Нечистая кровь

– Кто это, папа? – голос мальчика слаб и тускл, он болен, сильно болен, его нужно спасти.

– Не смотри на него, – голос отца похож… похож…

На голос Андрея Палыча. На голос моего отчима.

Тогда я отбросил шкатулку в сторону. Всё на чердаке оставил разворошённым, сбежал вниз, едва не навернувшись на лестнице. В горнице на меня посмотрели не удивлённо, а понимающе. Баба Таня, которая родственницей мне не была, просто её все так звали, печально покачала головой.

– Ты, сынок, скажи, что брать, я сама в морг отнесу, – мягко предложила она.

И я малодушно согласился. Трус. Мальчишка.

У меня было видение? Я схожу с ума? Да какая разница! Я должен был сам позаботиться о гробах, поминках и прочих важных вещах. Но не смог. И это было страшно. Всё сделали за меня. Это было… неуважительно с моей стороны. Неправильно. Но я уже ничего не мог исправить.

Я разослал телеграммы с известием, даже некоторым нашим родственникам звонил из фельдшерского пункта, где и ветеринарная служба располагалась, в которой я работал. У нас-то в избе телефона не было, он вообще мало где был, этот самый телефон.

В тот же вечер дядька молча достал из погреба разносолов да бутылку ставленого мёда. И мы поминали всех дорогих людей нашей семьи, не только матушку и отчима, но и тех, кто умер давным-давно. На столе горела керосинка, отбрасывая тени, в которых чудились мне лошадь… и лес. После я снова поднялся на чердак, отыскал шкатулку, едва не выронил, почуяв, что поверхность тёплая, будто её уже кто-то держал в руках, вот только что… Железный замочек так и вовсе обжёг мне пальцы.

– Садись, што ты, ей-богу, как неродной сегодня! – после бани Степан Васильевич, конечно же, вознамерился меня крепко напоить и накормить, а потом спать уложить в бывшей комнате младшего сына Шуры.

Шура прошлым летом утонул в Томи, он был меня на два года всего старше. Я и думаю, может, потому привязался ко мне Степан Васильевич, что младшего мною заменяет?.. Сегодня, как, впрочем, и всегда, я не против. Есть где оледенелую душу погреть, и ладно. Я ж завсегда с родителями, с дядькой, с шумной толпой двоюродных и троюродных со стороны отчима (пусть и не кровные родственники, а всё ж таки свои люди), к матушке всё время кто-нибудь да приезжает, сама она фельдшер, да тёплая, живая, люди так и тянутся… А теперь всего этого не будет. Вообще-то не след мне так думать. С чего бы семье бросать нас с дядькой в одиночестве? Его старшие дети всего-то в Томске живут, родня отчима по Щеглово расселилась, кто-то и здесь, в Кемерово. Не пропадём. Да и как же с дядькой в одиночестве, если нас уже двое?

Сегодня Степан Васильевич и Алевтина Фёдоровна решили накормить меня до отвала. Стол был уставлен холодными и горячими закусками, в большой миске исходили паром пельмени с зайчатиной, политые густым брусничным соусом, шаньги с курятиной и яйцом манили румяной корочкой, густой суп из сушеных грибов, приправленный кедровыми орешками, сводил с ума крепким насыщенным ароматом.

Степан Васильевич с гордостью выставил бутыль с мутноватой жидкостью:

– Первачок для аппетиту.

Я с деланым умением крякнул стопку самогона, чокнувшись с хозяевами дома по очереди, и захрустел слегка тронутыми маринадом огурчиками. Вообще-то я крайне редко пью – мне невкусно и голова сразу болеть начинает. Но есть определённые обстоятельства… грешно не поднять рюмку на поминках, невежливо отказаться, если хозяин дома предлагает то, что сготовил сам, неприлично корчить из себя святошу, который никогда и нигде, ну вы что.

Хлебосольные люди Рябинкины, даже если бы я и не был ветеринаром, от которого зависит здоровье всего их крупного и мелкого скота, они меня без угощения ни за что не отпустили. Широкой души люди. Как же мне повезло знать их.

Вкусная обильная еда приносит удовольствие и порождает тепло в душе, но отвлечься от скорби по умершим родителям я мог только в работе. А сегодняшнюю работу я даже не запомнил… Я прекрасно понимал, что это значит.

Ночью мне будут сниться кошмары.

Железный замочек шкатулки не отпирался. Я искал ключ, но так и не нашёл. Оставалось только сорвать его целиком, пусть это и испортит явно старинный, ценный предмет. Мне было всё равно. Я должен заглянуть внутрь, увидеть, что там.

– Что бы ты не нашёл на чердаке, Ярхей, оставь это в покое, – однажды вечером, за ужином, резко сказал дядька.

– Валентин Палыч…

– Оставь. И не трогай. Плохо тебе будет. Зангари бы этого не хотела.

Он назвал матушку настоящим именем, не Зинаидой, как все привыкли, для удобства. Зангари – василёк.

Я не сразу почувствовал, как слёзы потекли по щекам, опомнился только когда они закапали в суп. Дядька на меня не смотрел, и смущать не хотел, и, возможно, по ещё какой причине. В последнее время мы крайне редко встречались взглядами. В этом чудилась мне скрытая угроза.

– Здесь моё теперь всё. Буду делать, что хочу, – сам от себя не ожидал такой резкости в дядькину сторону.

Просто шкатулка… Я должен открыть её. Должен.

Дядька не обиделся. Кивнул и больше в тот вечер не заговаривал. Он вообще молчалив. Посмотришь на него, так бирюк бирюком. Тёмно-каштановые косматые волосы, как ни причёсывай, во все стороны торчат, светлые, зеленоватые глаза угрюмо глядят исподлобья, да высокий очень, сутулый, жилистый. И только семья знала, каким весёлым, любящим и живым он был до того, как его жена и трое детей погибли в пожаре. После, уже новым, мрачным и вечно молчащим человеком, он переселился из Новосибирска к нам. Матушка уговорила, вылечила его душу. А я просто к нему привязался. Но сейчас послушать не мог.

Открыть шкатулку мне велел дух тайги.

На третий день от смерти матушки, на второй день от смерти отчима – вот, когда это произошло впервые во плоти. До того меня только мучили невнятные сны…

На работе мне дали выходные, собрали кое-какие деньги «на первое время», и очень настаивали, хотя я, конечно же, отказывался. Деньги-то есть, зачем мне ещё. И дядька зарабатывает. Но обижать никого не хотелось, так что я взял. Всё равно помотался по Щеглово, проведал несколько домашних хозяйств, где, как я помнил, животные в прошлый мой визит нехорошо выглядели или находились на грани болезни.

Каждый, к кому я заходил, выражал сочувствие и внимание, пытался меня накормить или хоть с собой что-то дать.

Вернулся я поздно. Расседлал Бурана, почистил, напоил, задал корма и оставил отдыхать в деннике. Проверил кур в курятнике, понял, что дядька их сегодня обиходил, так что мне ничего уже делать не нужно.

В избе его не было. Дядьки. Я решил, что могу просто лечь спать и попытаться забыть обо всём. Но сначала нужно подняться на чердак и взглянуть ещё раз на шкатулку.

…вновь тёплую. Я и не заметил, как оказался там. Не заметил, как взял её в руки и уже какое-то время задумчиво встряхивал, слушая, как постукивает вздрагивающий замочек. Как давно я стоял тут? Я даже не помнил, как поднимался. Шкатулка – единственное, что имело значение.

– Просто так ты её не откроешь.

– Кто здесь? – закричал я.

Нет, мне показалось, что закричал. С губ сорвался только едва слышный хрипловатый шёпот. Болезненный и странный.

Я застыл на месте, страшась обернуться и увидеть того, кто заговорил со мной шелестящим холодным голосом. Словно ветер в кронах деревьев, острый, пахнущий снегом.

– Тебе не нужно меня бояться. Мы с тобой родственники. Самые близкие, мальчик мой. Самые близкие. Я твой отец.

Горло пересохло. Столько усилий, чтобы только сказать:

– У меня есть отчим. А мой отец умер.

– Это неправда.

– Ты – неправда. Я слышу голоса. Я схожу с ума.

– Ты не сходишь с ума. Я твой отец. Твоя мать обещала тебя мне, но солгала. Как лгала потом тебе. Всю твою жизнь. ТЕПЕРЬ ты слышишь правду. И ты знаешь это. Ты чувствуешь.

Нет.

Вся моя жизнь превратилась в какой-то болезненный бред. Матушка хранила меня от этого. Матушка оберегала меня. Её нет. И больше некому сделать мою жизнь нормальной. Больше некому. Я безумен.

Устраивая меня на ночлег, Алевтина Фёдоровна тихонько шепнула:

– Твоя мама была очень хорошим человеком, Ярхей, мы все её любили. И тебя любим не меньше.

Я крепко сжал губы, чтобы случайный всхлип не вырвался, и кивнул.

– Спасибо, Алевтина Фёдоровна, – заговорил только тогда, когда понял, что в достаточной мере овладел голосом и он точно не дрогнет.

Оставшись в комнате один, потушив керосинку, я небрежно заправил постель, накрыл пледом и улёгся поверх даже не раздеваясь. В ночной тишине за окном, за плотно закрытыми деревянными ставнями где-то далеко-далеко лениво побрёхивали собаки, ещё дальше шумела река, древние сосны и кедры…

Лес никогда не спал. Я в ту ночь не спал тоже. Невероятно обострившимся каким-то нутряным новым слухом я воспринимал всё, что окружало рабочий посёлок. Всё, что было здесь до того, как появились первые поселенцы.

Мне казалось, что лес шумит во мне.

– Это твоя шкатулка? Кто ты?

– Она не моя. Её сделал твой отчим. Но то, что лежит в ней, принадлежит мне, совсем как ты.

– Никому я не принадлежу!

Мне хотелось верить, что голос звучит твёрдо и выдаёт моё возмущение. Но правда в том, что это всё ещё был хриплый шёпот. Без веры, без стержня. Мысли путались в голове, всё происходящее казалось лишь сном. И я даже не был уверен, что действительно не сплю.

– Твоя мать обещала тебя мне ещё до твоего рождения. Она нарушила клятву. Я готов простить… если ты отдашь мне то, что в шкатулке и согласишься принять силу, что я могу тебе дать.

– А оно мне нужно, твоё прощение? И ты так и не сказал, кто ты такой.

Бестелесный голос похолодел. На шкатулку, которую я до боли в костяшках пальцев сжимал, упало несколько крупных пушистых снежинок.

– Я могу не прощать. Тебе не понравится, что будет.

– Кто ты?

– Можешь звать меня духом тайги, одним из многих. Этим именем ты меня не обидишь.

– Что тебе нужно от меня? Что значит «обещала ещё до рождения»? Как можно обещать кому-то своего будущего ребёнка? Объясни мне, я не понимаю.

– У твоей матери не могло быть детей. Она очень хотела сына. Я дал тебя ей, но взамен потребовал обещания, что она вернёт тебя, как наследника моей магии, наследника моего рода, когда тебе исполнится семь лет. Но она нарушила обещание. В шкатулке лежит то, что охраняет тебя от моей воли. Ты знаешь всё теперь.

– А если я не хочу покоряться твоей воле?

– У тебя нет выбора. И у меня тоже.

– Почему у меня нет ещё понятно, но почему у тебя? Почему у тебя тоже?

– Этого я сказать тебе не могу. Отдай мне то, что в шкатулке. Покорись мне. Я смогу отплатить тебе, Ярхей Разин. Я дам тебе силу повелевать живым – растениями и животными. Силу, которой владею сам. Ты не веришь мне? Что ж, ожидаемо. Испытай меня.

У меня тогда ни одной посторонней мысли в голове не было. Я даже не пытался задуматься, представить, кто или что со мной говорит, зачем оно это делает, действительно ли матушка… Такое состояние, «без мыслей», концентрированная пустота, потом многажды ко мне приходило… вместе с силой. Потому что я, конечно же, согласился. Даже не зная толком – на что.

И у Рябинкиных, когда Снежка едва не умерла, я впервые применил дарованную мне всего лишь в качестве демонстрации силу полноценно. До того по-настоящему серьёзного случая не было.

Мои руки уверенно лежали на горячей коже Снежки. Я пальпировал её живот, чтобы понять, как именно нужно действовать. Спасти Снежку, спасти телёнка. Я молился тому, кто…

– Выйдите все.

Голос прозвучал чужеродно, холодно, повелительно. Мой голос.

Пальцы уверенно прошли внутрь, сквозь, захватили, развернули плод, как надо. Нежно, ведь нельзя ничего повредить. Твёрдо, ведь требуется усилие. Теперь телёнок сможет родиться естественным путём. Как будто он с самого начала был готов к этому. Как будто не занимал поперечного положения в матке, перекрывая путь самому себе.

Я перестал быть хорошим ветеринаром в тот самый момент, когда согласился с неведомым духом тайги. Когда принял его условия.

Я стал чем-то или кем-то другим.

Чужим.