И было это так

© Лена Буркова, 2025

© ООО «Издательство „Лайвбук“», 2025

Девушке в брекетах,

рыдающей у Чертановского пруда

«Нет рая, и ада нет, – поняла вдруг Анатолия. – Счастье – это и есть рай, горесть – это и есть ад. И Бог наш везде и повсюду не только потому, что всемогущ, но еще и потому, что Он и есть те неведомые нити, что связывают нас друг с другом».

Если присмотреться повнимательнее,

видно, что море синее каждый день по-разному.

Предисловие,

как и полагается у настоящих писателей в настоящих книгах

Здравствуй же, дорогой читатель – ставший уже близким или только протягивающий руку для приветственного рукопожатия, крепкий духом или хрупкий и ранимый сердцем, в высшей степени счастливый или переживающий галактическую боль, черной дырой поглощающую радость существования на этой планете, – здравствуй.

Сегодня я хочу рассказать историю, в которую сложно поверить. Я хочу разделить воспоминания, свежие и чистые, точно морской бриз в середине осени, когда изнуряющая жара уже покинула утомленное зноем побережье, но любовно оставила умеренное тепло остывающего солнца. История эта увлекательна, удивительна и немного сентиментальна, очень скоро она превратится в сказку и небыль, расплывется по холсту памяти полупрозрачными акварельными линиями, развеется в быстротечном вальсе недель предрассветной дымкой – и потому (с ощущением полной обнаженности и беззащитности) я постараюсь описать в деталях все и даже больше, от начала и до конца, от первого слова и до прощального. Не скрою и не погрешу против истины, что холодный разум с присущей ему осторожностью велит сохранить в тайне сокровенные эпизоды, приказывает их спрятать подальше от циничных глаз и безапелляционных суждений, от злорадных топоров и желчных секир (ибо ноне так легко навлечь на себя хейт по эфемерному поводу от обиженных, возмущенных и оскорбленных!) – но, как ни крути, очаг моей неспокойной души гораздо выше боязливых порывов рассудка.

Впереди, словно массивная и неприступная гора, возвышается хлопотная и вместе с тем чрезвычайно солидная задача: хладнокровно выключить интернет, схоронить в тумбу соблазнительные девайсы, выбросить из головы (хотя бы на время) архив столетних мемасиков, выползающих с улюлюканьем в горькие моменты окололитературного ступора, и отыскать (в той же самой голове) мегаобъемные обороты и ультраметкие формулировки, способные передать через шероховатость бумаги (или поцарапанное стекло телефона) не только эмоции положительные и эмоции отрицательные, но и (прежде всего!) звуки, запахи и вкусы.

Ну да, ну да, я отлично понимаю, что подъем на эту внушительную гору выглядит, с одной стороны, как чрезмерная самонадеянность (разрешается же иногда верить в себя чуть активнее, чем обычно?), но с другой стороны – как дерзкий и прямой вызов кое-какой неприятной и довольно противной по характеру особе, способной дискредитировать всю мою работу уничижительным хохотком и необъективной рецензией. Все бы ничего (не запрещено, в конце концов, отбиваться от точечной атаки схожими методами), но вообразите, какая ирония таится в этой странной ситуации: единственная неприятная и противная по характеру особа, способная на подобную жестокость по отношению ко мне, – это, конечно, ни кто иной, как я сама! На всякую дурость, так сказать, ум найдется. И у меня он тоже регулярно обнаруживается: частенько мой мозг функционирует по принципу «Зачем ожидать оплеуху по самолюбию извне, если мне по силам сделать ее самостоятельно?».

Однако не могу не предупредить любезного читателя (вдруг ненароком оплошаю по ходу повествования): поставленная цель – не просто тяжелая, а супертяжелая, поскольку для ее реализации мне нужно быть серьезной (но не слишком!), собранной (как кубик Рубика!), а также иметь при себе изрядное писательское мастерство. Загвоздка же в том, что писательское мастерство – это нечто большее, чем умение складывать предложения в абзацы, его невозможно позаимствовать у другого автора или целиком сгенерировать в чате GPT (хотя руки порой так и чешутся!), оно выворачивает душу наизнанку, мучает непредсказуемостью, пронизывает беспокойством, оттачивается годами упорного труда. А труд (каждый человек и тем более каждый зверь подтвердит) – ох, ох и ох как труден! Это не чиллить в кроватке, уткнувшись в инсту[1] и целенаправленно выбрав себе в тотемные существа пухленьких хоббитов!

Коротко говоря, сегодня я хочу рассказать историю, в которую сложно поверить. Но не спеши относить мою повесть к жанру фэнтези – пусть она и не укладывается в рамки привычного устройства мира. Уверена, необыкновенные события происходят ежедневно, но едва ли мы осознаем в достаточной мере их волшебство. Впрочем, поверишь ты или нет, сочтешь ли меня невообразимой выдумщицей или всем своим нутром проникнешься доверием, на самом деле не так уж и важно.

– А что же важно в таком случае? – хмыкнув, спросишь ты, мой почтенный и дражайший друг.

И вот как я поступлю. Я выжду минуту (и ни секундой меньше), загадочно улыбнусь (устремляя томно-печальный взгляд в неведомую даль) и отвечу (пытаясь создать выразительной интонацией интригу):

– Важно лишь то, что однажды я встретила Бога.

И было это грустно. И было это весело. И было это так.

Глава первая,

где море, чайки, булыжники и лодыжки выуживают признания

Он стоит на диком и безлюдном берегу моря ко мне спиной. Худощавый. Руки убраны в карманы джинсовых шорт. Белая растянутая майка висит мешком на костлявых плечах – теплый ветер упоенно набрасывается на потерявшую форму ткань, треплет ее, теребит, надувает хлопковым парусом. Ниже, под острыми коленями и тонкими икрами, почти на уровне земли, наливается сферическим отеком правая лодыжка, неаккуратно перемотанная эластичным бинтом – лента незакрепленного края танцует вместе с изменчивыми потоками воздуха и открыто насмехается над пустяковым повреждением: «Хи-хи-хи, какая нелепость – подвернуть ногу на круглой гальке! Хи-хи-ха, ясно, как дважды два, что перед пляжной прогулкой нужно обуваться в удобные кроссовки! Хи-хи-хо, на худой конец – если нет иных вариантов! – нацеплять архаичные резиновые тапочки, чтобы уберечь от различного рода травм свои нежные ножки!»

Яркое солнце окаймляет стройный силуэт Бога золотистым сиянием, а кудри, кудри, кудри (хочется восклицать, восклицать, восклицать!) торчат во все стороны, словно после долгого дневного сна, размывающего время и пространство, умыкающего имена и фамилии, стирающего названия улиц и городов. Я смотрю на долговязую фигуру (гордую и нескладную носительницу буйной шевелюры), смотрю, смотрю и, кажется, не меньше века размышляю над тем, что любое принуждение вот этой живописной головушки к стандартной короткой стрижке, ровной укладке или скучному пробору по линеечке вполне может расцениваться как грех и святотатство, как вандализм и варварство, как грубое нарушение прописных норм и приличий.

– Угу, – перебирая пятерней каштановые лохмы, соглашается Бог. – К тому же укладка – для дураков и зануд.

– Шампунь тоже? – интересуюсь я вежливо, сомневаясь, впрочем, в том, что мне, заблудшей горемычной овечке, вообще дозволено устраивать в столь изумительном месте безыскусную клоунаду.

Наглядное основание для резонных сомнений: ясный горизонт натягивает прямую нить между морской гладью и высоким васильковым небом, грациозные чайки парят над лазурными волнами и переговариваются друг с другом в полете на затейливом чаячьем диалекте, необозримый пляж завораживает первобытностью, чистотой и непорочностью, адепт хиханек-хаханек (то есть я) изощряется в неуклюжем остроумии…

Диссонанс и чужеродность очевидны!

А вдруг (по всем правилам) каждому прибывшему (кстати, прибывшему куда?) необходимо соблюдать железную дисциплину и удерживать на лице приемлемое выражение? А вдруг (по всем регламентам) каждый прибывший должен притихнуть и очи долу опустить, дабы не обронить в этот неведомый, но бесспорно красивый мир шуточку кощунственную? Если инструкции действительно существуют (и в каких магазинах их, спрашивается, продают?) – то я, безусловно, опростоволосилась и опростофилилась по полной программе!

Бог смеется всем своим жилистым, угловатым, вытянутым телом, резво оборачивается, охая от рези в голени и зажмуривая медовый глаз, – и внезапно я делаю грандиозное открытие (достойное как минимум номинации на Нобелевскую премию), что ему всего-то лет семнадцать, не больше и не меньше: вот на щеках прыщики юношеские розовеют, рассказывают о любви к мучному, шоколадному и карамельному; вот щетина такая смешная, неровная, трогательная, жуть как хочется ткнуть в нее подушечкой указательного пальца каким-нибудь легкомысленным «тыц!», сотворить в кончик курносого носа звонкое «чпоньк!», потрепать по кудлатому загривку, точно озорного кусачего кутенка.

– Ой, пожалуйста, давай без этого, – умилительно смущается Бог, и я умилительно смущаюсь вдогонку, краснею, полыхаю, чувствую себя почти тетенькой, хотя мне даже пятидесяти нет, даже сорока. И до тридцати еще целый год.

Ну какая тетенька, ешкин-матрешкин? В гардеробе моем, ядрен-батон, с фонариком или без фонарика не найти ни халата махрового, ни ночнушки в цветочек, ни панталонов безразмерных. Ну какая тетенька, ложки-поварешки? И что я, ек-макарек, несу? Где и когда я набралась неуместных бабушкиных просторечий? Генетическая память проказничает и чудит? Или подкрадывающийся юбилей рапортует о своем приближении? По-видимому, так оно и начинается: использование несуразных междометий, коллекционирование одноразовых контейнеров из-под салатов, покупка сумки-тележки для походов в универмаг. Что дальше? Восторг от приобретения тонометра, эйфория при приеме пустырника и преклонение перед поясом из собачьей шерсти?

– Банку с солеными огурцами ты, разумеется, не догадалась прихватить? – нарочито строго осведомляется Бог, имитируя то ли заседание страшного суда (где оценивают по десятибалльной шкале праведников и грешников, а затем свайпают их, как в приложениях для знакомств, в разных направлениях: влево – в ад, а вправо – конечно, в рай), то ли урок математики (который был мне ненавистен и противен в школьно-университетские годы примерно так же, как процесс снятия колорадских жуков с листьев картофеля на огороде в тысячу соток).

Тем не менее, робея и скукоживаясь, я ищу веское оправдание своей непутевости и недальновидности (разумеется? банку? огурцы? что-что-что?), ищу это самое загадочное оправдание, ищу, ищу, никак не нахожу – и потому, встряхнувшись да отважившись на радикальный ва-банк, отвечаю подчеркнуто возмущенно и горделиво:

– А можно без оскорблений?! Разве я похожа на человека, который извращается посредством выращивания, сбора и консервации овощей?! Ты бы еще, чесслово, про лечо с острым перчиком спросил! Или про икру баклажанную! Или про варенье из черноплодной рябины, веками изнывающее от неактуальности за дверцами хрущевского холодильника!

– Не люблю лечо, – картинно морщится Бог и для пущего эффекта поднимает тяжеленную-тяжеленную волну, чтобы с феерической высоты и со звучным «Пффф-бафф-буфф!» обрушить ее на крупную-крупную гальку.

Странный парень, думаю я, наблюдая за тем, как просачивается в прорехи и трещины овальных камней молочная пена, добавляет им контрастности и насыщенности, тени и глянца, играет с шумами и кривыми, а по завершении окрашивания, умаявшись и порядком истрепавшись, отползает к прибрежной отмели. Солоноватый, с узнаваемыми йодистыми нотками букет запоздало врывается в ноздри, переносит меня на мгновение в детство (каждый постсоветский ребенок, единожды или многократно подвергшийся пытке, не забудет детсадовский раствор люголя на ватке, зажатой в крепких клыках пинцета), пропитывает каждую клеточку моего бренного тела.

– Недурственно, – авторитетно и будто бы со знанием дела признаю я. – А получится еще разочек? На бис?

– Проще простого.

Покачиваясь туда-сюда и сюда-туда, двигаясь назад-вперед и вперед-назад, теряя и восстанавливая равновесие дзинькающей куклой-неваляшкой, Бог широко-широко улыбается и с азартом повторяет фокус: тяжеленная-тяжеленная волна номер два с веселым грохотом наскакивает на кроткое взморье, катит по нему гладкие голыши, темный песок, дрейфовавшие пред тем веточки – и, на должном уровне взбаламутив ошарашенную воду, быстро (словно после импровизированной и глупой шалости) убегает вспять.

Ну ооочень странный и своеобразный парень, вновь думаю я, – и тоже широко-широко улыбаюсь, прыскаю с невероятной для меня беспечностью и ребячливостью, закрываю глаза, сливаюсь со стихиями, разливаюсь течениями, переливаюсь жемчужинами, ух и ух, как мягко лучи бело-желтые сквозь кожу бледную проникают, ух и ух, как глубоко и свободно легкими прокоптелыми дышится, ух и ух, как хочется некачественными, но высокопарными стихами разговаривать, арии хмельные распевать, пируэты балетные выводить, ух, ух и ух!

– Все-таки жаль, что ты не взяла с собой баночку-другую.

Я распахиваю разомлевшие от умиротворения веки, всматриваюсь в опечаленного Бога, меланхолично поправляющего съехавшую с плеча майку, и ума не приложу, как одолеть его необъятное разочарование. И правда: почему я не взяла с собой гостинцы? Мне же банки с соленьями девать некуда: здоровенные склады убраны за шторы, расставлены по углам, спрятаны под мебель – хоть баррикаду в коридоре со скуки строй. Незримое, но ощутимое цунами стыда и раскаяния низвергается на мою голову от мысли, что я не сумела исполнить даже такое, казалось бы, маленькое желание такой монументальной, казалось бы, сущ ности. И как теперь вернуть ее приязнь и расположение?

– Прости, – говорю от всего сердца. – Мне было не до банок и не до огурцов. И, увы, не дотебя. Признаться, если я и думала о тебе – то, конечно, вне гастрономического контекста и крайне поверхностно, как о картонном персонаже из сборника скучных сказок, преподнесенного в подарок какой-нибудь троюродной тетей на Новый год. А еще в самолетах могла неожиданно вспомнить: при сильной турбулентности, грозовом ливне или в минуты напряженного захода на посадку. И перед операциями – своими или родительскими. И, само собой, в те дни, когда от новостей кровь в жилах стыла.

– Ожидаемо, – тяжело вздыхает Бог. – Не ты одна вспоминаешь обо мне исключительно в тошнотворные периоды жизни.

– Обижаешься?

– Из-за чего обижаться? Из-за природы человеческой? Я давно уже усвоил, что безмятежность и процветание не побуждают к молитвам: только горе, только слезы, только хардкор… Что может быть естественнее, чем искать, корчась от боли или страха, поддержку в высших силах? Верно. Ничего. Люди всегда возлагали надежду на сакральное и мистическое: божества, идолы, талисманы, обряды, «перешли такое-то сообщение десятерым друзьям, иначе тебя в автобусе настигнет понос!» – ассортимент чрезвычайно забавен и разнообразен. И если ты переживаешь, что я злюсь из-за того, что меня не зовут на шумные тусовки с настойками, игрой в «Монополию» или «Тайного Санту», а приглашают посидеть-поскорбеть-похандрить в пасмурной тишине, – то я не злюсь: вы все делаете правильно. Не верь тому, кто с пеной у рта доказывает иное. Ибо в радости следует быть радостным, а не отягощенным гнетом принудительной благодарности тому, кто вовсе не требует благодарности. Награда мне – не восхваление, не раболепие и не билеты на искрометное пати. Награда мне – знание, что вокруг стало меньше страданий. Загрузил? Запутал? Или смекаешь?

– Вроде бы смекаю.

Заторможенно переваривая огромный массив полученной информации, я параллельно обследую ладонями свои уши-подбородок-плечи-живот-бедра на предмет их физического присутствия (все на месте и все достаточно плотное), щипаю коленку (немного больно) и, пользуясь случаем (когда еще такой шанс представится?), спрашиваю:

– А как ты относишься к тому, что тебя упоминают в будничном разговоре в качестве междометия?

– Ты про так называемое богохульство? – подмигивает насмешливо Бог. – Мда, терминология у вас… Кто, вообще, это понятие в употребление ввел?

– Угрюмые люди без чувства юмора.

– Оно и видно.

Прикинув риски, а точнее их полнейшее отсутствие, я маленькими шажками перемещаюсь вперед (переставляя босые ноги с булыжника на булыжник с преувеличенной осторожностью), подхожу к Богу и, пытаясь уловить в мимике хотя бы малейшую тень притворства, заглядываю ему в лицо:

– Не возникало позыва небеса разверзнуть и покарать богохульников в поучение?

– Не замечал у себя пристрастия к первобытной свирепости, – хмурится Бог. – Или ты меня за маньяка принимаешь, который хмелеет от власти, а после, опьяневший, чинит расправу над своими птенцами без повода?

– Почему же за маньяка? – отзываюсь я. – За школьного завуча, прожигающего грозным взглядом нутро учеников, которые сидят на подоконниках и курят за спортзалом.

– Предрассудки, – укоризненно кривит губы Бог. – Слегка тоскливо, что мной, будто прикроватной бабайкой, людей стращают! По правде говоря, мне куда тягостнее столкнуться не с богохульством или искажением моего образа, а с обесцениванием бесценной ценности, именуемой как «счастье жить свою единственную жизнь» и воспринимаемой некоторыми так, словно я им тягучую и пресную работу поручил выполнить. Если подобное имеет место быть – то в чем тогда смысл моей деятельности? Далеко ходить не нужно: взять, к примеру, твою ситуацию.

– Мою ситуацию? – поджимаю я невидимый хвостик от бесперебойно набегающей на берег воды и не отстающего от нее смятения.

– Твою ситуацию.

– И какая она?

– Весьма и весьма досадная.

Душа (и сердце, и желудок, и селезенка за компанию) проваливается прямо к ядру Земли, собирает грозди смачных ссадин и синяков. Неужели – он обо мне знает то, что никто другой не знает? Неужели – все? А может – не просто скромное «все», а оголенное «все-все-все»?

– Знаю – все-все-все.

Конечно, знает. Конечно, до мельчайших и неловких подробностей. Он же Бог. Ему, согласно должностной инструкции, положено быть предельно осведомленным. Но какое же позорное пятно отныне красуется в моем личном деле, какой сокрушительный удар нанесен по достоинству, какая атомная угроза нависает над репутацией! Хотя стоит ли вообще заботиться о безупречной репутации, если бессовестная совесть подстрекает торжествовать труса и, шустро сорвавшись с места, бежать за тридевять земель? Вот только как бежать, когда ноги – вялые и ватные? На каких бы плоскостях распластаться, чтобы не ощущать на себе этот атипичный взгляд: совсем-совсем не подростковый, от макушки до пяток рентгеновскими лучами сканирующий, по винтикам-гвоздикам-шурупчикам разбирающий и хранящий в себе, как жесткий диск на тридцать терабайт, воспоминания о бесчисленных историях человеческих жизней? За каким бы деревцем спрятаться, чтобы не разлепить внезапно пересохшие губы и не попросить, чуть или не чуть презирая себя, и жалея, и еще больше за жалость презирая: «Не смотри так, пожалуйста, не смотри так…»

– Как – так?

Словно я подвела и предала – и ты во мне окончательно разуверился. Как, например, в чайном пакетике, нитка которого отрывается в момент наивысшего эмоционального напряжения. Или как в разряженном мобильном телефоне, не способном на выходе из метро открыть карту, построить маршрут и привести к нужному сооружению, обязательно имеющему дробь и литеру для углубленной мутации квеста . Или как в протертой подошве, самовольно оторвавшейся от зимнего ботинка ровно за неделю до выплаты гонорара.

– Да ладно, – рассеянно почесывает локоть Бог. – Нашла кого стесняться и страшиться. Всякое бывает. Даже со взрослыми. Тем более со взрослыми. Ты наверняка догадываешься, что я значительно старше тебя – но и мне однажды хотелось бесповоротно уйти в небытие, испариться туманом, развеяться дымом. Чувство безысходности захлестнуло меня так, что, казалось, оно вот-вот выльется всемирным потопом, поднимется до снежной верхушки Арарата и во веки веков не иссякнет. В очередной душераздирающий день я подумал: а вдруг у меня получится самоликвидироваться? Подумал: для человечества, возможно, нет особой разницы между «я есть» и «меня нет»? Пришел к заключению: если я никак не могу повлиять на происходящие ужасы, то абсолютно нет разницы между «я есть» и «меня нет».

– Безрезультатно? – робко шепчу я, стараясь не отпугнуть нечаянное откровение.

Чайки, чуя чуткость и тонкость момента, замедляют свой славный полет, деликатно приземляются поодаль и, прижав серые крылья к белым бокам, замирают фарфоровыми статуэтками на продубленных муссонами камнях. Замирает в нерешительности ветер. Одно только море продолжает вести свой монолог, неизменно уместный и анестезирующий, не имеющий ни начала, ни конца.

– Как видишь, – кивает Бог. – Вроде бы всесильный, я тогда оказался совершенно бессилен против массового геополитического сумасшествия, против мора Первой и Второй мировых войн, против нового оружия, способного уничтожать одним залпом батальон покорных и обреченных на смерть солдат. Падая в лужи грязи и испражнений, истерично рыдая, вскрикивая на все фронтовые зоны, я проходил мимо уродливых воронок, изувеченных окопов, раскуроченных трупов, оторванных конечностей – и не понимал, как цивилизованно расправиться с эпидемией слепого бешенства и кровавого остервенения, ибо оно обуяло не одного-единственного человека, а целые народы; не понимал, как не равнять всех под одну гребенку; не понимал, стоит ли биться над запутанными задачами: коллективная вина или не коллективная, люстрации или не люстрации, безграничная жестокость или безграничная глупость вкупе с доверчивостью? Вечные и повторяющиеся из поколения в поколение дилеммы, отличающиеся лишь количеством невинных жертв. Нет ничего короче человеческой памяти. Даже инфузория туфелька длиннее. И мое утверждение, увы, не является изысканной остро€той. Удручающая правда. Неопровержимый факт. Классическая картина. И неимение вакцины для сохранности мира в этом прекрасном и чудовищном мире.

Точно податливая, выжатая, пересохшая с доисторических времен губка, я жадно впитываю печаль Бога, шаром распухаю от притока его тяжких переживаний и вспоминаю о том, как в подростковом возрасте прочитала «На западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка, проштудировала «Где ты был, Адам?» Генриха Бёлля, случайно и с последующим сожалением ознакомилась с дикими кадрами из «Иди и смотри» Элема Климова – а затем впала в такой ступор и шок, что еще долгие недели не могла восстановить пошатнувшийся душевный покой… Но быть непосредственным свидетелем кошмара? Видеть хаос не через дневники современников и выцветшие фотографии (низкого качества, но колоссальной значимости) – а своими собственными глазами? Ощущать на кончике языка вкус пороха и пепла? Заклятому врагу не пожелаешь такой судьбы!

Мне сложно найти уместные слова утешения и поддержки (вряд ли фраза «Да все будет хорошо, не волнуйся!» покажется честной), однако я уверена: предаваться самобичеванию – негоже и излишне. Пользы от такого действа – ноль. Вреда – сто миллионов килограммов на сердце. Ко всему прочему, у любого адекватного существа в схожих обстоятельствах непременно опустились бы руки, а воспаленный разум прочно погряз бы в депрессии – вне зависимости от того, какой статус это самое существо занимает во вселенной.

– Но не любому существу разрешено опрокидываться лапками кверху.

Верно. Не любому. И, наверное, именно поэтому изложенная глава божественной биографии выглядит невероятно грустной, сюрреалистичной и эпичной.

– Грустной, сюрреалистичной и совсем не эпичной, – поправляет Бог, вглядываясь в морскую рябь у края горизонта. – Карикатурной, банальной и, не прими за оскорбление, абсолютно человековой.

И похожей, не прими в свою очередь за оскорбление, на мощный артхаус, способный вдохновить на низкобюджетный ремейк.

– Пройдено и провалено, – подтрунивает с горечью Бог. – Твой вчерашний ремейк оказался максимально бестолковой затеей, которая могла бы подарить тебе неоспоримую победу в «Золотой малине» [2] и белые тапочки с погребальной сорочкой.

Стремительно и до нелепости кинематографично посреди безоблачного неба вдруг вырастает одинокая тучка в форме раздувшегося попкорна, бросает тень на мое прокисшее, словно двадцатидевятилетнее молоко, лицо. Пробудившиеся от трехминутного сна чайки с клекотом расправляют крылья, взмывают в небо и улетают прочь от предгрозовой кляксы – и, конечно, от меня, не ожидавшей такого коварного дезертирства. Стараясь не терять достоинства, я заявляю:

– Первый блин, справедливости ради, едва ли не у всех получается комом и бессодержательной кучкой!