Римская вилла кн. З. А. Волконской

Переношусь с своими воспоминаниями в Рим, чтобы в подробности познакомить вас с римскою виллою княгини Зинаиды Александровны Волконской. Мне давно хотелось заняться этим предметом, но за недосугом я не мог тогда же исполнить своего намерения. В виду современного разрушения старых построек «вечного города» и сооружения новых, можно опасаться за судьбу и виллы княгини Волконской. С весны 1875 года я уже не посещал Рима и не знаю, существует ли еще эта прекрасная вилла и не стерли ли ее с лица земли нынешние неугомонные перестройщики и вместе с тем разрушители «вечного города». Если ее уже нет совсем, или она попорчена до неузнаваемости, то мое описание получит цену исторического свидетельства о небольшом клочке римской почвы, который внес наш национальный элемент в историю «вечного города».

Увлекаясь разнообразием множества крупных интересов, путешественники, посещающие Рим, вовсе не обращали внимания на виллу княгини Волконской. Даже пресловутый указатель Бедекера говорит об этой вилле в немногих словах и в неточных выражениях, которые занесены в указатель, по-видимому, с тою только целью, чтобы путешественник не терял времени на посещение этой виллы. Вот и вся заметка:

«Вилла княгини Волконской. – Налево от здания, прилегающего к Святой Лестнице (Scala Santa) за тремя аркадами водопровода, подходим к вилле кн. Волконской. Посреди прекрасного сада виллы протекает по водопроводу так называемая Вода Клавдиева (Aqua Claudiana); там же находятся различные фрагменты античных памятников архитектуры. Сверх того, здесь же открыт колумбарий или усыпальница времен первых римских императоров. С плоской крыши небольшого казино открывается, особенно при закате солнца, прелестный вид на равнину Кампании и на горы».

Полнейшая недостаточность этой заметки о вилле княгини Волконской заключается в словах: «Там же находятся различные фрагменты античных памятников архитектуры». Повсюду в Риме так много всевозможных античных фрагментов, что об этом голословно не стоит и упоминать, и никто из путешественников, прочитав эти строки, не догадается, что главная суть дела состоит не в архитектурных обломках, а в тех надписях по-русски и по-французски, которые сама княгиня Волконская начертила на этих антиках в память своих русских друзей и некоторых иностранных знаменитостей, которым была обязана лучшими часами своей жизни.

Что же касается до заметки Бедекера о прекрасном ландшафте, то она относится к внешнему виду на расстилающуюся далеко за высокими городскими стенами Кампанию вплоть до Сабинских гор. Но подобными же ландшафтами можно любоваться и со многих других пунктов «вечного города», например, с Латеранской площади, находящейся в соседстве с виллою княгини Волконской, с Авентинского холма, с высот Яникула, даже, на римском форуме, с вершины трех абсид, уцелевших от Константиновой базилики.

Неудивительно, что русские и иноземные путешественники между множеством разнообразных, ошеломляющих на каждом шагу, всемирных достопримечательностей забывают о какой-то маленькой скромной вилле, имеющей интерес только по симпатичной личности русской княгини, которая ее соорудила и изукрасила.

I

Именно с характеристики этой личности я начну мой рассказ, пользуясь отчасти книгою г. Мордовцева: «Русские женщины нового времени. С.-Петербург, 1874» и произведениями самой княгини Волконской на русском языке, изданными за границей под названием: «Сочинения княгини Зинаиды Александровны Волконской. Париж и Карлсруэ. 1865».

Княгиня Волконская была дочь обер-шенка князя Александра Михайловича Белосельского, по матери родного племянника графов Чернышевых; мать ее из рода Татищевых.

Княжна Белосельская рано лишилась матери, которая умерла в 1792 г. в Турине, где жила с мужем, занимавшим место русского посланника. Оставшись на попечении отца, малолетняя княжна всем своим дальнейшим развитием обязана личным его заботам.

Она вышла потом замуж за князя Никиту Григорьевича Волконского.

Возвратившись из-за границы в Россию, она поселилась в Москве, где и жила в богатом доме брата своего у Тверских ворот, в доме, который она сумела обратить в настоящую академию наук и искусств. Впоследствии это здание принадлежало богатому негоцианту Малькиелю; потом оно служило помещением для театральной школы, основанной актером Федотовым при содействии князя Голицына, графа Салиаса и графа Соллогуба, приходившегося племянником автору «Тарантаса».

Все, что было лучшего в русской литературе, с особым почтением окружало высокоталантливую княгиню Волконскую.

Пушкин, под влиянием обаяния этой женщины на всех окружавших, пишет ей свое знаменитое послание при посвящении поэмы «Цыганы»:

Вот куплеты, сочиненные на день рождения княгини Зинаиды Волконской, в понедельник 3-го декабря 1828 года, в Москве, кн. П. А. Вяземским, Е. А. Баратынским, С. П. Шевыревым, Н. Ф. Павловым и И. В. Киреевским:

Живший тогда в Москве Мицкевич находил себе восторженное сочувствие в княгине Волконской, а молодой Веневитинов привязан был к ней всеми силами души. С. П. Шевырев был у нее домашним человеком. Словом, княгиня Волконская была в 20-х годах центром московской умственной жизни. Увлекаемая любовью к изящным искусствам, княгиня отправилась на их благословенную родину – в прекрасную Италию, и с 1829 года навсегда поселилась в Риме, где и скончалась в 1862 году.

Поселясь в самом центре католического исповедания и увлекаясь великолепием и изяществом церковной обстановки, как в художественном убранстве храмов, в течение многих веков воспроизведенном великими итальянскими мастерами архитектуры, живописи и ваяния, так и в блистательных церемониях священнослужения, совершаемого самим владыкою всего католического мира и его многочисленною свитою кардиналов, архиепископов и так называемых генералов всех орденов католического монашества, княгиня Зинаида Александровна по врожденной ей восторженности ко всему прекрасному увлеклась изящными идеями католичества и приняла самое исповедание.

Но, может быть, еще и прежде, проживая на родине, она могла подчиняться наитию и влияниям католических идей.

Еще со времен Петра Великого, в течение всего XVIII века, русское православие, особенно в высших слоях общества, значительно подпало под иноверческие влияния пришлых и водворившихся в России иноземцев. У нас возникли тогда секты иллюминатов, масонов и разных других. На подготовленную таким образом зыбкую почву религиозного блуждания французские эмигранты, спасаясь от гильотины, в конце прошлого столетия принесли к нам с собою изящество французских нравов и католическую пропаганду с подкладкою иезуитской морали. Эти французские выходцы, кавалеры и дамы высшего сословия, бежали в Россию, дочиста ограбленные во время революции, и должны были снискивать себе у нас пропитание в качестве домашних секретарей, гувернеров и гувернанток. В пятидесятых и даже шестидесятых годах мне приводилось еще встречать вельможных старичков и старушек, воспитанных французскими эмигрантами и эмигрантками.

История католической у нас пропаганды подходит близко даже к нашему времени. В тридцатых годах жил в Москве известный Чаадаев, прозванный «католическим аббатиком»; в 1834 году в Московский университет поступил профессором греческого языка только что возвратившийся из-за границы очень молодой человек по фамилии Печорин (имени и отчества его теперь не могу припомнить). Он пробыл у нас не больше полугода и удалился за границу, где принял католичество и постригся в монахи. В 1874 году в Париже я познакомился с двумя русскими, постригшимися в монахи Иезуитского ордена; это были Мартынов и князь Гагарин, проживавшие тогда в так называемой «иезуитской резиденции», находившейся на Rue du Вас, близ многоэтажного магазина «Au petit St. Thomas».

Католическое увлечение княгини Волконской кажется мне еще извинительным: она по складу своей поэтической натуры пленилась не сущностью католического учения, а его красивой и заманчивой обстановкой.

Когда княгиня покинула навсегда родину и водворилась в Риме, ее друзья из поэтов того времени громко приветствовали ее.

Павлов:

Баратынский:

Шевырев:

Ко всему этому присовокуплю два стихотворения, в которых воспевает княгиню Козлов, не касаясь, впрочем, ее удаления из отечества:

II

Эстетические этюды кн. З. А. Волконской – по обширным ее сведениям в истории искусства и литературы, по глубине и оригинальности мысли и по художественному изложению – не теряют высокого значения и в наше время, а статья о Ниобе и Лаокооне могла бы целиком войти в знаменитое исследование Лессинга: «Лаокоон и о границах образовательных искусств и поэзии».

«Падуя. 24 мая. – В Авзонийских горах покоится дух Петрарки. Там он доживал дни, посвященные любви, наукам и поэзии. – Кто сомневается в его страсти к Лауре, тот не видал ни Воклюзы в южной Франции, ни Аркуа в Падуане. Предания о его любви к златовласой авиньонской красавице составляют цепь романтическую и непрерывную. От самых гор, сохраняющих фонтан Воклюзский, источник поэтической страсти, от берегов благоуханной Сории до уединенных плодоносных садов Аркуа раздаются имена Петрарки и Лауры. Жалею о тех, которые в нежных выражениях Севиньи к многолюбимой дочери читают приготовленные письма для будущего издания. Сколь обижены природой все те, которые не понимают наречия сердца. У меня болит твоя грудь, – пишет мать к больной дочери. Кто в этих словах не поймет неумышленного излияния сердца? Какой прямодушный читатель не увидит отчаянной страсти в стихе Петрарки?

Оставим тяжелые и холодные изыскания историку и археологу. Да и те должны ли легкомысленно отвергать национальные легенды? Ученые! Не разоряйте народного богатства, когда ничем не можете заменить его; о том вас просит и отечество, и поэзия. Сам мудрый Герен пишет про ученого Нибура, старавшегося опрокинуть все принятое до сей поры в Римской Истории: „Острота ума не всегда бывает чувство истины“».

«25 мая. – Древним Джиотто, законодателем правильного рисунка, расписана al-fresco вся церковь, стоящая близь римских развалин арены. Головы, выражения их напоминают кисть Рафаэля и доказывают, сколь часто сей ангел живописи смотрел на сухие, но благородные произведения основателя флорентийской школы. „Последний Суд“ занимает целую стену той церкви: от Бога Саваофа с одной стороны течет на спасенных луч благодати, с другой – луч гнева Господня на осужденных; а Сатана и поглощает, и бросает отверженных в неугасимое пламя. Тут какой-то папа идет на вечное мученье, но, хотя падший, не теряет прежней привычки своего сана земного: он благословляет другого грешного, который стоит перед ним на коленях. Глубокая мысль! Сколь часто благословение руки не соответствует благословению сердца! Сколь часто формы религии отделены от чувства ее, и суть ни что иное, как пустая пелена, содержащая один пепел и кости! Но что чувствительнее, святее искреннего, душевного благословения? Оно падает на главу младенца, как роса на нераспущенный цветок; оно залог примирения и прощения, – и под сенью чистого благословения даже целые поколения долго цветут и красуются.

В том же храме вдруг три имени являются памяти: имена Джиотто, Микель-Анджело и Данте. Смотря на „Последний Суд“, кто не вспомнит о фреске пророка-художника? – Предмет один, понятие не то. Между двумя произведениями, которых нельзя сравнить в совершенстве исполнения, мы видим ту же разницу, какая есть между статуями первых времен резьбы греческой и века Фидиаса. Джиотто как-то боится дать слишком много движения своим фигурам. У него люди без страстей, и мудрая рука его рисовала „Последний Суд“ терпеливо, без страха, без порывов. Микель-Анджело, напротив, живописуя тот же предмет, живет и действует в своей картине, – сам протягивает скорую руку спасенным, сам поражает громом преступников, ведет барку Харона и сам ужасается лиц отверженных, явившихся под его кистью. Христа же, чтобы изобразить во всей силе, во всей красоте, он одарил чертами эллинского бога солнца, поэзии и гения. Христос у него походит на Феба. Мысль смелая, но изящная».

«Ниоба, во Флоренции. – Древние нам оставили два мраморных семейства: Лаокоона с сыновьями и Ниобу, гордую мать прекрасного племени. Ниоба стоит под дождем острых стрел; они со всех сторон впиваются в ее сыновей и в дочерей; каждая рана на драгоценном теле детей ее ранит глубоко ее душу; и она, подобно бессмертным, стоит нетронутая, и это одиночество ее терзает. Ниоба всех их ищет, зовет, обнимает взглядом, хотела бы всех спасти, за всех погибнуть или составить из роковых стрел для себя и для них одну смертную цепь. О! как бы она предпочла смерть Лаокоона! Он погибает, но вместе с детьми, он страждет за них и с ними; их вопль сливается в один вопль; змеи обвивают всех вместе и узлом вечным стягивают, утверждают их семейные узы. Как море после бури, чело отца еще носит следы ужасного страдания; но в нем попечения и заботы все погасли. А Ниоба в полноте жизни и силы любви все вокруг теряет. Красота и бодрость, которых она чаяла бессмертными в детях, валятся вокруг нее, как легкие цветы, свеваемые ветром. Несчастная! Венец лавровый, которым ты гордо украшалась, привлек на тебя внезапные перуны. Не скрывайся под покровом матери, невинная! Мщение, сладострастная радость бессмертных, тебя и твоих избрало целью их стрел. Серебристый лук, пославший смерть Пифону, теперь натянут на тебя. Богиня ловитвы угощает далекомещущего брата новою охотою; но девы и юноши заменили оленей и кабанов!

Дочь Ниобы! Не взывай к небу: ответ на твою молитву… стрела. Куда бежит сестра твоя? Легкие сгибы развевающегося хитона, как облако обвивающего стан ее, не останавливают ли стрелу? – Нет, взоры лучезарные устремились уже на нее, и она пала пронзенная.

Не поднимай своей руки, не скрывай главы, юноша неопытный! Хоть бы плащ был щит железный – и тут не спасти ему тебя от гнева бессмертных!

Но какая участь ожидает осиротелую мать после погибели детей? – Жить ей нельзя, умереть даже мало…

Живописный и глубокомысленный гений греков вообразил для нее конец, сообразный с ее беспримерным несчастием; вопль и нарекания долго текли из уст измученной матери, как кипучая лава; но вот все погибло, все молчит, уж стрелы не летят, и гордая Ниоба осталась осиротелою матерью… и замолкла, как погасший вулкан; все волнение, весь жар, весь огонь, все истощено ужасным извержением. Она стоит оцепенелая. Теплая любовь, взоры заботливые, страх и слезы, речи грозные и мука – все исчезло, окаменело. Одна гордость при ней: в образе горы, увенчанной пеплом, Ниоба скрывает в облаках свое пасмурное жерло. Какая участь была бы приличнее для Ниобы? Куда бы ей укрыться от Феба, от троеликой Гекаты? Дни, ночи, вселенная для нее наполнены пронзительными стрелами. Теперь, как курган, воздвигнутый в честь своих чад, она стоит одинокая, бесчувственная, бесплодная… Бедствия Ниобы напоминают мне приключение, случившееся на Черном море, недалеко от Одессы. Живое описание трогательного события раздается еще и ныне в моем сердце. Жена одного консула, окруженная своим молодым семейством, благословляла попутный ветер, надувавший белые паруса и стремивший корабль к желанному брегу. Уж скалы одесские желтелись перед глазами радостных путников; хутора зеленелись, и жизнь многоплеменного города встречала их после долгого странствования по пустынной дороге. Вдруг небо задернулось черною тучею; море посинело и факелы небесные засверкали вокруг подвижного катафалка, несшего осужденных на смерть… Но мне ли описывать вихри и кораблекрушение? – Арфа барда морей еще звучит над океаном, и эхо всех земель на всех наречиях повторяет его бурные звуки… Предмет моей повести – мать и дети; скажу я с Корреджио: anch'io son pittore! (так и я живописец!) – пишу смело. Уже несчастная знает близкую погибель; она выбежала на палубу, и дети за нею: ветер рвется в платьях, в шелковых власах невинных, и лица их поминутно ими застилаются, а мать, устремя на детей прощальный взор, удаляет то одежду, то власы, чтобы ни одна черта любимая не была скрыта от жадных ее взоров. Ужасное движение корабля бросает их на мель; все вокруг рвется, ломается, трещит; везде море, везде смерть; но опять семья соединилась на трясучих досках. Мать взглянула на чад своих, на пропасть, на небо – и в душе ее вдруг раздалось отчаяние, но в той же душе другой голос зазвучал и отвечает любовью, молитвой. Три взгляда на детей, на пропасть, на небо опять помирили ее с покорностью. „Умереть вмевте!“ – кричит она. Но вдруг роковая волна их разлучила; она бежит, ползет, бросается, хватает детей, хотела бы во второй раз запереть их в свое чрево. „Умрем вместе!“ – повторяет она, и вот шаль свою длинную сбросила с плеч, обвила ее детей вокруг себя, связала их крепко, опоясалась ими и улыбнулась. До последней минуты, до последней волны она молилась, и бурный мрак и гибель казались ей не страшны. Последние слова ее были: „Мы вместе“. Ее ангелы земные вознесли на небо к ангелам родным и к Матери небесной…»

III

Римская вилла кн. З. Волконской, этот маленький, укромный уголок, затерявшийся в множестве крупных урочищ Вечного города, составляет наибольшую часть целого, а потому прежде всего мне следует обратиться к общему плану Рима в топографическом и, так сказать, в геологическом отношении. Под домами, улицами, садами и пустырями нового, современного нам Рима, от 5 до 10 аршин под землей погребены остатки другого, старого города, который когда-то превращался в развалины, вновь из них перестраивался и опять исчезал под ними. Эти старые остатки, покрытые хламом и щебнем, в течение тысячелетий были заносимы прахом, который творческая сила природы одевала травой и кустарником, и таким образом вырастали новые слои почвы для той поверхности, которую представляет план нынешнего Рима.

От всех других городов Италии Рим отличается необозримою массой самых разнообразных интересов, накоплявшихся в течение тысячелетий в его постоянно реставрировавшихся развалинах и в самой его почве, наслоившейся из монументального щебня разных веков и поколений и потому получившей новый, как бы исторически выработанный, грунт с наносными пригорками и равнинами, на которых теперь разведены сады с виноградниками и построены здания. Тут и мир античный с драгоценными остатками своих классических сооружений, и до сих пор ясные следы варварских погромов, разрушивших Западную Империю, и подземные катакомбы с самыми ранними памятниками христианского искусства, еще погруженного в античные формы и сюжеты, и средние века с рыцарскими укреплениями и монастырями, прикрытые лоском щеголеватого стиля Возрождения, и, наконец, груды позднейших безобразных построек и надстроек с перестройками, которые для своих нужд и потребностей прилаживали многие поколения к несокрушимым античным стенам и развалинам.

Иное здание стоит на улице как бы в ряду с прочими домами, а своим фундаментом и нижними этажами глубоко уходит под землю; как особого рода исторический хронометр, оно в своих ярусах, нагроможденных друг на друга, воплощает целые исторические периоды и служит как бы видимым измерителем самого времени, которое мало-помалу засыпало щебнем и землей нижние этажи, а на них постоянно созидались этажи верхние, новейшие. Так базилика св. Климента в своих трех ярусах относится к трем периодам в истории города Рима и к трем пластам его, так сказать, земной коры. Каждый ярус – будто отдельная глава этой истории, отдельная песнь религиозной поэмы, воплотившейся в стены и своды с колоннами, с мозаикой, живописью и скульптурой.