Пером по шапкам. Книга первая

Я обращаю внимание на слова «большую часть», начал не Пётр, а его предки. Но, если даже и так, то, стало быть, какие-то реформы вводил и сам Пётр, да и начатые не им продолжал он. Так почему же его нельзя назвать реформатором? Только потому, что таково желание Мединского – опровергнуть русскую историю, чтобы возвысить себя в качестве нового историка? И причём тут тогда иностранцы с их мифами о России, если сам высокопоставленный россиянин кроет русскую историю, на чём свет стоит? Мол, Пётр Первый и флот российский развалил, а не создал (стр. 162), и картофель в Россию не он завёз, а до него. Правда из Голландии он привозил-таки пакеты с картошкой (стр. 168). И пьянство на Руси введено именно Петром (стр. 306–307). Ну и, конечно, революция пришла к нам из-за него.

Прошу прощения у читателя за несколько длинноватую цитату из книги Мединского:

«Ещё одна «гениальная» петровская реформа – он умудрился официально потребовать от священников РАСКРЫТИЯ ТАЙНЫ ИСПОВЕДИ. Это превращало церковь в систему более страшную, чем КГБ. И менее уважаемую.

Лично я уверен, что уничтожение авторитета церкви – одна из важнейших причин, по которым не сложилось в России настоящего гражданского общества. Такого, при котором нельзя войти в парламент и арестовать депутатов. При котором власть монарха ограниченна, а личность обладает неотъемлемыми правами.

При первых Романовых к такому открытому обществу медленно, но неуклонно шла Россия. При Петре движение в сторону гражданского общества остановилось.

Не было доверия к церкви, церковь лишилась морального авторитета.

Во многом именно идиотское, если не сказать сатанинское решение подготовило настроения общества к 1917 году.

Такая власть не уважалась и отвергалась.

Нет Бога.

Значит, ВСЁ дозволено» (стр. 171).

Неправда ли странное умозаключение? Я, например, в бога не верю, в церковь не хожу, но не считаю, что всё всем позволено. Законодательство не зависит от вероисповедания. Закон существует для всех. И при первобытно-общинном строе, задолго до возникновения христианства и других религий, существовали законы, обязательные для каждого в той или иной общине. Постепенно они совершенствовались с развитием общества. И от того, что люди открыли для себя бога в виде Христа, Аллаха, Кришны и многих других священных для них личностей, мир добрее не стал. Не стану спорить по поводу значения раскрытия тайны исповеди в церквях. Сам никогда не исповедовался и для меня это не имеет никакого значения. Но заявление о том, что этот факт подготовил настроение общества к 1917 году мне кажется абсурдным, высосанным из пальца.

Другое дело, что коммунисты, придя к власти, не отменяя религию, как таковую, стали объяснять людям, что религия является опиумом для народа. И мне думается, что автор, называя решение Петра сатанинским и относя его тем самым к сатане, просто подвергся отравлению этим опиумом, хотя я убеждён, что в советское время он в числе верующих не был, а причислил себя к таковым по чисто конъюнктурным соображениям, стремясь на перестроечной волне к олимпу власти. Но это моё сугубо личное мнение.

Создавая свои негативные мифы о России, автор не брезгует ничем. Он обливает грязью даже великих русских писателей, которые, де, не могли описать типичных представителей русского народа, в отличие от западных писателей таких, например, как Голсуорси и Гюго. Вот как он отзывается о российских писателях:

«Беспочвенные интеллигенты обладали тревожным, нервным сознанием. Они отражали своё видение мира, свои чувствования и поневоле навязывали их всему народу. Они «отражали действительность» не только за себя, но и за те 98 % населения, которые не писали да и не читали книг» (стр. 192).

Тут автор опять ударяется в статистику. Никак не может без неё обойтись и в литературных изысканиях.

«Мы, повторяюсь, часто учим историю 2–3 % населения так, словно это история всего народа.

Но точно так же мы изучаем Обломова, Безухова или Раскольникова, словно они – типичные представители народа…

А для кого типичен Обломов? Кто, кроме богатых помещиков, мог бы повторить судьбу Обломова? Никто.

А богатых помещиков во всей Российской империи в 1850 году – 10 тысяч. И это на 90 миллионов населения.

Манилов? Ноздрёв? Типичные помещики?

Князь Болконский, Пьер Безухов? Это не просто дворянство, не просто помещики. Это – самая верхушка аристократии, люди с княжескими титулами, фантастическими богатствами…

Базаров? Ещё менее «типичен», потому что таких – вообще считаные сотни во всей громадной империи…

Герои Чехова? И сколько их, уныло рефлексирующих, скучно нудящих и пусто болтающих интеллигентов? На всю Россию к началу ХХ столетия было ли их хотя бы тысяч десять?» (стр. 192–193).

Не может не поражать в этих цитатах примитивизм подхода автора к литературе. Выходит, по мнению автора, исходя из статистических данных, об этих героях и писать не следовало? Или их книги не стоит изучать на уроках литературы по причине, как он считает, нетипичности героев? Просто поразительно! Да известен ли министру культуры хотя бы термин «Обломовщина»? Он вошёл во многие словари. Позволю себе процитировать Википедию: «Обломовщина, по имени героя романа Ивана Гончарова «Обломов» – нарицательное слово для обозначения личностного застоя, рутины, апатии, и, в частности, лености». Ну, как же можно назвать героя «нетипичным», если даже в разговорной речи зачастую можно услышать: «Что ты, как Обломов, в самом деле?», и всем это понятно.

А кому не известен термин «маниловщина», произошедший от Манилова из «Мёртвых душ» Гоголя? Например, Сталин в одной из своих речей, говоря о революционном размахе в России, сказал: «Но он имеет все шансы выродиться на практике в пустую «революционную» маниловщину, если не соединить его с американской деловитостью в работе». (См. Об основах ленинизма. Лекции, читанные в Свердловском университете» т. XXVII, с. 50–51).

И какой бы процент по своему статусу и положению в обществе ни занимали описываемые в литературе герои, по своим характерам они русские, и положительные и отрицательные черты их присущи русскому человеку.

Кстати о положительном герое. Автор на стр. 198 своей книги пишет: «Порой кажется, что во всей русской литературе того времени есть только один положительный герой, на которого молодёжь могла бы равняться без оглядки – всё тот же Андрей Болконский. Да и тот рано погибает». Хотя страницей раньше этот же автор писал: «То ли не могли мы после 1917 года спокойно признаться, что элита русского дворянства, все эти Фамусовы, Скалозубы, Онегины, Печорины ничуть не в меньшей степени проявляли мужество и «массовый героизм», чем воспетые Герасим Курин и Василиса Кожина, то ли просто не умеем гордиться самими собой».

Я полагаю, что автор сам не умеет и не хочет гордиться русской литературой, сетуя на то, что в ней, якобы отсутствуют положительные герои, и что описывается в ней лишь элита общества.

Но можно привести множество примеров положительных героев в литературе того времени, которых почему-то не видит Мединский. Начнём хотя бы со стихотворения Кондратия Рылеева «Иван Сусанин» о русском национальном герое, крестьянине, ценой своей жизни спасшего царя и Россию. Его слова перед смертью от рук палачей, которых ему удалось завести в глухую чащу леса, говорят о силе русского духа:

Не случайно о его подвиге Михаил Глинка написал целую оперу «Иван Сусанин».

Историк и писатель Николай Карамзин написал, правда, не закончил, роман «Рыцарь нашего времени о формировании в духе героизма молодого человека. Его роман явился как бы предтечей к замечательному роману о Печорине «Герой нашего времени» Михаила Лермонтова. В юности это было одним из моих любимых произведений, когда я даже старался подражать в чём-то Печорину, мужественному офицеру русской армии. Примером для подражания нашим современникам может служить и образ Чацкого из комедии Грибоедова «Горе от ума». На фоне Фамусова, Молчалина и Скалозуба Чацкий выглядит настоящим героем, любящим и понимающим русский народ.

Не менее интересна и повесть-сказ Николая Лескова «Левша» о тульском народном мастере, сумевшим подковать зарубежную металлическую блоху. Тут видна явная гордость писателя русскими умельцами. Замечательны герои произведений Ивана Тургенева Базаров и Рудин. Это разночинцы, передовые люди своего времени.

С большим волнением читаются рассказы Константина Станюковича «Максимка» о том, как матрос Лучкин усыновляет мальчика арапчонка, или «Севастопольский мальчик», в котором рассказывается о героизме русских солдат при обороне Севастополя во время Крымской войны 1853–1956 годов.

Трогают до глубины души описания детей подземелья в одноимённой повести Владимира Короленко. Любовь друг к другу, к бедным и несчастным детям, это ли не главное в воспитании подрастающего поколения, что и преподносит нам писатель Короленко в художественной форме? Его герои, несомненно, носят положительный характер.

Я привёл лишь несколько примеров из русской литературы XIX века о героизме русского народа, но им несть числа и не замечать их русофобствующему министру культуры просто непозволительно.

Ну, и никак нельзя не сказать о романе Николая Чернышевского «Что делать» с его уникальным героем Рахметовым. Я думаю, немало находилось читателей этого романа, которые мечтали воспитывать свою волю подобно Рахметову, спавшему даже на гвоздях, чтобы испытать себя. Он был дворянином, но ушёл в народ и по-настоящему был ему предан, боролся за его светлое будущее. Как же не подражать такому герою, народному любимцу?

Но Мединский высказывает своё особое мнение по этому поводу. «Все романы Писарева и Чернышевского мало того, что невыносимо скучны, они исследуют какую-то исчезающую, незначительную прослойку людей». Однако на самом деле эта прослойка отнюдь не была исчезающей, а ширилась с каждым днём, помогая рождению революции, которую так боится русофоб Мединский. И он же сам пишет на той же 202 стр., что «На романе воспитывались целые поколения революционеров», но продолжает на следующей странице, что без этого романа «Может быть, было бы несколькими отчаянными революционерами меньше? И, соответственно, несколько тысяч русских людей сохранили бы свои жизни?»

Вот, оказывается, в чём дело. Автор книги выражает протест революциям по той причине, что в ней гибнут люди. А то, что миллионы нищих людей царской России гибли от голода и бесправия – это его не волнует, то, что революция принесла свободу и равноправие людям, родила новое общество, где человек человеку друг, товарищ и брат, создавшему быстро развивающееся государство – этого он не заметил.

На стр. 202 автор откровенничает: «Лично на мой взгляд, роман Чернышевского «Что делать?» – предельно занудная книга. Хотя Ильич так не считал. Ленина эта книга «глубоко перепахала». Летом 1888 г. он якобы перечитал её «раз пять». Воистину великий был человек. (Смайл)!!!»

Автор этих слов не понимает низости своего высказывания. Он противопоставляет себя – человека, который считает роман Чернышевского «занудной книгой», Ленину, иронизируя над тем, что ему настолько понравился этот роман, что он перечитал его пять раз, за что Мединский саркастически называет Ленина «великим человеком», добавляя английское слово «смайл», что означает «улыбка».

Противопоставление явно не в пользу Мединского. Читая его перлы о Ленине, мне приходят в голову строки известной басни Крылова «Слон и Моська», особенно концовка:

Ленин велик тем, что сделал, и его никогда не вычеркнуть из истории, какие бы Моськи на него ни лаяли. Правильно писал Владимир Маяковский:

Мединскому это хорошо известно, однако он боится правды истории и потому вуалирует свою собственную русофобию за лозунгами борьбы против мифов, создаваемых иностранцами. Да, чёрные мифы, создаваемые о России за рубежом – это политика, объясняемая экономикой, страхом конкуренции. Но эти мифы легче развенчать, чем наши собственные чёрные мифы о собственной истории и культуре, чему, к сожалению, способствует данная книга особого русофоба Мединского, фобия которого тоже имеет экономическое объяснение. Ведь за эту современную фобию ему платят. А возвратись в страну советское время, что, несомненно, случится когда-нибудь, и русофобия Мединского сразу исчезнет. Такой он человек, я думаю.