Княжич в неволе. Книга 3

Славония,

Месяц Посева и Наречения

Высокий мужчина с густой русой бородой безмолвно застыл на помосте среди шумного зорницкого1 торжища. Седина паутиной покрыла его спутанные волосы, но он был далеко не стар и весьма крепок. Серые глаза равнодушно смотрели вокруг, но, казалось, ничего не видели: в них отражалась лишь неизбывная и непонятная чужим скорбь. Горделивая стать привлекала взоры любопытных, но неведомая сила, проистекавшая от незнакомца, вместе с тем пугала.

Подле на полотняном стульчике восседал молодой кучерявый рамей. Платком он то и дело вытирал пот, градом катившийся со лба от палящих лучей полуденного солнца, и с тоской поглядывал на снующий мимо базарный люд. Время от времени юноша оглашал воздух призывными криками: «Раб! Сильный и послушный раб! За смешную цену!»

– За смешную, говоришь? – раздался рядом грубый голос.

Перед парнем остановился дюжий славон. Загорелый, широколицый, с горбиной на крупном носу. В его дорожное платье намертво въелась красноватая пыль, свидетельствовавшая о том, что он прибыл с севера – из Кладезных гор.

Продавец оживился:

– За смешную, господин! Истинно за смешную. Сто дирхамов2. В Виллазоре за него, – он кивнул на русобородого, – дали бы все триста.

Горбоносый наморщился, производя в голове какие-то вычисления:

– Это пять на десять гривен по-нашему… Дорого! Эдак разорюсь, покуда соберу обоз на рудники.

– Только для вас! – заволновался кучерявый. – Девяносто пять.

Купец обошёл невольника со всех сторон.

– Видок у него какой-то… Ещё издохнет с тоски по дороге. Нет, пожалуй, не возьму.

– Девяносто! – взвыл продавец. – Только из уважения к вам, господин! Поглядите на его мышки3! Коня на раз поднимает. В забое за троих работать сможет!

– Что силён, сам вижу. А ну, как бузить начнёт?

– А уж смирный! – расхвалил свой «товар» торговец. – Вон, я его без цепи держу. Так и быть, отдам за восемьдесят пять.

– Откуда ж этакий благостный раб взялся-то? – хмыкнул покупатель.

– А это уж не твоего ума! – насторожился молодец. Из голоса вдруг исчезли угодливые нотки. – Я в твои дела не лезу, и ты в мои не суйся, почтенный. Покупаешь? Нет? Это моя окончательная цена.

– Странный ты какой-то, рамей. Ваши обычно так дела не ведут. Ну, да ладно. Скажу и я свою последнюю цену: семьдесят пять. По рукам?

Юнец на мгновение замешкался:

– По рукам! – и, обернувшись к невольнику, провозгласил: – Эй, Найдён, вот твой новый хозяин.

Караван

ОЛЕШКА не заплакал.

Прежде слёзы, бывало, сами рвались наружу. Без всякого разрешения. По любому горькому поводу. А тут – нет. Ни капельки.

Лишь злость безмолвно заклокотала в горле, когда грубые руки швырнули его за решётку, а за спиной громко лязгнул замок невольничьей клетки.

Но княжич сдержался.

Молча опустился на истёртые щелястые доски, стараясь не смотреть по сторонам. И сжал ладонями уши, чтобы не слышать тоскливый поскрип колёс и непонятные выкрики надсмотрщиков.

Внутри осталась одна пустота – ни мыслей, ни желаний, ни тревог. Ничего!

Пустоту проворно, будто ручей, прорвавший запруду, заполонила усталость. Без остатка. От макушки до пят.

Он захлебнулся в этой усталости. Тёмной и липкой как смола.

Надо выбираться отсюда! Сдаваться нельзя! – ещё пыталось сопротивляться сознание.

Олешка нащупал отчий перстенёк. Помоги!

Но вдруг безумно закружилась голова.

Княжич охнул, и, сжав кольцо в кулаке, сгинул в мрачной пучине беспамятства…

…Вокруг вновь стелилась степь. Но не сухая и безжалостная, а полная цветов и ослепительной зелени. И небо здесь было не песчано-ядовитое, а нежно-синее, с бесконечными стадами белых барашков-облаков.

По степи, в густой траве, брёл одинокий путник в тёмно-синем плаще. Глубокая накидка скрывала лицо. Но что-то очень знакомое сквозило в стати, в движениях странника. До боли знакомое!

Дерзкий торок бесцеремонно сдёрнул накидку назад, обнажив длинные золотые пряди.

От волнения и радости у княжича засвербело в носу.

Ма-а-а-ма!

Он рванул навстречу. Полетел, не чуя ног. И тёплый ветер запутался в его светлых вихрах…

Олешка не вытерпел и чихнул.

Пёстрый степной ковёр превратился в цветастую юбку – грязную и драную. Чужие морщинистые пальцы скользили по его спутанным волосам. Княжич понял, что лежит, уткнувшись в колени старухи-синдки.

Тьфу ты! Росс вскочил.

Увидев, что он пришёл в себя, старуха беззубо заулыбалась и залопотала на своём языке.

Княжич разозлился. И снова уселся посреди клетки, скорчив недовольную ряшку: зачем, старая, оборвала такой хороший сон? Опять он не встретился с мамой, не поговорил, не пожалился. Глупая бабка!

Повозку потряхивало на ухабах.

Солнце уже закатилось за овидь. Сколько он проспал?

По обе стороны большака тянулись все те же полуголые холмы.

На ночлег караванщики остановились в широком распадке.

Олешка слышал, как надсмотрщики смеются и ругаются у костров. Мычали выпряженные из повозок буйволы. Вдали кто-то отрывисто тявкал и подвывал. Нет, не волки. Волков княжич встречал – когда отец брал его на охоту в предгорья. Здешнее зверьё, скуля, словно выпрашивало подаяние. Чакалки, видать, людей почуяли, решил росс.

Пленникам разлили вонючую похлёбку – по одной большой чашке на повозку.

Княжич не притронулся к ней. Есть хотелось зверски – аж живот сводило, но голод не смог пересилить брезгливость при виде бурой жижи. Бе-е-е! Санкино варево из корешков и трав в лесу и то было приятнее для глаз.

Соседи по клетке оказались не столь привередливы. Пищу из чашки черпали прямо руками. Ровно скоты – прости мя, Варок!

Помимо Олешки, в повозке обитало ещё пятеро: та старуха-синдка, три её товарки помоложе – в таких же пёстрых и облезлых платьях, и кучерявый мужичок в рванине – и не поймёшь, какого роду-племени. А…

А где же Санко?!

Княжич растерянно оглянулся.

Вот те раз!

От испуга, что он потерял дружка, затёпало сердце.

Их же вроде вместе тащили!

Вдруг, пока он валялся в беспамятстве, с Санко приключилось что?

Захотелось взвыть. Как те чакалки.

Княжич опять сдержался, но задрожал точно осиновый лист.

Старуха заметила его беспокойство. Вытерла о подол руки. Встала, кряхтя и чуть не опрокинув плошку с похлёбкой.

Вот страшила! Тощая как смерть, не лицо – сушёная слива, седые косицы по пояс, костлявые ручищи.

Чего хочет? И без того худо.

Этими самыми ручищами, серыми от въевшейся грязи, с длинными чёрными ногтями, синдка ухватила княжича за подбородок. Развернула назад – так, что Олешка едва не свихнул шею, ткнула в темноту скрюченным пальцем: мол, туда смотри. И снова провела ладонью по его волосам. От старухи разило кислятиной, росс даже перестал дышать, но послушался и обратился в сгустившиеся сумерки.

Поначалу ничего не приметил, а потом, в соседнем возке углядел съёжившийся комочек в знакомой одёжке. Санко!

– Санко! – радостно позвал княжич, забыв про горести. И про старуху, которая не отошла и всё гладила его по маковке. Будто собственного внука.

Славон немедля встрепенулся, точно ждал:

– Леший?! Слава Мокуше, очнулся! Двудни без памяток! Я вже убоялся: не помер ли?.. – словно пытаясь убедиться, что это верно росс, дружок просунул сквозь прутья руку – благо, возок, в котором он обретался, поставили впритык к олешкиному.

– Два дня? – захлопал ресницами княжич. – Не… не помню! А ты… как? – Олешка прильнул к решётке.

И тотчас отпрянул – щеку обожгла свистящая боль. Осев от неожиданности, он почувствовал, что к подбородку потекла горячая струйка. Прикрыл ладонью саднящую скулу.

– Куп каран, сийар ада! – рядом как из-под земли вырос тучный синд. Кожаный хлыст свистнул ещё раз, звонко ударив по прутьям клетки.

– Ах, ты, гад! – завопил Санко. – Ну-кась, достань, чёрт плешивый!

В повозках загалдели. Славона схватили за плечи и оттащили в глубь колымаги, спрятали за спинами.

– Куп каран! – снова рявкнул надсмотрщик и обвёл пленников тяжёлым взглядом из-под густых чёрных бровей. В свете ближнего костра блеснула потная залысина – Олешка, держась за щёку, сердито всхлипнул: точно, плешивый!

Невольники притихли, попятились от прутьев. Трусы!

Ох, как щека ноет-то!

Подлюга! Да как ты смеешь бить княжьего отпрыска!

В груди вскипело от ярости. Олешка вцепился в решётку и закричал:

– Эй ты! Вонючка синдская!.. Смерд чернозадый!.. Смелый с кнутом?.. Да я тебя!.. Уй!!!

Хлыст пребольно огрел княжича по костяшкам пальцев. Росс отскочил, старуха вцепилась ему в руку – да так крепко, что он опрокинулся назад. Надсмотрщик громко захохотал и, поигрывая плетью, направился прочь.

Княжич попытался высвободиться из объятий синдки, но не тут-то было: старуха оказалась на удивление сильной – не выпустила, как он ни брыкался. Лишь когда охранник отошёл далеко, ослабила хватку. И опять ласково пригладила растрёпанные вихры мальчика. Что ей надо?

– Оставь меня, старая! – задыхаясь, прошипел княжич. Раздражённо мотнул плечом и озлобленным зверьком забился в угол клетки – подальше от всех.

– Напрасно ты, отрок, гордыню свою лелеешь, – произнёс кто-то чуть слышным и тонким голоском. По-рамейски.

Олешка воровато оглянулся в поисках говорившего.

Речь держал кучерявый сосед, расположившийся у противной стенки повозки. Вид у него был измождённый. Вроде и не стар, но явно и не молодец. Шелушащиеся колени выглядывали из рваных портков, тело едва прикрывал кусок заношенной материи. На груди болтался деревянный крестик на верёвочке. Острые ключицы выпирали из-под смуглой кожи. Лицо было узким и сердитым, но большие впалые глаза смотрели по-доброму. Рамей?

– Все мы рабы Божьи и должны покориться Ему, – смугляк воздел очи кверху. – И ты покорись, дитя неразумное. Тогда Спаситель распахнёт для тебя врата Царствия небесного…

– Наши боги любят смелых, – дерзко отозвался росс. К чему этот… да кто бы он ни был!.. затеял разговор?!

– Уверуй в Спасителя, моли его, и он обязательно поможет.

– А тебе он помог? Что ты тут делаешь? – вспыхнул Олешка. – Я твоего бога не трогаю, и ты моих не тронь! Понял?

– Я смиренно принимаю волю Господа и уповаю на Него, – тихо ответил кучерявый. И отвернулся.

Он и вправду оказался рамеем. По имени Зеноб. Из самого что ни на есть Виллазора.

И не обидчивым.

Наутро после вечерней перепалки Олешка почувствовал себя виноватым. При свете дня кучерявый рамей выглядел совсем беззащитным. Стыд закусал росса почище злючей уличной шавки. Велика доблесть лаяться с убогим!

А ещё в душе княжича остался неприятный осадок. Вроде и прав он, по сути, а будто на лопатки его уложили. Нет, надобно обязательно договорить, доказать свою правоту без ругани, заступиться за родных богов.

Зеноб вдругорядь завёл песнь про «рабов божьих». Олешка твёрдо ответил, что никакой он не раб, что россы испоконь называют себя божьими внуками. Род-батюшко выстругал сыновей из дубового полена. О том мудрый вольх Всемысл рассказывал. Выходит, люди от богов пошли. Кто ж родичей в рабы записывает?

Зеноб спорить отчего-то не стал.

Довольный княжич посчитал, что убедил собеседника. И взялся расспрашивать рамея обо всём подряд. Толку-то молчком сидеть?

Зеноб не возражал.

Поведал, как попал в плен. Хозяин караван-сарая4 обвинил рамея, что тот не доплатил ему за постой; нажаловался кади5. Суд был скор: слушать прекословия одинокого чужестранца никто не стал, и его заковали в кандалы. А тут и невольничий караван подоспел.

Зеноб предположил, что хитрый судья с немалой выгодой для себя продал его в рабство.

Может, и так.

Хотя княжич в том сильно сомневался: кому нужен за дорого холоп с тростинками вместо рук и ног и грудью вдвое толще живота? В Златограде таких отдавали даром: только бы не кормить лишний рот.

Странное дело: повествуя о своих злоключениях, рамей не гневался, не роптал, не призывал кары на головы недоброжелателей.

– Господь одарил меня испытанием, – спокойно сказал он, пристально взглянув на княжича. – И я должен пройти его с честью, дабы заслужить в раю место подле Него. Разве блаженство сие сравнимо с теми мелкими невзгодами, что я переживаю здесь, в невольничьей колеснице?

Чтоб пройти испытание с честью – это да, это Олешке понравилось. Он и сам так считал: негоже плакаться. Мужчина обязан достойно сносить любые тяготы.

Не, ну, можно, понятно, разок слезу пустить, когда вконец горько. Ма-ахонькую! Но чтоб мириться… Ещё чего! За лучшую долю надобно бороться. Изо всех силёнок.

Вообще, со слов Зеноба выходило, что Бог один-одинёшенек. Без помощников. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Смешно! Ну, не может он и погодой управлять, и урожаями, и зверьём, и судьбами человечьими. Каким бы ни был могущественным, на всё рук не хватит. У россов сам Варок в кузне небесной трудится и других подгоняет: Дарбог солнце возит, Стрый ветрами повелевает, Варун воинам покровительствует, Яр пашню помогает людям поднимать, а Влёс – стада пасти. Каждый при делах.

Нет, забавный этот рамейский Спаситель. Одна у него забота – души людские стеречь да брать на себя чужие грехи! Точно люди, несмышлёныши, не в силах о душах собственных позаботиться и ответить за содеянное.

А в Ирий, в сад чудесный на краю земли, где солнце восходит, вечное лето и растёт исконний Дуб-Батюшко, после смерти и так попадёшь. И не за смирение своё. Как там Зеноб утверждает? Ударили по одной щеке – подставь вторую. Дудки!

Уж лучше пусть про Феницию брешет. Складно у него это получается.

Скажем, в Виллазоре для ихнего Спасителя храм построили высотой до неба, а шириной в тысячу охватов. И в храме том – алтарь золотой: десять человек друг на друга встанут – до верха не дотянутся. Ого! Стены расписные, хоры поют песни распрекрасные.

И любой туда может прийти и испросить милости у всевышнего. Сам! И якобы Спаситель откликнется, если хорошенько его умолить. Чудно!

У россов с богами лишь вольхи умеют разговаривать. А обычному люду положено небожителей славить, а не попрошайничать. В мыслях-то, конечно, каждый вправе к покровителю обратиться, никто не запрещает, но никто и не ручается, что тебя услышат.

А у рамеев, выходит, для того место особое есть… Занятно!

Или вот: воду в Виллазоре никто на своём горбу давно не таскает. Тамошние мудрецы приспособления изобрели: вода сама до терема бежит. Диво? А то!

Ещё Зеноб говорит, что мудрецы эти сделали из воска и перьев крылья, чтоб человек летать мог аки птица. Здорово! Жаль, Санко не слышит!.. Он бы обрадовался.

Хоть бы не врал рамей!

И пошто он такой сказочный город покинул, отправился на край света? Достранствовался: в неволю угодил.

Эх!.. Сами-то они со славоном не лучше.

Тихие беседы скрашивали одиночество, отвлекали княжича от скорбных думок. Исподволь он проникся к рамею приязнью, даже несмотря на его дурацкие верования.

Однажды Зеноб, обратив внимание, что Олешка жадно вслушивается в синдскую речь, предложил:

– Вижу, парень ты неглупый и к языкам способный. По-нашему, по-рамейски, споро и ладно говоришь, молодец. Хочешь, друг любезный, я тебя здешнему наречию выучу? Пригодится.

А чего ж? Вправду пригодится, с горечью признался себе росс. И согласился.

За неделю княжич нахватался достаточно слов, чтобы понимать, о чём кричат охранники. Чаще всего приходилось слышать неизменное «куп каран!» – «молчать!». Обычно надсмотрщики добавляли ещё кое-что, но учить Олешку ругательствам Зеноб наотрез отказался.

Узнал росс и имя прилипчивой старухи – Рамбха, по-синдски сие означало «прекрасная небесная дева». Да-а-а уж! Не, может, в молодости и была красавицей, кто ж спорит.

Рамбха пугала княжича не только видом. Она по-прежнему не упускала случая коснуться его волос. Росс ругался и сопротивлялся, но старая карга не унималась.

Зеноб растолковал и эту поганую привычку: мол, по синдским поверьям, белокурых считают сынами солнца и приносящими удачу. Во как! После такого объяснения Олешка перестал шугаться назойливой бабки. Что ни говори, а приятно, когда тебя почитают чуть ли не за бога!

Кто б удачу ему самому принёс, а?!

Караван продвигался вперёд не быстрее жолвы, проходя в день от силы вёрст десять.

Иногда на пути попадались деревушки – убогие и нищие, с домами из тростника, обмазанного глиной, соломенными крышами.

Там повозки облепляла большеротая местная детвора. Громко смеялась, дразнилась и забавы ради закидывала пленников кусками ссохшейся грязи. Охранникам гонять дерзкую мелкоту было лень: они предпочитали подрёмывать в прохладной тени.

Рамбха злилась пуще других, призывая на головы юных насмешников страшные кары, и нелепо грозила скрюченным пальцем. Дети ненадолго отставали, но потом возвращались.

А вечером появлялись новые невольники.

Так в клетке очутились ещё двое – парень по имени Ахуд и девушка Сатья: на взгляд княжича, довольно страшненькая, но скромная и молчаливая.

Ахуд сразу стал называть росса «бхай», то есть «братец», и досаждать Зенобу пустопорожней трепотнёй и жалобами на тяжкую судьбинушку. Рамей покорно внимал настырному синду, а Олешке приходилось скучать, проклиная в душе болтливого соседа.

Повозка княжича и его товарищей по несчастью шла первой, за караван-баши6 – тем толстяком, под чью лошадь они с Санко едва не угодили.

Странный головной убор, который княжич принял за повой, Зеноб назвал «чалмой». Ничего позорного в нём, по синдским понятиям, не было. Напротив, носить чалму дозволялось людям заслуженным и влиятельным. Коим почтенный Ар-Тарак и являлся, будучи тасильдаром7 самого Абу Синга, первого советника мараджа.

Ар-Тарак ни с кем не разговаривал, лишь отдавал короткие приказы. На ночь для него разбивали отдельный шатёр, из которого он не выходил до утра.

Зеноб объяснил, что тасильдару не положено якшаться с надсмотрщиками, ибо он из касты кшатров, а те – простые вайши. Что такое «каста» и кто такие «кшатры» и «вайши», княжич не понял, а расспросить рамея подробнее после появления Ахуда никак не мог. Долдон окаянный!

А обычай странный. В Златограде сам князь влёгкую беседует с простолюдинами. Не зазорно.

…Со временем привыкаешь даже к плохому.

И к вонючей похлёбке, и к нестерпимому ночному холоду, и к одиночеству.

Иногда Олешке начинало казаться, что всё не столь уж и скверно. Вместо того, чтобы топтать лапти неведомо где, он едет в повозке. Пищу искать не надо: дважды в день надзиратели сами её приносят. А то, что он в клетке – это временно. Прибудет караван на место, там всё благополучно и разрешится. Княжич сумеет объяснить, кто он такой. И его, конечно, отпустят. Может, ещё и с почестями.

Жаль, Санко нет рядом.

Старград,

Месяц Посева и Наречения

Внезапно хлопнула дверь. За пурпурным пологом, отгородившим алтарь святилища, послышались быстро приближающиеся шаги. Старый вольх в белых одеяниях, преклонивший колени у четырёхликого кумира с огромным турьим рогом в деснице, насторожился: кто посмел нарушить покой Небесного Князя?

Чужая, но уверенная рука откинула тяжёлую завесу. Перед вольхом предстал седой длинноволосый мужчина в сером балахоне. Грудь его украшал мрачный амулет – ворон с головой волка.

– Хоробор?! – старик с трудом поднялся на ноги, чтобы стать вровень с незваным гостем. Тот заносчиво вздёрнул подбородок:

– Да, это я. Не ждал?.. Новому повелителю Златограда в его хлопотах не обойтись без толкового советчика.

– Властояр тоже здесь, в Старграде?

– Ты верно догадался, старый плут! Ладослава так поспешно бежала из княжьего терема, что воевода не обсудил с ней важные государственные дела.

– Зачем ты пришёл сюда?

Хоробор ухмыльнулся:

– Приспел час отдавать долги, Всемысл. Ты ведь помнишь, чем закончилась наша последняя встреча.

Белый вольх ответил, делая ударение на каждом слове:

– Никто. Никому. Ничего. Не. Должен!.. Поединок был честным. Я по праву стал верховным жрецом Варока. А ты… Ты предал наших богов! Молишься тёмным владыкам…

– Уж кому говорить о предательстве! – запальчиво воскликнул гость. – Кто выступает против праведной войны с вероломными славонами, сгубившими нашего доброго князя? Кто отказывается признать законным правителем благородного Властояра? Сколько тебе заплатили за измену?

– Твои уста, как и прежде, полны яда и лжи. Властояр не может быть государем россов. У Добромира есть сын.

– А-а, великомудрый Всемысл ещё не ведает, что посольство Будана вернулось из Академии ни с чем. Да-да, без княжича! – Хоробор вонзился взглядом в собеседника, упиваясь его замешательством. – Твой дружок, коварный Светозар – да будет проклято это поганое имя вовеки! – сгубил наследника Гардарики, послав на верную смерть в дикие дебри Ужавы. Я пытался спасти бедного отрока, но чары полуночного проходимца оказались сильнее… А где был твой Варок, вольх?

Хоробор скорбно воздел очи:

– Род Добромира иссяк. Знатные мужи Гардарики изберут нового князя, – в зрачках колдуна полыхнул зловещий огонь. – Угадай кого?.. Кончилось твоё время, Всемысл. У россов будет другой вольх. Я! И мы станем молиться иным богам!

– Не кощунствуй! Ибо гнев Князя Небесного немилосерден.

– Пустые угрозы! Что мне сделает этот беспомощный истукан? Смотри!

Обернувшись, Хоробор смачно плюнул в лицо деревянному идолу. И, надменно захохотав, пошёл прочь.

Шакка

ЧЕРЕДА решётчатых повозок выбралась на гребень холма. А с ними всадники – загорелые, обветренные, черноволосые. Десятка два.

Как следует счесть их Олешка так и не смог – сбивался каждый раз. Эти угрюмые и глинокожие синды казались ему на одно лицо. К тому же наездники до самого лба прикрывались платками – от едкой дорожной пыли.

Пыль эта была сущей пыткой. Она сыпалась в уши, лезла в рот, забивалась в волосы. Только по утрам, после мучительно холодных ночей, когда скупая роса ещё сверкала каплями на камнях и траве, наступало облегчение. Но лишь пригревало солнце, из-под копыт и колёс начинала клубиться бурая муть, заполняя собой всё видимое пространство. И ничего не оставалось, как утыкаться носом в рукава и жмурить глаза.

– Шак-каа! – пронзительно закричали впереди. Люди в клетках повернулись на голос. Княжич даже привстал.

Но поначалу не углядел ничего, кроме мокрых от пота спин охранников, промчавшихся мимо с гиком и свистом. Однако большак вильнул в сторону, и взору открылась широкая рыжая равнина с редкими островками зелени. А посреди неё, в жарком степном мареве, раскинулся огромный город с грязно-жёлтыми стенами.

Накануне Ар-Тарак лично досмотрел каждую повозку и всех пленников. В некоторых караван-баши тыкал пальцем, и подручные выволакивали тех из клеток.

Нет, не били!

Наоборот, избранников Ар-Тарака – молодых женщин и мужчин – отмыли в ручье, расчесали и заставили выстирать рубахи. Правда, мокрую одежду несчастным пришлось снова напялить на себя. Сатью укутала каким-то драным платком Рамбха, а Ахуд всю ночь клацал зубами от холода, не давая Олешке сомкнуть глаз.