Петр Окаянный. Палач на троне

Введение

В 1721 году Петр I объявил Московию Российской империей, и до 1917 года продолжался императорский период нашей истории. Как бы ни менялась политическая ситуация за эти двести лет, идеология периода в своей основе оставалась неизменной, сопровождаясь таким же неизменным набором политических мифов.

Порядка двухсот лет в России полагалось считать, что русские – коренные европейцы, оторванные от остальной Европы нашествием монголо-татар. Что монголы исказили русский народный характер, русские «наглотались татарщины всласть»[1] и что в самой России борются Европа и Азия.

Рывок «в Европу» сделал Петр Великий, положив начало новой европеизации России, и путь наш – к полной европеизации страны, которая неизбежно наступит… Правда, совершенно непонятно когда. А не будь Петра – не было бы рывка, и что бы с нами было – неизвестно.

Великое княжество Московское до Петра… вообще вся «допетровская Русь» официально описывалась в самых черных красках как общество самое дикое и примитивное, какое только может быть на свете, рассадник совершеннейшего мракобесия.

«Явление» же Петра полагалось считать триумфальным шествием разума и просвещения, рассекающего царство полного мрака. Даже грязь и кровь его эпохи трактовались в романтическом свете как неизбежность, на которую падает отсвет некоего мрачного величия. Примерно как писал В.Г. Белинский:

Начинали уже современники Петра. Феофан Прокопович утверждал, что Петр «всю Россию, каковая уже есть, сделал и создал», а уйдя от мира, «дух свой оставил нам». «На что в России ни взгляни, все его началом имеет», – полагал Нартов и договаривался до того, что называл Петра «земным богом».

Петр Крекшин, один из первых биографов и историков Петра, всерьез продолжал эту линию: «Отче наш, Петр Великий! Ты нас от небытия в бытие произвел».

И после Петра не смолкал славословящий хор, причем из людей очень часто умных, деятельных и по заслугам знаменитых.

В.Н. Татищев утверждал, что всем в своей жизни, а особенно «разумом», он обязан Петру.

Кантермир писал «Петриду», посвящал Петру свои поэмы и «вирши».

«Он Бог твой, Бог твой был, Россия!» – восклицал Ломоносов.

Очень характерно, что молодой Александр Пушкин до Болдинской осени охотно писал стихи о Петре и Петровской эпохе, разразился своей великолепной «Полтавой», но стоило ему всерьез заняться Петровской эпохой, и родился «ужастик» XIX века, «Медный всадник». Впрочем, и без «Медного всадника» поговаривали в Петербурге о том, что в высокую воду, в сильные осенние шторма или в зимнюю вьюгу памятник Петру срывается с постамента, скачет по городу, и якобы даже видели трупы раздавленных чудовищным всадником. Правда? Выдумка? Но, во всяком случае, легенда была, а кое-какие остатки ее живут в городе и до сих пор; Пушкин писал, основываясь на легенде.

Интеллигенция, ученые люди считали и по сей день считают Петра символом прогресса и движения вперед, к сияющим высям просвещения. А народная молва наделила памятник Петру всеми особенностями беса! Это мимоходом было сказано к вопросу о том, Бог ли сказал «да будет Петр»… Уж очень это полемично.

Лев Толстой в молодости тоже очень почитал Петра, чуть ли не благоговел перед ним и собирался писать о нем роман… И тоже только до тех пор, пока не начал собирать материалы для романа. Тут-то Лев Толстой начал иначе отзываться о совсем недавнем кумире: «Был осатанелый зверь»… «Великий мерзавец, благочестивый разбойник, убийца, который кощунствовал над Евангелием… Забыть про это, а не памятники ставить».

Остается предположить, что и с Пушкиным, и с Толстым произошло одно и то же – с малолетства они находились в поле обожествления, обожания, превознесения, крайней романтизации Петра и всей Петровской эпохи. Воспринимали его восторженно не потому, что сами до этого додумались, и не потому, что располагали многими знаниями об эпохе. А как раз именно потому, похоже, что большими знаниями не располагали. Романтически-приподнятое, радостное отношение к Петру меняется по мере узнавания эпохи, по мере изучения документов.

Тут напрашивается вопрос: интересно, а что сказал бы Ломоносов, проживи он подольше и успей начать составлять не только раннюю русскую историю, до 1054 года, а дойди он до эпохи Петра? Если бы Михайло Васильевич стал бы собирать документы петровского времени, систематически писать об этом времени? Может, было бы так же, как с Пушкиным?

Другое дело, что отношение к историческим деятелям 90 процентов людей строят не на основе самостоятельного изучения, а принимая какое-то устоявшееся мнение или внимая пропаганде. А тут сто лет, двести лет почти и не слышно было голосов, кроме восторженных.

И уж конечно, вполне объяснимо, что обожали Петра все экстремисты всех мастей, все радикалы и «революционные демократы». И все тот же Белинский:

«Для меня Петр – моя философия, моя религия, мое откровение во всем, что касается России. Это пример для великих и малых, которые хотят что-либо сделать, быть чем-то полезным».

Не меньше захлебывается Герцен: «Петр, Конвент научили нас шагать семимильными шагами, шагать из первого месяца беременности в девятый».

Здесь характерен не только сам по себе восторг, но и отождествление Императора с революционным французским Конвентом. Пример Петра оказывается не менее важен для «революционера-демократа», «разбуженного декабристами», чем пример французских революционеров, – как интересно! Уже этого примера достаточно, чтобы предположить – видимо, на примере Петра учились и другие любители прыгать «из первого месяца беременности в девятый».

По крайней мере, и Маркс, и Энгельс, и Троцкий, и Вовка Ульянов – все они были величайшими сторонниками Петра, его восторженными поклонниками.

Веками, десятилетиями о Петре Великом, Петре I, говорилось исключительно самыми торжественными словами: великий реформатор! Великий человек! Великий просветитель! Отец народа! Создатель Империи!

«Великий муж созрел уже в юноше и мощною рукою схватил кормило государства», – вещал Н.М. Карамзин[2].

«…Богатырь физически и духовно», «невиданный богатырь, которому грузно было от сил, как от тяжелого бремени… ему тесно было в старинном дворце кремлевском, негде расправить плеча богатырского…» – так пишет о нем С.М. Соловьев[3].

И далее, в таком же эпическом стиле: «Молодой богатырь рвался из дома от матери – поразмять плеча богатырского, спробовать силы-удали молодецкой»; «…герой-преобразователь, основатель нового царства, а лучше сказать, новой империи…»

В этом хоре славословия звучат голоса величайших историков России – В.Н. Татищева, Н.М. Карамзина, Н.М. Соловьева, В.О. Ключевского, Е.В. Тарле, В.В. Мавродина. В этом же хоре – голоса А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова, А.Н. Толстого и К.Н. Симонова, В.Н. Ге и В.В. Сурикова. Петра возвеличивают всеми возможными литературными и художественными средствами.

Трудно усомниться в истинах, которые несут и возвещают ТАКИЕ имена, ведущие деятели русской культуры прошлого и настоящего.

Даже либеральный петербургский историк Е.В. Анисимов называет Петра «великим реформатором», скрупулезно перечисляя, что он оставил после себя:

«Последний рекрутский набор состоялся в 1874 году, то есть спустя 170 лет после первого (1705). Сенат существовал с 1711 по декабрь 1917-го, то есть 206 лет; синодальное устройство Церкви оставалось неизменным с 1721-го по 1918-й, то есть в течение 197 лет, система подушной подати была отменена только в 1887 году, то есть 163 года после ее введения в 1724 году»[4].

Правда, уже в XVIII веке прозвучал совсем другой голос – князя Щербатова, с его великолепной, ядовитой и умной книгой – «О повреждении нравов в России». Князь Щербатов вполне серьезно полагал, что нравы допетровской Руси были здоровее, «правильнее» возникших позже и что для нравственности народа лучше было бы вообще обойтись без реформ. Но, во-первых, мало кто прочитал эту книгу и в XVIII, и даже в XIX веке – опубликовали-то ее только в 1888 году. Князь Щербатов писал если и не лично для себя, то для какого-то сверхузкого кружка; для тех, кто может понять его аргументы и кого не опасно допускать до критики выбранного Россией пути, то есть для аристократов – причем аристократов и по своему материальному положению, и по уровню образования, и по нравственным качествам.

Во-вторых, и князь Щербатов не сомневался в пользе Петровских реформ. Да, они ужасны по своим методам. Да, привели к чудовищным последствиям. Но это – совершенно необходимые реформы. С точки зрения князя Щербатова, не будь петровского «рывка», России потребовалось бы 275 лет, чтобы добиться того же уровня развития, которого она достигла за 50 лет, к 1775 году. Если бы не реформы Петра, Россия продолжала бы отставать и оказалась бы сожранной и разорванной на части европейскими державами.

Не будем оспаривать конкретных цифр, не в них дело. Гораздо важнее, что в основных чертах князь Щербатов определил критику Петра и петровского времени на десятилетия и на века вперед.

С точно таких же позиций написаны и «День Петра» Алексея Толстого, с его прямо-таки зловещим колоритом; ведь и там старообрядец Варлаам, выведенный злейшим врагом и «оппонентом» Петра, – это дикий фанатик, не способный предложить ничего, кроме возвращения назад.

Таковы же эскапады Бориса Пильняка: никакой альтернативы сделанного Петром не рисуется, просто изображается отвратительный, вечно пьяный сифилитик и урод[5].

Беда даже не в том, что эти голоса критики раздавались недолго – от тех времен, когда реформы Александра II сделали политический климат Российской империи не таким душным, выбросили в печать множество документов, которые раньше практически никто не знал или знал в очень недостаточном объеме. А окончились любые критические высказывания к «году великого перелома», 1929-му, когда ЦК рядом постановлений объяснил всем и раз навсегда, что Иван IV Грозный, Петр I и некоторые другие персонажи русской истории – вне критики. Пильняка коммунисты убили довольно быстро, в 1937-м, а Алексей Толстой сделался придворным сталинским писателем и создал насквозь лживый, до отвращения холуйский роман «Петр I», в котором, конечно же, не повторял прежних «ошибочных оценок».

Почти все триста лет императорского периода критика Петра оставалась, во-первых, крайне осторожной и допускалась исключительно в кругу людей, в чьей лояльности Империя не могла сомневаться. В устах любых других людей такая критика тут же превращалась, в лучшем случае, в кощунство, а то и попросту в подрывную деятельность и в подкоп под могущество государства Российского.

Во-вторых, эта критика оставалась всегда чисто морализаторской. Никто не предлагал альтернатив, не пытался понять – а что происходило бы в России и во всей Восточной и Северной Европе, если бы Петр за пьянками и «Всешутейным Собором» позабыл бы свои знаменитые реформы или если бы вообще Петра придушили в раннем детстве и не возникло бы в истории государства Российского никакого такого царствования Петра.

Для всех историков, писателей, поэтов, государственных деятелей «очевидно» – реформы Петра совершенно необходимы, и именно в том или почти в том виде, в котором они состоялись. Ну да, были какие-то «некрасивые случаи», какие-то «перегибы», случаи жестокости и грубости… и вообще страна заплатила за реформы непомерно высокую цену. Чем дальше от эпохи Петра, тем охотнее историки и деятели культуры морализируют на эти темы, но именно что только морализируют – разглагольствуют о цене реформ и о том, что вообще-то, будь Петр не так крут, не так свиреп, а сподручные его пообразованнее и поприличнее, то и ненужных, излишних жестокостей было бы поменьше.

За века сложилась схема понимания нашей истории петербургского императорского периода. Изложить эту схему нетрудно, и сделать это можно буквально в нескольких пунктах.

1. Петр завел в России то, чего до него совершенно не было: от картин на светские темы и зеркал в домах до современной армии и системы управления.

2. Петр изначально был сторонником реформ, их знаменем; он захватил власть в борьбе с лютыми врагами реформ.

3. Все жестокости, творимые Петром, все «перегибы» его эпохи объясняются ужасными впечатлениями детства, когда на его глазах стрельцы, враги реформ, убили его любимого дядьку. Второе объяснение – он защищал не только самого себя, он защищал свое детище от невежественных и злобных людей. Казнил он их – так им и надо!

4. Петр был гением на троне; великим человеком, способным прозревать на века вперед. Все его сторонники, не говоря о врагах, не видели и не могли постигнуть всего величия сделанного гигантом духа.

5. Реформы Петра – величайшее благо для России; страшно подумать, что с нами всеми сталось бы, если бы не Петр Великий!

Все «мифы Петра» и «мифы Петровской эпохи» укладываются в эти простенькие пять пунктов.

Тут складывается ситуация, очень похожая на ту, с которой мы уже сталкивались в книге «Русская Атлантида»: когда некое мнение о русской истории буквально вколачивается в головы самыми разными способами и начинает наконец восприниматься безо всякой критики.

И в школах, и даже в университетах, и средствах массовой информации, и в художественной литературе царит одно мнение, одна идея, одна позиция.

Между прочим, критиками Петра и его времени эта идея тоже принимается, и с той же мерой некритичности. Потому что, говоря о жестокости Петра или о пагубных последствиях его горе-«реформ», они все же мало сомневаются. В самой необходимости ломать вековой уклад русской жизни, истреблять «противников реформ», грабить церкви, разорять и доводить до полного отчаяния, до бегства из России миллионы людей – обо всех этих «необходимостях» мало кто задумывается всерьез. Не задается самый основной вопрос: а нужно ли было вообще делать то, что делал Петр? А если даже было и нужно, то в каких формах?

Вопрос этот не задается по понятной причине: потому что, только задав этот вопрос, мы тут же отходим от традиций петербургского периода русской истории, когда такие вопросы считались или кощунственными, или заведомо лишенными смысла.

Если же вглядеться в жизнь «кондовой» допетровской Руси, мы тут же обнаружим удивительнейшие вещи! Мало того что мы обнаружим в Московской Руси XVII века пресловутые картины, зеркала, живописцев и театр, но очень быстро «окажется», что и реформы управления, и регулярную армию создавали уже лет за сорок даже не до воцарения – до рождения Петра.

И более того… Мы обнаружим, например, что огромное множество русских людей самого «простого» состояния, в первую очередь крестьян, живут вне общины, выбирают сами себе священников, ценят книжное учение (то самое просвещение?), квалификацию, частную инициативу и очень положительно относятся к умникам, которые собственным учением и трудом смогли сделать себя богатыми. Да, они носят косоворотки, лапти и шапки, а их дочери и жены – сарафаны поверх посконных рубах… Но чем они по существу, не по форме, отличаются от остальных европейцев?! Ведь и норвежцы выглядят и ведут себя совсем не так, как итальянцы и французы, а поляки далеко не во всем понимают англичан, да и одеваются иначе.

Точно так же мы «вдруг» обнаруживаем на Руси торговый капитал, который, хоть убейте, принципиально ничем не отличается от голландского и шведского… Отличается отношение к нему государства – на Руси государство капитал не поддерживает, не защищает и никак ему не помогает, но ведь это уже совсем другое дело.

Да и с дворянами при близком рассмотрении «происходят» не менее удивительные вещи. Верные слуги государевы «вдруг оказываются» преданы очень европейским по духу идеям, очень современным для XVIII века. Они оказываются «вдруг» сторонниками парламентаризма, и притом задолго до того, как им «полагается» проникнуться этими идеями. По схеме, которую разделяют все сторонники «европеизации дворянства» – от князя Щербацкого до Ленина, – первым последовательным сторонником «прогрессивных идей» надо назвать Радищева, а декабристы стали первым поколением революционеров, потому что это «третье непоротое поколение дворян» и потому что во время походов 1813–1815 годов они побывали в Европе и заразились ее духом. А тут дворяне почти за сто лет до декабристов, в 1730 году, проявляют себя вполне европейским сословием; людьми, чья психология очень мало отличается от психологии немецкого или скандинавского дворянства.

Декабристы были меньшинством, которое вовсе не одобряло большинство их сословия. В 1730 году не исчезающее меньшинство, а вовсе даже большинство русских дворян хотели ограничить власть царя и ввести в России конституцию. Если принять логику штампов петербургского периода русской истории, то в 1730 году русские дворяне, получается, были «прогрессивнее» и больше походили на европейцев, чем в 1825 году…

В 1730 году не отдельные дворяне, а дворянство голосами большинства своих представителей требует конституции. Но факт остается фактом – тогда, в морозном воздухе зимы 1730 года, впервые запахло появлением Российской конституции… Повеяло духом ограничения всегда абсолютной власти монарха. И ограничением всегда абсолютных прав тяглового государства. Молодежь 1730 года воспитана в обстановке службы Петру, а то и грязи и срама дворцовых переворотов. Старики хорошо помнят допетровскую Русь. Казалось бы – ну откуда им владеть столь «прогрессивными» идеями?! А они, оказывается, вот владеют.

И таких случаев очень много. Так много, что критически мыслящий человек не может не усомниться в самой схеме – даже в той, сомневаться в которой считается очень неприличным.

Вот и тема исторического расследования: а какой же была она, допетровская Русь? В какой степени тупой и кондовой? И не менее важная тема: а что же именно сделал Петр, если не соответствует действительности все или почти все, приписываемое ему? И: какой могла бы стать Россия без Петра? В конце концов, один человек – это только один из великого множества, и подверженная множеству случайностей жизнь этого одного, как говорят на Востоке, «жизнь его подобна слезе на реснице». В конце концов, у его отца, Алексея Михайловича, родилось несколько сыновей в двух браках, а остался в живых только один. А если бы выжил – не Петр? А если бы не выжил ни один?

Что, если бы Петр не родился, умер бы «от живота» во младенчестве или был бы придушен разъяренными стрельцами в 1682 году? Что тогда сталось бы с Россией и с нами со всеми?

Задавшись этими вопросами, я и сел писать эту книгу.

Кандидат исторических наук, доктор философских наук, действительный член Академии ноосферы, член Санкт-Петербургского союза ученых, и прочая и прочая…

Часть I

Царевич второй свежести

– Двигательное и речевое возбуждение… бредовые интерпретации…. случай, по-видимому, сложный… шизофрения, надо полагать. А тут еще алкоголизм…