иногда вместе с ним я ездила в поисковые экспедиции. Во время одной из них мы подобрали маленького волчонка. Может быть, его мама погибла, может быть, еще что-то случилось, но он был один, бедный и несчастный. Помня мою дружбу с волком, мы оставили его у себя и назвали Волчок. Это был самый верный и преданный друг. Он долго жил вместе с нами. Я никогда не забуду как мне, маленькой девочке, волк приносил еду.
Санитарка
Часть первая
Анонс этой истории, которая еще не была написана, но вот-вот должна была появиться, я рассказал в интервью для журнала «Арт-габарит». Честно говоря, тогда это был только костяк, только основа этого рассказа. Несколько разговоров со старушкой, вид котенка, у ее ног. Вроде бы обыденная картина. Из разрозненных воспоминаний, из личных наблюдений получилось то, что я и представляю вашему вниманию.
«Мне всего лишь 13. Но я не могу сидеть дома, когда под Сталинградом идут бои, когда постоянно бомбят нашу нефтебазу и зарево пожарищ видно на много километров. Я не могу сидеть дома. Я должна что-то делать, как-то бороться, чем-то помочь. Вот еще один госпиталь появился в Камышине. Пойду ухаживать за ранеными. Возьмут, не откажут. Я ведь сильная, не по годам рослая. Нас с сестрой всегда считали одноклассницами, хотя она старше меня на пять лет.
Хмурый серьезный врач, начальник госпиталя, сидит за столом и что-то пишет. Вид суровый, напряженный. Только подойдя к столу, я поняла, что он заполняет похоронки. Еще на подходе к госпиталю я заметила несколько десятков тел, завернутых в простыни. «Это, наверное, на них», – мелькает у меня в голове. Сейчас он оформит все бумаги, и умерших людей увезут на братские могилы. Не на отдельные могилы, где каждый может поговорить со своим родственником, а на братские, где на всех – одна общая плита со списком фамилий. Жутко от этого становится.
Вот я стою напротив него. Он заполняет формуляры, бланки, похоронки. Лицо серьезное, хмурое. А я стою и молчу, жду, когда он обратит на меня внимание. В это время он отрывает взгляд от бумаг и пристально смотрит на меня:
– Тебе чего?
– Дяденька военврач! Можно я здесь у вас буду? Хоть санитаркой, хоть нянечкой.
– А сколько тебе лет? – хмуро спрашивает он.
– Шестнадцать, – ни на секунду не задумываясь, отвечаю я.
– Сейчас придет старшая медсестра и скажет, что тебе делать, – и он снова уткнулся в бумаги, как будто меня и не существовало рядом.
Дверь за моей спиной скрипнула, и, обернувшись, я увидела на пороге молодую красивую женщину в белом халате. «Наверное, это она и есть», – подумала я. Она подошла к начальнику госпиталя, и он протянул ей бумаги, которые только что заполнял.
– А, да, – вспомнив про меня и взглянув в мою сторону, он сказал, – вот новая нянечка, прими, оформи и расскажи, что делать.
Не месяц и не два прошло с тех пор, как я появилась в этом госпитале. Я всегда краснела и убегала, когда красноармейцы пытались говорить мне комплименты. Меня очень смущало, что они относились ко мне как к взрослой и иногда отвешивали такие шуточки…. Но я старалась не обращать на них внимания, хотя не всегда это получалось. Если они хотели поговорить, и у меня было время, я всегда выслушивала все, что они хотели сказать. Те, которые уже поправлялись и возвращались на фронт, оставляли мне адреса и номера полевой почты, с огромной просьбой, чтобы я им обязательно написала.
Однажды нам в госпиталь привезли сильно искалеченного летчика. Его сбили под Сталинградом. Если бы я знала тогда, что такое мумия, я бы его так и описала. Он был абсолютно весь перебинтован, и единственное, что можно было увидеть из-под бинтов, – это его ярко-голубые глаза, кончик розового носа и пересохшие опухшие губы. Какие грустные были его глаза! Но, взглянув в них, я видела его целиком – красивым, молодым, здоровым парнем. Каждую свободную минуту меня тянуло к нему. Я подходила, садилась на краешек его кровати, гладила по забинтованным рукам и разговаривала, хотя он не отвечал. Скоро это уже не было моей тайной. Все заметили мою благосклонность к раненому летчику и старались отойти, чтобы не мешать, когда я с ним разговаривала. Как-то, придя на дежурство, я почувствовала… даже не почувствовала, а резануло что-то внутри. Все как-то странно на меня смотрели. Койка летчика была пуста…
– Товарищ военврач! Во сколько, когда его похоронили? Почему мне ничего не сказали?
– Дочка, он скончался сегодня под утро. Его похоронили вместе со всеми.
Я выбежала из ординаторской. Потом по крутой лестнице на улицу. И забившись в самый дальний угол за деревьями, где меня никто не видел, зарыдала от жуткой потери этих ясных голубых глаз, смотрящих на меня с перебинтованного лица.
Закончилась война. Прошли годы. Девушка выросла, где только она не работала, куда только не бросала ее жизнь. А на братских могилах, как только начиналась весна, рядом с плитой, на которой было высечено имя летчика, всегда появлялись свежие цветы. Идут годы. Уже нет страны, за которую сражался тот летчик. И от тех братских могил остался только монумент, застроенный со всех сторон домами.
– Домами на костях, – с болью сказала мне бабушка. Бабушка, та бабушка, которая во время войны была военной медсестричкой, работающей в камышинском госпитале. Она не видела того человека, которого любила всю жизнь. Все, что ей запомнилось, – это ярко-голубые глаза, которые заворожили ее. До этой встречи она никогда не верила в Бога, но после смерти летчика ей так захотелось, чтобы он оказался в раю. Сначала пришло желание, а потом и вера. Она ставила свечки, она молилась. Когда становилось очень трудно, когда мизерной пенсии не хватало даже на еду, она по выходным приходила к Никольскому собору, где такие же верующие, как она, помогали ей, чем могли… На собранные деньги она покупала себе что-нибудь поесть, подкармливала бездомных котов. А если получалось, приносила цветы на братские могилы…».
Часть вторая
– Ой – ой! Чмок – чмок! Куда вы меня забираете? Мама, мама! Мяур! Мяур!..
Ой, что это? Пчхи. Пчхи. Пыль какая-то едкая и запахи незнакомые. А где же мама? Мяур! Мяур!.. Мама, где же ты? Я еще не наелся. Мои глазки не привыкли видеть, но вдруг что-то темное, огромное заслонило свет. Я как будто стал невесомым. Меня подбросило вверх. Потом кувыркнуло и прижало к чему-то теплому. Да, когда меня кувыркнуло, я от страха закрыл глаза. А когда открыл их рядом с этим чем-то теплым…. Ой, какие они огромные! И ярко-синие, как небо! У мамы глаза зеленые были и не такие большие…
– Что, глупыш? Выбросили?
Глупыш – это я? Мне даже захотелось ударить того, кто это сказал. Но почувствовал, как меня нежно чешут за ушком, и это желание отпало. Голод не проходил, и поэтому я жалобно сказал «мя», как будто меня кто-то стиснул.
– Что же мне с тобой делать? – сказал голос со вздохом. Голос был хоть и немного скрипучий, но ласковый.
– Мурр, – отозвался я.
– Ах, маленький мяурка! Ну что мне с тобой делать? Оставить здесь? Погибнешь. Ну, пойдем, куда деваться.
Старушка прижала котенка к груди и пошла к ближайшему магазину.
– Мне бы маленькую баночку сметаны «Любимый город», ту, что за 16 рублей.
– За 16? – продавщица удивилась.
– За сколько есть, – ответила старушка.
Продавщица недовольно подала сметану. Старушка рассчиталась и,
выйдя на улицу, попыталась накормить котенка. Он совсем не умел есть. Бабулька не растерялась. Намазывая палец в сметане, она совала его ему в рот. И котенок начинал слизывать сметану.
– Ешь, дурашка, ешь, – хрипло ворковала старушка.
– Что это вы здесь устроили? Подкармливаете котов, – заверещала продавщица, вышедшая из дверей магазина. – Только этой заразы нам не хватало, – продолжала она.
– Все-все, ухожу, не ругайтесь.
Одной рукой прижимая к себе котенка, а в другой руке держа баночку со сметаной, старушка тяжелым шагом удалилась прочь.
Старый обветшалый дом. Покосившаяся изгородь. Зато ухоженный палисадник с ярко-алыми цветами и несколько яблонь.
– Куда это меня принесли? Я еще не наелся. А тут еще пятеро сбежались, здоровые такие. Мне от них явно ничего не достанется. Еще и обидеть могут.
Цепляюсь в платок доброй женщины так, чтобы не оторваться. Страшно мне! А она ласково сажает меня на порожек и ставит передо мной огромную банку со сметаной. Это для меня огромная, а для тех, кто стоит поодаль и зыркает на меня, она показалась маленькой. Но бабуся никого не подпускает. Если осилю, все достанется мне.
Прошло несколько месяцев. Я уже самостоятельно ловлю крыс, мышей. Иногда приношу их бабусе на подушку, чтобы отчитаться о работе. Не зря кормлюсь. Не то, что эти обленившиеся старожилы. И по утрам на работу с ней хожу к Никольскому собору. Она там сидит, нам на еду зарабатывает. И я рядышком. И ей не скучно, и на двоих, может быть, больше дадут. Так вместе и работаем…. Сначала прохладно стало по вечерам. А сейчас уже и днем лужи покрыты коркой льда.
Бабуся приболела. Ее ясные до этого глаза стали мутными. Двигается с трудом. И мы уже начинаем голодать. Избаловались, мышей не едим. Нам бы что-нибудь вкусненькое…
– Ох, детишки вы мои. Сейчас, сейчас, только встану. Здесь до Никольского рукой подать. Обязательно что-нибудь вам принесу.
Я как всегда рядом буду, чтобы защитить. Вроде бы и близко. Я бы раз – и уже там, а так долго идем. Она садится у ворот собора. Кладет перед собой картонку, а я прижимаюсь к ее ногам, чтобы согреть. Старые войлочные сапоги уже давно изношены и дырявы, а на улице так холодно.
– Бабусь! Бабуся! Ну что молчишь? – заглядываю в ее глаза. Они синие, как небо, мутнеют и сереют. – Бабусь, а как же мы? А как же я?
Но она молчит. Взгляд ее устремлен в небо цвета ее глаз. Наверное, их глаза встретились. Вот только больше никто не будет приносить живые цветы к плите с именем летчика…. Цветы приносят. Для всех общие. Дома на костях стоят. И новые строить собираются. Бездомных котов и кошек прибавилось. Кому они нужны после смерти их хозяйки. А на ее могилу под номером никто не придет. К девочке, женщине, старушке. Кто ее будет помнить, кроме кучки бездомных котов, которых она кормила. Она в своей жизни любила всего одного человека с ярко-голубыми глазами. И поддерживала немых страдальцев, ходящих на четырех лапах и скрашивающих ее жизнь.
Номер, неухоженная могила. А на ней сверху лежит большой пушистый кот. У него даже имени не было. Он нашел ее. Посетители кладбища знаю его, подкармливают. Голод не тетка, и он ест, не покидая своего поста на могиле девочки-санитарки. Может быть, когда и его не станет, он окажется в семье голубоглазого летчика и молоденькой санитарки. Преданный им обоим кот.
Папа, подари собаку!
Влад собирался на работу. Сегодня очень ответственный день, и надо было приехать пораньше. А тут, как назло, все из рук валится. То чайник
без воды поставил, то пуговица оторвалась. А еще дочка Аленка все время вокруг вертится. У нее сегодня день рождения, и ей очень хочется узнать, что папа ей подарит. А у него в голове одни только мысли об отчетном собрании.
– Дочур, вот приеду и увидишь, – отвечал он, хотя толком и сам не знал, что же подарить. – А ты что бы хотела?
– Папа, а ты правда подаришь? – глаза Аленки загорелись.
– Ну, коли сам предложил, куда деваться? – Влад улыбнулся.
– Папа, подари собаку. – Аленка хитро прищурилась. – Ты обещал.