То было время, когда к Земле приближался метеоритный поток, который мог пробить защитный искусственный Купол атмосферы и уничтожить планету. Никакие технологии, ни искусственный разум, ни оружие не могли противостоять этой силе – силе, о которой двадцать миллиардов жителей Земли не должны были узнать, ведь заслонить их от неминуемой гибели, ничто не могло.
…
– О-о-ой!
Облако пыли.
Глухой шлепок.
Прохожие обернулись, разглядывая горожанина, рухнувшего неоткуда с вытаращенными глазами. Его рука беспомощно тянулась в стороны, ища опоры, жаждая прикосновения – того самого, что превращает ноль в единицу: ты не один, не одинок, ты всё ещё часть системы, связанной нейронной сетью, как и твой мозг. Мозг строит мосты, и этот ойкающий отчаянно пытался найти хоть кого-то, под чьими ногами всё ещё существовал.
Но для них он был лишней клеткой – слабой, ненужной. Никто не протянул ему руку. Некоторые даже не удостоили его взглядом – заметить бродягу было ниже их достоинства.
– Я всё видел… вы не понимаете… – опрокинулся он на спину и раскинул руки. Грудная клетка его тяжело вздымалась, а дыхание было тяжелым, прерывистым, словно бы он всплыл из глубины и не верил в собственное спасение.
Он тер ладонями лицо, растягивал губы и веки, пытаясь занавесить глаза от ослепительного света двух небесных тел. Эти светила не поддавались изучению. Смельчаки шептались, что в недрах небесных камней дремлет их собственное сознание – иначе почему сканеры и сверхсовременные тесты не дают результатов и не распознают природу и состав светил?
Объекты вспыхнули сами по себе, безо всякой причины.
Еретики предсказывали конец света, ознаменованное их появлением. Религиозные адепты верили в спасение, будто чувствуя, что правительство что-то от них утаивает. То здесь, то там на планете начинали копать, разрабатывать подземные водохранилища и технологии, позволяющие выращивать растения без опыления и солнечного тепла.
Но чаще всего громадные строительства попросту бросали и стояли они в запустении и разрухе. Единицы, что обладали знанием о грядущей катастрофе столкновения Земли с метеоритным потоком должны были знать и выводы ученых: планете не уцелеть.
Двадцать миллиардов жителей не были проинформированы о количестве отведенных им дней под солнцем. Что ж, может так лучше? Не трястись и не истязать себя неизбежным, а попросту принять его, как данность с высоко поднятой головой, пробуя на заслониться и заслонить.
С неба лились солнечные лучи, а упавший на спину мужчина лежал и думал: «Вот бы стать одним из них. Вот бы видеть всё, всего касаться, но никому не принадлежать – как луч, который нельзя запереть в комнате, посадить на цепь или загнать в клетку».
Упавший из ниоткуда не мог поделиться открывшейся ему истиной. У него попросту не было времени рассказать обо всем Землянам. Он лежал и смотрел на светила, шепча их названия, данные учеными.
– Как часто мы мечтаем о звёздах, – двигались его пересохшие губы, – как часто представляем себя где-то там… Но, мечтают ли звезды о нас? Хотят ли они быть… где-то здесь.
Теперь он знал ответ. Знал, что хотят и что будут, как только метеоритный поток изрешетит планету, выпущенной дробью по мячику для игры в пинг-понг.
Ладони мужчины сжали горло, накрыв кадык. Сухие потрескавшиеся губы разомкнулись. Кончики пальцев ощутили липкий пот. Его биологическая оболочка в порядке. Воздух проходит. Вода проникает. Сердце бьётся. Сетчатка реагирует. Ладони чувствуют жар, идущий от асфальта. Ногти впиваются в шершавую наноплёнку с магнитными свойствами – безупречно чистую, без единой пылинки на тротуаре.
Повернув голову, он заметил подростков, тыкающих в него пальцами. Они ржали, подпрыгивали на месте, их линзы фиксации реальности мерцали синью голограмм.
«Выдержат ли их чипы такую нагрузку?» – мелькнула странная мысль.
Видео микрочипы в висках девичьих голов анализировали движение зрачков, предугадывали тряску от прыжков и проецировали на сетчатку виртуальную сетку, компенсируя дрожание изображения.
«Дети…» – подумал он, – «дети людей, дети козлов – скачут-то все равно одинаково».
Стало стыдно за это сравнение, но тут же всплыла в памяти сказка про Волка и семерых козлят – та самая, что нейронянька читала ему голосом матери. Читала, когда ему было уже за двадцать.
Когда матери уже не было.
Как та коза из сказки, ускакала мать за студёной водицей да шелковой травушкой, бросив козлят перед пастью серого волка – обыденности, горя, реальности. А ему в довесок досталось ещё и сумасшествие, твердившее, будто мать не просто ушла, а провалилась, исчезла в зеркале с тонким звонким «дзынь!»
Следователь, первым приехавший по вызову, услышав слово «провалилась», первым делом проверил окна и обыскал газоны под восемнадцатиэтажкой.
– Переживёшь, – хлопнул он тогда парнишку по плечу, оставив синяк на костлявой спине первокурсника. – Люди и не такое переживают.
– Люди?
– Ну да, человечество. Если б мы дохли каждый раз, когда кого-то хороним, нас бы уж не осталось.
– Ладно… Только… кого мне-то хоронить? Тела нет. Я же говорил! Она и раньше так делала! Исчезала и возвращалась!
– Ты задремал и не заметил, как она ушла. Твоя мать – кардиохирург. Могла уехать на срочную операцию. Раз возвращалась – чего криминалистов вызывать? – Он махнул рукой. – По нашей части тут все чисто. Никого. Ни живого, ни мёртвого!
Шторы дёрнулись, выпуская в комнату солнечный свет, растворяя мрак.
– О-о-ой! – вскрикнул осиротевший козлёнок.
…
Сейчас, зажмурившись, мужчина осознал, что ему вдвое больше лет, чем тому пареньку. Что сам он стал козлом. И заодно козлом-криминалистом. Где-то он читал, что любой следователь, расследуя дела, понемногу копается и в собственном прошлом – в преступлениях, уже совершённых или только ожидающих своего часа.
Он перестал ойкать. Отряхнул джинсы, нащупал в кармане айди (мелькнула корочка ведомственного образца), поднялся на ноги. Взгляды прохожих, брошенные ему вслед, отскакивали, как рикошеты: «Пьянь!», «Сумасшедший…», «Дурачок»!
Он радостно помахал им рукой, не подозревая, что в этот самый момент превращается в мем.
– Мне этот мир совершенно понятен, – добавил он вслух.
…
Улыбнувшись глупому видосику с ойкающим дурачком, я сунул планшет под подушку, подключил запасное сердце к сети и закрыл глаза. Заряда моего кардиоаккумулятора хватало ровно на восемнадцать дней.
Восемнадцать.
Нелепое, неудобное число. Ни ритма, ни ассоциаций – просто цифры, болтающиеся в памяти, как пыль в солнечном луче. Жаль, что биосинтетическая ткань сердечного мотора не вечна. Я знал это точно, но взрослые молчали, избегая разговоров о «сроке годности моей жизни».
Взрослые всегда выбирают тишину. И слёзы. Даже когда надо смеяться.
А зачем плакать на финишной прямой? Лучше уж бежать с улыбкой – даже если сердце твоё питается от розетки. Впрочем, кто сейчас не подзаряжается? Разве найдётся человек, не встроенный в систему – живую или цифровую? Взяться за руки или воткнуть штекер в разъём – какая, в сущности, разница?
Бабушка, наверное, была права, когда ворчала, что тупые ролики перед сном и допотопные гаджеты у изголовья делают людей идиотами. В ту ночь я впервые свалился с кровати, расшиб локоть, а потом проснулся от кошмара: девочка с красным лицом орала мне прямо в уши:
– Меня зовут… Икоса!
– О-о-ой! Больно! – Я растирал ушиб, едва сдерживая слёзы.
Если бы не этот дурацкий сон, меня наверняка разбудил бы хаос, творившийся во дворе. Петухи бились о стены курятника, выдирая перья, которые летели из-под дверей, корова ревела, козы блеяли в истерике, а отцовский жеребец бил задними копытами в калитку, лягая стены денника.
Я сидел на полу, обхватив голову, внутри которой кружились цифры, пока пересчитывал каждый предмет, который вижу. Я всегда так делал. Не знаю зачем.
Мне было уже целых пять, но я так и не понял людей. Зачем разогревать вчерашний блин, если он согреется во рту? Зачем пить молоко, если животные этого не делают? Зачем считать на палочках, если цифры валяются под ногами – бери, подбрасывай, складывай в новые миры.
Два удара копытами – две точки.
– Буква И.
Тире, точка, тире.
– К.
Три тире. Три точки. Точка-тире.
– О, С, А… получается ИКОСА…
То самое имя, которое орала мне в лицо девчонка с красной кожей, стиснутыми кулаками и чудовищной чёлкой, торчащей, как иглы ежа. Бровей не было – только пластырь, закрывающий половину лба.
– Икоса… – прошептал я, расшифровывая конно-копытную морзянку.
Всё, чего я хотел сейчас – чтобы мир перестал вращаться. Чтобы в висках перестало гудеть. Чтобы наступила тишина.
И – чёрт возьми! – нужно срочно отключить NFT-хлев, развёрнутый у нас во дворе! Не просто симулятор на экране, а полноценную цифровую ферму с объёмными животными: мы продавали токенизированное молоко и крипто-войлочные яйца. Половина человечества ведь уже перешла на цифровые желудки, работающие не на электричестве, а на… честности системы потребления.
Чтобы люди, удалившие желудки с пищеводами ради финансовой экономии и защиты окружающей среды, не чувствовали себя особенными (и не получали льгот по мнению прочих), они «обязаны» были покупать цифровую еду. Да, она дешевле. Да, это помощь остальным восемнадцати миллиардам «мясных». Но цифровые чипсы всё равно будут стоить меньше, чем цифровая парная говядина.
Хотя по сути – это просто код.
Код, который либо очищает механический желудок, либо засоряет его, вызывая «точно такие же» болезни, но с приставкой «И»: Пневматоз-И. Эрозия-И. Язва-И.
Кроме животных, все люди в доме тоже, как с ума посходили. Шаркали тапки бабули по дощатому полу, а магнитные укорители передвижения были отключены. Наверняка, дедушка опять встал посреди ночи по нужде и выключил напольные магниты. Не боялся, что папка ругаться начнет. Он ведь из-за них в долги залез, чтобы матери было проще по дому передвигаться и делать уборку.
Как все мужики мой папа умел решать вопросы. Когда мама пожаловалась, что устает, отец не стал утруждать себя трудом, а отправился «на охоту», и за материальные блага, ставшими орудием нашей цивилизации, раздобыл передовое оборудование, помогающее женщинам по хозяйству – самоочищающиеся полы, на которых ультразвуком растворялась грязь.
Отцу-то некогда было тряпками махать, он все время что-то обновлял и листал, дергая зрачками.
– Вот это новости! – спешил поделиться он с нами, – какая-то девушка по имени Катя… ну да, наверняка изменили ей имя для статьи, утверждает, что видела Бога! Среди фиолетового леса! Во даёт!
Его никто не слышал. Каждый был занят своим делом. Только бабушка с ложкой уже кралась на мягких тапочках, скользя на них вдоль коридора.
Я бы ни за что на цифровое чипирование не согласился. Устраивали меня игрушки, оставшиеся от бабули с дедом – их планшетки и смартфоны. Обойдусь как-нибудь без картинок в голове, которые листаются силой мысли.
Чип в мозгу считывал сигналы зрительной коры, пока отец листал нейро-ленту, представляя движение пальцем. Новости, соцсети, письма – проецировались прямо в его сознание и прервать сей процесс могла только заготовленная бабушкой деревянная ложка, которую уж отбирал он по сто раз, а она все новую откуда-то брала.
Бабуля до сих пор хваталась за мензурку с успокоительными каплями, когда мерещилось, что у папы судорожные припадки: лежит он на спине, в потолок таращится невидящим взглядом, а зрачки так и прыгают, так и носятся! Это он по вкладкам переходил, или активировал просмотр видео, а бабуля уж хоронить его собиралась и ложку деревянную между зубов совала, выводя отца из сетевого анабиоза, ну а он ей к тапочкам наждачку клеил и все успокаивалось на время, пока бабуля новые тапки себе из шерсти коз не свяжет и снова беззвучно подкрадываться не начнет.
Бабушке все никак не удавалось отца из анабиоза зачипованных вывести, от ложки ее он вздрагивал, ругался и в хлев уходил – отдыхать на стоге сена, настраивая в сенсо-ткани режимы, имитирующее любое покрытие.
Нравилось моей семье «жить» в Цифрограде, называемой стариками – не то «деревьей», не то «дерёвней». В Цифроградах уж по сто лет выращивали все наши соседи-фермеры с приставкой «И» цифровое пропитание: И-редис, и-картошку, и-свеклу даже и-ананасы.
Бабуля не упускала случая поохать, да повспоминать, когда родители оставили врачебную практику и в село переехали. Я свою жизнь до села совсем не помню, а бабушка нас за-И-ками называла с цифровой едой, да ложку отцу все в рот запихивала, проверяя не эпилепсия ли?
Дедуля отключал магнитные поля, орудуя веником по материнским полкам с цифровыми книгами, не понимая, что обложки – лишь цифровая имитация. Я помогал с животными, ухаживал и убирал за ними цифровой навоз и всё было мне понятно, как тому дяденьке ойкаущему на видео, который крикнул, смеясь: «Мне этот мир совершенно понятен!»
Мне тоже был понятен мой мир.
До того самого утра, когда конь отбивал морзянкой «ИКОСА», когда девочка орала на меня во сне, когда белый тюль занавесей за спиной упал саваном на голову, шепча мне в уши сквозняком: «Икоса»…
Окутанный ароматом сирени, посажёной возле детской, я выглянул из комнаты и увидел скопление взрослых ног вокруг пластиковой тумбы с розовыми оборками в родительской спальне.
Наверху тумбы громче любого деревенского скота, скотским ором надрывался дергающийся свёрток. Отшатнувшись, я побежал на кухню и забрался на диван, на то самое место с углублением внутри пестрой подушки, где обычно ужинал папа.
Пыхтя, я надломил ветку сирени с пухлой налившейся фиолетовым цветом гроздью и глубоко вдохнул сладкий аромат.
Что там в комнате?
Кого они принесли и почему так нежно воркуют, а если начинаю плакать я, то слышу фразу: «Не плач, Сирин. Мужчины не ревут. Они сражаются за мир, чтобы женщины, матери, сестры и дочери никогда не проливали своих слез».
Сегодня мой день рождения! Мой!
Почему никто меня не поздравляет? Почему все вокруг, как с ума посходили?! И петухи, и козы, и собаки, и даже родители?
Свёрток надрывался с такой силой, что я слышал вопль через две стены. Взрослые принялись бегать, возмущаться, хвататься за микрофоны в ушах и звать соседей и знахарку «мясную» (так называли людей без цифровой начинки, у которых не было чипов или искусственных органов), а я уже начал догадываться, каким подарком решили меня осчастливить.
– Она сорвёт себе голос! – доносились вопли бабули, – хрипеть, хрипеть будет, девочка! Наша певчая птичка вороной каркать-то будет!
Значит, они принесли… сестру?
Сжимая в кулаке сорванный конус сирени, я направился в спальню родителей. Кулёк уже переложили в кроватку. Пока мама объясняла что-то соседке, пока бабушка звонила в скорую по давно отключённому от сети аппарату с реле, пока дед совершал обряд с бубном и раскуривал курильню с подношениями божествам, я нагнулся над деревянным бортом и увидел красное личико с узкими глазками. Половину лица занимал распахнутый беззубый рот.
– Сестра, – помахал я веткой сирени, – не кричи. Я сделаю все, чтобы женщины, матери и сестры не проливали слёз.
Девочка потянулась пальчиками к сирене и плотно прижалась крошеной ручкой к моему пальцу. Наступила блаженная тишина. Дом на мгновение замер, нано-хлев умолк, а в спальню ворвались все взрослые сразу.
– Она больше не кричит!
– Сирин, что ты сделал?
– Сынок, как ты смог успокоить Гулю?
Услышав свое имя, щеки девочки снова надулись, а кожа на голове начала краснеть.
– Не ори, я скажу, – попросил я сестру и та, задержав дыхание, решила не вопить.
Обернувшись на взрослых, я произнёс:
– Она просит передать вам своё настоящее имя.
Родители переглянулись, а бабушка изрекла:
– Из него надобно джинов изгонять! – и трижды на меня поплевала.
– Мы назвали ее Гульсерень, – положил отец руку мне на плечо. – Это имя на татарском означает «сирень», как и твое имя, Сирин.
Отец обернулся на маму и добавил:
– Удивительно, но в день твоего рождения на небе новое светило вспыхнуло ученые ему дали имя «Эдр», а сегодня в день рождения твоей сестры, вспыхнуло еще одно. Прямо, как вы. Брат и сестра. И второе светило названо учеными…
– Икоса, – закончил я мысль отца.
– Слышал уже? Да, верно, – провел он ладонью мне по волосам. – Твое имя Сирин-Эдр, а сестру теперь зовут Гульсерень-Икоса.
…
Гуля росла озорной и непоседливой. Она любила рисовать, и раньше, чем научилась говорить, раскрашивала альбомные листы куракулями, передающими ее настроение.
В один из самых обычных дней, я услышал, как сестренка начал орать на улице. Мне было восемь. Вбежав в ее детскую, я увидел двух мужчин. Они рвали рисунки Гули, пока, оторопев, не уставились на меня, напуганные не меньше тем, что их застукали. Когда прибежали дедушка с вилами и отец с охранной кнопкой вызова полиции, грабители скрылись, но один рисунок дяденька, который был пониже, порвать не успел.
Гуля подарила мне сохранившийся шедевр шара из квадратов и подписала внизу: «Это Мы».
Я резко обернулся, когда мне померещились те грабители-незнакомцы, задел материнский столик, похожий на поганку – с тонкой ножкой и стеклом. Букет сирени рухнул на пол, разбился, под пальцами стало мокро от воды.
– Живая… – увидел я отражение Гули в луже из разбитой вазы.
– Кто?
– Она, – вытянула Гуля пальцы к своему отражению.
Подобрав с пола ветку сирени, Гуля уставилась на соцветия.
– Пока еще она живая, – проскользили ее босые ноги по воде, а широкие губы растянулись в улыбке, разгадать которую я не мог.