Россия – родина слонов!

По утрам, как все нормальные курсанты, мы просыпались в шесть часов утра от жуткого крика: «П а д ъ ё- ё- ё- ё- м!!!» Вопль должен быть как можно ужаснее, чтобы потом какой-нибудь хитрый Гуторов не сказал, что он не слышал и поэтому проспал до обеда. Надо вскочить как можно проворнее, быстренько натянуть штаны. Если на дворе не зима, то мы с «голым торсом» резво выбегали на улицу, рысью добегали до плаца, там занимались зарядкой, и бегом возвращались обратно в роту, уже взбодрённые на весь день.

Теоретически так должно было быть, на практике получалось совсем иначе. Первое время почти все бегали как дураки, но однажды я подумал: «Нахера это надо? Бегать как дебил на холоде. Еще заболею, чего доброго». Дай-ка, думаю, по дороге забегу как бы в туалет, да там и пережду это глупое взбадривание. Пусть тут ссаками воняет, зато в тепле. Сказано – сделано, сворачиваю втихаря на выходе в туалет.

Батюшки светы… там толпа, все кабинки заняты. Якобы, всем приспичило, обосрались бедняги. «Ладно! Может быть, по дороге на улицу получится увильнуть, и забиться куда-нибудь в укромный уголок». На выходе из роты распахнуты двери. «Отлично! Спрячусь за двери пока, а потом проберусь в кроватку, когда все эти простаки убегут». Да что за чёрт? За дверями толпа! За другими тоже. Что за дерьмо такое? Там еще ниже лестница на цокольный этаж, где был музвзвод и кладовки. Внизу тоже толпа. Оказалось, я не один такой умник. В итоге жалких пара десятков человек из полутора сотен, самых правильных, а по-моему просто глупцов, побежали закаливать свои тела.

В дальнейшем, у всех по утрам движения были отработаны до автоматизма. Ганс и Слон после того, как был озвучен подъём, ныряли под кровать. Тащишь одеяло вниз, расстилаешь и продолжаешь кемарить дальше. В каждом кубаре были два рундука, вроде встроенных шкафов, в которых мы держали своё барахло, форму и все такое. Заборчик (Забровский) залезал в рундук и заваливал себя вещами. Скрючивался там в три погибели. Да это не страшно, он был гибкий, легкой атлетикой занимался. Но я придумал, мне кажется, лучше всех. Под кроватью крайне неудобно, там грязь ужасная, пыли метровый слой, а из рундука вылезешь скрюченным инвалидом.

Я делал так: поскольку моя кровать стояла ближе к окну, а между кроватями стояла тумбочка, то просто прижимался к стене, предварительно запихнув обувь под кровать, и завернув одеяло таким образом, будто кто-то только что встал с кровати и ушел. Ноги под одеялом смотрелись как просто скомканное одеяло, а голову скрывала тумбочка. Если вдруг заглянет какой-нибудь ублюдочный старшина, то увидит лишь пустой кубарь, мальчишки убежали заниматься физкультурой, всё окей. Ай да я, ай да сукин сын! Скажете, мелочь. А вот и нет, час добавочного здорового сна, это очень важно. Потом, днем, на занятиях, котелок варит гораздо лучше. Но эта беготня была только на первом курсе, потом от нас отвязались. Спустя примерно час, настоящий подъём, чистка зубов и прочая хренотень.

Для холодного времени года выдавали бушлаты и шинели. Была такая маленькая, но важная деталь гардероба, мы её прозвали «сопливчик». В самом деле, эта штука была похожа на детские сопливчики, которые одевают малышам при кормлении, чтобы сильно не заляпать одежду выпадающей изо рта едой. Так вот, этот маленький, черненький фартушек, пристегиваемый на шею, доставлял немало хлопот. Хоть он был и маленький, но выполнял две очень важные функции. Во-первых, зимой он был вместо шарфа, если бы его не было, мы все попростывали бы к черту с раскрытой шеей. А главное, на него с внутренней стороны пришивалась полоска белой ткани. Это не блажь, насущная необходимость. Офицеры частенько заставляли нас снять сопливчик и показать чистоту этой белой полоски: не дай бог, если она была несвежая – тут же вломят парочку нарядов. Поневоле приходилось мыть шею каждый день. Но все равно, тряпочка пачкалась, хватало на один-два дня. Потом приходилось отрывать её, стирать, снова пришивать. Если бы не эта чудесная полоска, многие так бы и ходили с навозной шеей. Когда под рукой не было чистого подворотничка, но надо было срочно доложить о его чистоте, то просто отрывался кусок ткани от простыни и пришивался на сопливчик. Поэтому все простыни в роте были уменьшенные в размерах и имели форму не прямоугольника, а какого-то странного, ступенчатого многоугольника. Что поделаешь, чистота превыше всего.

За полчаса до занятий все выстраиваются на палубе на утренний осмотр. Старшины проверяют форму одежды, прически, сопливчики и все остальное.

Потом завтрак: строем шагаем на камбуз, по команде садимся и быстренько поглощаем все, что есть. Как правило, это были бутерброды с маслом, реже, вареные яйца, иногда сыр и, конечно, чай. Столы накрывали нарядчики, те самые раздолбаи, среди которых очень часто находился ваш добропорядочный сочинитель. Старший лейтенант Субботин продолжал пристально наблюдать за мной.

23 Бэг и ноги.

Для краткости свой институт мы называли «бурса». Курсанты ДВВИМУ и курсанты ТОВВМУ точно так же называли свои заведения. Почему бурса? А хрен его знает. Мне кажется кто-то, очень давно, заимствовал это слово у Гоголя, да так и осталось навеки. Хотя бурсами считались только высшие учебные заведения, а средние называли еще проще – «шмонька», это уж совсем непонятно откуда взялось. Не хочу разбираться, пусть докапываются лингвисты, русский язык могуч и всеобъемлющ.

Главный корпус бурсы находился в самом шикарном месте Владивостока, фасадом на главную площадь города. Если где-нибудь на фотографии или по телевизору увидите этого медного красноармейца, приглядитесь внимательнее, по его правую руку, сзади, стоит старинное здание со срезанным углом – это и есть Дальрыбвтуз. Правда мы ездили туда учиться один или два раза в неделю, изучали некоторые экзотические второстепенные предметы. Все основное время проводили на Баляева.

Это были дикие времена, трамвай тогда ходил только до Баляева, там разворачивался и шел обратно в город. Гораздо позже добавили большой кусок рельсов до 3 Рабочей, и получилось гигантское трамвайное кольцо через весь центр города. Хотя о чём я? Сейчас все рельсы давно вырваны, и о трамваях остались только воспоминания. Мостовой развязки на Баляева тоже не было, просто огромный перекресток. Возле него, на месте нынешнего торгового центра, был обычный захламлённый пустырь, на который и зимой, и летом привозили бочку с пивом, как нарочно напротив окон учебного корпуса, где ваш рассказчик изволил изучать устройство дизельных двигателей кораблей, а также устройство вспомогательный механизмов этих же кораблей. Попутно приходилось изучать такую нужную для механиков науку, как марксистско-ленинская философия. Чувствуете, как шикарно звучит? Кто-нибудь из вас знает такую науку? Или вот ещё: политическая экономия. И конечно, курсантам надо было досконально знать труды Брежнева Леонида Ильича, в особенности его судьбоносный доклад на 24 съезде КПСС. Ха! Вы, небось, и не слыхивали, что это за хрень такая.

Знаете что, когда тебе 18 лет, когда природа цветет и пахнет, греет весеннее солнышко, а за окном на пустыре стоит бочка с холодным пивом, очень нелегко изучать труды Ленина, и уж тем более Брежнева. Странно, что никто из руководства никогда не поднял вопрос о нахождении этой бочки, практически на территории учебного заведения. Я понимаю, что Дальрыбвтуз далеко не Оксфорд, но это, знаете ли, напоминает мне Голландию с её легальной торговлей марихуаной. Естественно, при появлении бочки знания уже крайне плохо воспринимались. Тем более рядом сидит Ганс, а он очень уважал этот напиток. Уважал и любил! Любил дико, безкомпромиссно! У меня просто не находится слов, чтобы показать, насколько он обожал пивас. Это был просто пивной маньяк.

Ах, да! Вы ещё не знаете Ганса. Ну, так послушайте. Когда нас нарядили в эти мерзкие, безразмерные шмотки, и расселили по комнатам, выяснилось, что вместе со мной в кубрике оказались три замечательных типа. Одного я уже знал, это Заборчик, мой давнишний дружок по Находке. Вечно оптимистичный хлопец, ему хоть кол на голове теши, он не расстроится. В любой, самой дрянной ситуации он находил позитив. Рядом с ним всегда было спокойно, он заряжал своим оптимизмом. Даже если мы попадали в полное говно, а рядом был Забор – значит, всё будет в порядке, всё будет ОК.

Другой сосед, Меркулов Виталька, к нему сразу же прилепилось погоняло Слон, наверно, из-за носа. Он у него был не то чтобы длинный, а какой-то крупненький и страшно мягкий, как будто там внутри не было хряща. Своеобразный юноша, с выражением лица, словно он только что проснулся, и ничего не может понять. Своими повадками очень смахивал на медвежонка коалу, двигался крайне медленно и лениво. У него было что-то с кишечником, по утрам он постоянно пердел. После второго подъёма, когда вылезал из-под кровати с комками пыли на ушах, он садился на кровать, медленно потягивался, звонко пукая и широко зевая. Это длилось достаточно долго, минут десять, но характерно, что вони не было. Его пукиши были абсолютно прозрачны в смысле запаха. Обижаться на него или не уважать его было невозможно, он был похож на большую мягкую игрушку. Звуки, которые издавала его жопа, были протяжны и жалостливы, ну как на него обижаться? Это была наша достопримечательность, больше так никто не умел, правда, проучился он недолго, его отчислили после второй сессии за неуспеваемость. Много пердел, но мало учился.

Третьим был Славик Гуторов, мы его звали просто Ганс. Высокий рыжий парень с белёсыми ресницами. При ходьбе он всё время сутулился, и странно шлёпал своими ботинками 45 размера, в точности, как это делают гуси. Иногда из-за этой особенности походки его называли Гусь. Мало того, что у него была странная походка, он весь полностью был странен. Его поступки, слова и ужимки, всё было очень необычным. Он был чрезвычайно горазд на всяческие выдумки, сейчас такое называется креативность. Иногда было очень сложно осознать его фантастические идеи. Он даже самые дикие и дерзкие предположения воплощал в реальность с лёгкостью. За какое бы дело он ни брался, даже если это по человеческим понятиям было невыполнимо, у него получалось легко. Он был непосредственен как ребёнок, обаятелен жутко. Невозможно было не поддаться его обаянию. Я иногда жалел, что не режиссёр, иначе обязательно снял бы фильм с его участием, точнее, фильм о нем, но я, к сожалению, не режиссёр и даже не писатель, скорее, просто хроникёр.

Находиться рядом с ним – это незабываемое шоу. Уральские пельмени кусали бы локти от зависти. Честно! У него это получалось естественно, без всяких усилий с его стороны. Наблюдать за ним, за его телодвижениями, походкой было жуткое удовольствие. Слушать его, общаться с ним, слышать его дурацкий смех в виде растянутого звука «и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и», это когда ему было ну очень весело. И если приходилось выходить в город с ним в компании или участвовать в каком-нибудь мероприятии, я знал – будет приключение. Чистая правда! По этой причине он был всеобщим любимцем, и в процессе жизни его ник видоизменился до уменьшительно-ласкательного «Ганя».

Так вот, у Ганса все внутри начинало зудеть при виде желтого бочонка на колесах. Все уже знали про Славкину слабость, и начиналось самое интересное. Денег у него, конечно, как всегда не было, они не любили долго задерживаться в его карманах. А бочка уже стоит, и тётка уже приступила к продажам. У меня есть бабосы в кармане, он это знает, вижу, что у Гани во рту образовалась страшная сухость. В общем, не мастак я описывать все эти его ужимки, но скажу одно, нетерпение у него достигло предела.

– Бэр, а Бэр. А ты не хочешь пива попить? – начинает он осторожно.

Я был в курсе про эту Славину хитромудрость. Отказываться было просто бесполезно, в принципе невозможно, он бы так просто не отстал. Нет, он не хныкал и не давил грубо, все происходило крайне дипломатично. Примерно как Штирлиц, в том знаменитом фильме, убеждал Шелленберга или кого-то другого, что это надо непременно сделать именно так, хотя на самом деле выгоду с этого имел только сам Штирлиц. Так и Ганс. Он расписывал все прелести вкуса холодного пива. Он убеждал, что это просто необходимо – похлебать пивка. Я никогда сразу не соглашался, хотя сам точно так же хотел «промочить горло». Мне было интересно, какие он придумает аргументы на этот раз.

Из-за того, что денег у него не оказывалось в тот момент, он в виде компенсации предлагал «свой бэг и ноги». То есть свой советский объёмный портфель, были в Совдепии такие большие бесформенные портфели для переноски документов. А ноги подразумевались славкины, замечательные, быстрые ноги в ботинках сорок пятого размера, которые мигом примчат в его портфеле восхитительный, прохладный напиток. Вы спросите, почему именно в портфеле? Что за странная тара для пива? В канистре, бидончике или банке было бы гораздо удобнее. Естественно, мы не наливали пиво прямо в портфель. Не забывайте, что мы были курсанты, это было бы палево, если курсант тащил банку пива в руках. Кругом шныряют офицеры или их приспешники, кому охота торчать потом в нарядах. В портфель аккуратненько ставились две трехлитровые стеклянные банки, обычная пивная тара того времени.

Вот теперь другое дело. Случайные прохожие или офицеры подумают, глядя на шустрого курсанта с тяжелым портфелем, видимо, набитом под жвак учебниками: «Какой прилежный студент! Бедняжка, как их там нагружают! Да, из этого парня выйдет толк».

И они были правы, Ганя был толковым переносчиком пива. Пиво он носил очень быстро, несмотря на явно гусиную, неуклюжую походку. Если что-нибудь другое, то, конечно, помедленнее, но пивко в процессе транспортировки ведь может нагреться, потерять консистенцию и товарный вид, а этого ни в коем случае допустить нельзя. В таких делах Слава был крайне щепетилен.

Без хитростей в стиле Ганса не обходилось. Однажды мы с ним перли в общагу два портфеля бухла, он как-то притормозил и, протягивая мне свой портфель, деловито сказал: «Подержи, шнурок завяжу». Ну, я без всякой задней мысли, взял второй портфель и потихоньку потащил дальше, дожидаясь его. Он догнал и стал на ходу что-то мне рассказывать, очень увлекательно, лапшичку он умел навешивать на уши, поверьте. Я слушал, слушал и только потом смекнул: что-то не так, у меня два портфеля, у него ни одного. Некоторое время спустя снова так получилось, только тогда я понял, что со шнурком был просто трюк. Думаю, что этот трюк он проделывал не со мной одним. Он был чрезвычайно находчив, но я не обижался, это было бы глупо. Возможно, это была какая-то разновидность халявничества, которую я так не люблю, но Славка не был халявщиком, может быть, самую малость, зато всегда это происходило вертуозно и практически незаметно со стороны.

Раз уж вспомнили про эту бочку, то вот забавный случай. Когда ее подкатывали, не только курсанты бежали за пивом, весь окрестный люд мужского пола старался порезче работать копытами, так как через небольшой промежуток времени к бочонку выстраивалась гигантская очередь, кстати, почему-то в форме галактики или улитки. Видно, всем хотелось поближе находиться к любимой емкости, и поэтому хвост очереди как бы обвивал бочку по спирали. Наверно, с высоты птичьего полета вся эта разношерстная группа людей выглядела просто толпой. Но это неверно, каждый железно знал свое место, помнил несколько человек впереди, на всякий случай. Именно с того времени у меня появилась чрезвычайно полезная привычка запоминать в очередях впередистоящих, человека два или три, и дождаться, чтобы кто-нибудь занял за мной. В итоге это экономит много времени и нервов, поверьте.

Скидок никому не делали, студент, курсант или просто бичара. Так в советское время называли бомжей. Кратко и ясно – «бич». Все скромно стояли в очереди, несмотря на то, что у некоторых трубы горели зверски. Никому и в голову не приходило влезать без очереди. Вот эта людская черта в Союзе мне нравилась. Сейчас бы всплыла куча народу, с какими-нибудь депутатскими мандатами, мигалками, орденами, погонами или просто нахрапом, потому что их несколько, и они сильней, и начала бы без очереди прорываться к крану. Тогда я еще не знал, что однажды сам окажусь главным у подобного крана, как, впрочем, и Славка. Те, кто находились у этого пивного краника, считались полубогами. Их все на районе знали и уважали. Во-первых, они спасали народ от жажды, во-вторых, они зарабатывали кучу денег, по понятиям того времени. Но об этом я позже расскажу.

Так вот, было одно исключение. Впервые, когда я увидел эту картинку, был сильно удивлен. Стоим в этой закрученной очереди, уже совсем близко, вдруг какое-то тарахтенье, и прямиком к крану из толпы выдвигается зеленая морда «инвалидки». Инвалидкой называли маленький двухместный тарантас со складывающейся брезентовой крышей и двигателем от мотоцикла, отчего он звонко и глупо тарахтел. Их бесплатно выдавали инвалидам, помните, в том знаменитом фильме, когда такая же тачка мешала проезду, Бывалый поинтересовался: «Где этот чёртов инвалид?»

Народ послушно расступился, и рулевой оказался прямо возле крана. Позже я уже не удивлялся появлению этой тарантаски. Никто не возмущался, не пытался спорить по поводу прав очередности. У мужика, хозяина тачки, не было ног. Все, видимо, понимали, что это, как бы, такие железные тарахтящие ноги. В такие моменты замечал в Славкиных глазах немалую зависть: «Эх, мне бы такие ноги!» У инвалидки и «бэг», то есть багажник, покруче, вместилось бы гораздо больше банок. Мужик набирал пиво, отхлёбывал малость прямо из банки и уезжал восвояси. Кто такой? Где оставил свои ноги? До сих пор не знаю. Скорее всего, в какой нибудь из войн, которые Совдепия частенько вела втихомолку, не сообщая об этом народу. Всё тихо и спокойно было в стране. На вот тебе, парень, тачку, попей пивка, и всё будет хорошо. Сейчас Русское Радио без конца твердит, что всё будет хорошо, но только не уточняет, когда-же это будет, и у кого конкретно. А пока что всё очень хреново.

Давайте уже, чтобы не возвращаться больше к бочке, еще один случай, и закончим с ней. Курсе на третьем просыпаюсь ночью от истошного вопля: «Рота, подьёёёёём!!!» Крик был ужасен. Сразу подумалось: «Наверно наших бьют».

«Не понял нах…» На улице темень, глаз выколи, до утра еще как до Луны пешком. Что за шутки неуместные? А надо сказать, что у курсантов, солдат, моряков существует негласное, жёсткое правило – будить только в случае пожара. Ну, в смысле, если возникла какая-то реальная угроза жизни. Сон – это священно. Все эти группы людей, как правило, не высыпаются по жизни. И если вдруг выдалась удобная минутка, то погружаются в здоровый крепкий сон. А тут вдруг посреди ночи какая-то скотина нарушает законный порядок вещей. Я думаю, что многим захотелось стукнуть по лицу этого подонка. Сонные, мятые рожи стали высовываться из своих берлог, чтобы увидеть наглеца своими глазами.

Но Моня окончательно пробудил всех, сообщив сногсшибательную новость: «Там льётся пиво!» Я уже не помню точно, что было с Гансом, но наверняка у него помутился рассудок.

А случилось вот что. Ту самую, легендарную бочку, с остатками пива оставили на ночь на пустыре. Вообще-то, её обычно увозили, но в этот раз она почему-то осталась сиротливо стоять в темноте. И очень глупо! Оставлять без присмотра пивас нельзя! Странно, что её вообще не укатили нахер. Оказалось, что какие-то злоумышленники, проходя мимо, решили хлебнуть пивка. Вырвали замок, вырвали пробку из крана, попили маленько и пошли дальше своей дорогой, а пиво продолжало выливаться через испорченный краник. Тут как раз Моня с Богданом, как всегда на автопилоте, возвращались в роту после нехилого дегустирования различных алкогольных напитков. Они всегда возвращались на автопилоте, крепкие были орехи, ну, вы поняли, о чём я. Когда увидели льющееся пиво, сразу протрезвели. В бурсу Моня прибежал уже на ручном управлении. Богдан тем временем затыкал дырку пальцем, время от времени прикладываясь к струе.

Было два часа ночи. Какая тварь вырвала замок и вытащила пробку, неизвестно, но эти люди были без чести и совести. Пиво лилось рекой. Помню, когда мы подбежали с двумя сорокалитровыми кастрюлями, взятыми на камбузе, пена была нам по колено. Кастрюли наполнены до краев. А пиво все льется. Обидно! Темень, пробку не найти, заткнуть нечем. Да и насрать, в конце концов, это не наша проблема.

Потом была самая веселая ночь. Если уж уксус на халяву вкусный, то представьте себе, как радостно мы лакали халявное пиво. Ганс точно был на небесах. Практически все приняли участие в этой попойке. Конечно, были некоторые отщепенцы, которые прикинулись спящими, а потом, поутру сдали всех. У них свои понятия о чести, они есть в любом коллективе, эдакие паршивые овцы. Как правило, такие на хорошем счету у командиров и начальства. Что называется – красиво лижут жопу.

Веселье длилось всего-то пару часов, но всё когда-нибудь кончается, кончилось и пиво, мы пожалели, что не взяли больше кастрюль. Ганс сообразил быстрее всех, что надо бы добавить. Но гонцы, во главе со Славиком, посланные для исправления ошибки, вернулись ни с чем. Бочка была пуста!!!

Сразу представил себе дикую картинку, как Ганя подбегает с огромной кастрюлей к бочке и, видя пустую емкость и пенное, небольшое озерцо вокруг, с яростью отшвыривает бесполезную тару, с разбегу кидается в него, с остервенением пытаясь всосать в себя желтую жижицу, ревет протяжным воем и извивается, чтобы хотя бы намочить кожу в надежде, что умный организм впитает через неё хоть немножко изумительной влаги.

Конец этой истории жалок и паскуден. Субботин, придя утром в роту, был, как я уже сказал, обо всем информирован. Преступники выявлены, ублюдки наказаны. Подробно описывать эту процедуру я не хочу. Отчасти оттого, что смутновато все помню, да и вообще это не особо интересно. Скажу только, что все участники оргии получили по заслугам. Субботин, как всегда, был крайне справедлив.

24 Компот будешь?

Общежитие для курсантов, это унылое кирпичное здание в пять этажей, без балконов. Вообще-то таких зданий несколько, стоящих одно за другим, они и по сей день там стоят. В двух из них, ближайших к учебному корпусу института на Баляева, проживали курсанты мореходного факультета. Так вот, в самом ближнем доме обретался ваш скромный рассказчик, вместе со своими товарищами, стремившимися, во что бы то ни стало, овладеть специальностью «инженер-механик судовых силовых установок». Но надо сказать, что об этой профессии грезила только половина роты, другая половина изучала крайне необходимую для народного хозяйства специальность «эксплуатация водного транспорта».

В самом начале нас всех насчитывалось около ста пятидесяти голов, мы проживали в вышеописанном доме на первом этаже. Правда, в процессе учебы, на первом курсе количество резко уменьшилось почти на треть, но в дальнейшем оно оставалось практически стабильным до окончания бурсы в 1982 году. Кто-то переводился в другой вуз, кто-то, наоборот, появлялся, в итоге примерно человек 70—80 доучились-таки до конца и получили драгоценные дипломы о высшем образовании. Этот день я помню как сейчас, но до этого дня, как говорил Славик, надо ещё допердеть.

В общаге были нормальные армейские порядки, хотя мы получали вполне гражданскую специальность. Почти каждый день строевые занятия, будь они неладны, а перед праздниками вообще, бля, с утра до вечера шагистика. Без конца нас гоняли на различные работы за бесплатно. Чаще всего мы почему-то копали ямы. Я, можно сказать, стал профессиональным землекопом. Частенько стоял в нарядах вне очереди на дежурство по роте, и по камбузу. Суба, сэта, не забывал меня.

В связи с вышеописанным дерьмом, нормально учиться у нас никак не получалось. Поэтому неудивительно, что по итогам года треть курсантов вылетела из института по всяким разным причинам. Зато остались самые выносливые и живучие шакалы.

Мы жили в обыкновенной пятиэтажке, но если бы посторонний человек подслушал наши разговоры, то мог подумать, что эти бравые парни в тельняшках с какого-нибудь забубённого суперкрейсера. Как ни странно, всё, что касалось быта в общаге, называлось на морской манер. К примеру, обычный коридор важно называли палубой, и если кого-то наказывали мытьем полов, то человек говорил, что, мол, он пошел драить палубу. Это же звучит гораздо круче, чем тупое «мыть полы». Железная, слегка ржавая кровать, на которой мне снились чёрно-белые сны, называлась шконкой, табуретка – банкой. Лестница, конечно, это трап. Туалет, не сортир, не клозет, а гальюн, его тоже приходилось частенько драить. Кухня, это камбуз, и так далее.

На первом курсе всё время хотелось жрать. Хотелось всегда, особенно ближе к ночи. Во-первых, потому, что организм рос и ему требовались калории. Во-вторых, нас гоняли то на стройке, то на плацу, и опять требуются калории. В блокадном Ленинграде голод был покруче, и очень понимаю тех ребят, испытал на собственной шкуре, что такое собачий голод, даже в таком урезанном виде. Мы завидовали мальчуганам, у которых в городе проживали родичи, и они могли, хотя бы раз в неделю, нахаваться до отвала сытных мамкиных пирожков.