Сибирочка

© Чудновская Е.И., иллюстрации, 2025

© Оформление, вступительная статья. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2025 Machaon^®

«Иногда для счастья надо совсем немного…»

Лидия Чарская – псевдоним Лидии Алексеевны Вороновой (1875–1937). Она родилась, по одним сведениям, в Царском Селе, а по другим – на Кавказе. Сама Чарская утверждала, что появилась на свет вовсе не в 1875 году, а на три года позже. Однако существует документ, где написано, что девочка «родилась 19 числа января 1875 года».

Рождение будущей писательницы и впрямь окутано тайной. В тот день, когда малютка появилась на свет, стояли крепкие морозы, гудела вьюга, а люди спешили в церковь на службу. Однако этот радостный зимний день омрачился смертью матери Лиды – Антонины Дмитриевны, все сёстры которой в тот же момент пообещали воспитывать девочку как свою родную дочь. Одна из девушек воскликнула: «Ребёнок родился в воскресенье! А воскресные дети бывают обыкновенно счастливы». Так тётушка будущей писательницы предсказала необыкновенную судьбу ребёнка. Чарская не раз признавалась: «Решительно, я самый счастливый человек в мире! И любят меня все, и стихи писать могу…»

Маленькая Лида любила убегать от няни в сад и представлять, что она принцесса этого маленького цветущего королевства, за которой пустился в погоню злой волшебник и которую непременно должен спасти прекрасный принц. Однажды к подросшей девочке пригласили гувернантку Катишь (Екатерину) – прелестную девушку из Николаевского сиротского института, ставшую её добрым другом. Вместе с ней они не только одолевали коварные спряжения, но и по вечерам взахлёб читали книги. Катя много рассказывала маленькой Лиде о жизни в институте, о балах и влюблённостях. И поэтому, когда пришло время поступать в Павловский женский институт в 1886 году, девочка обрадовалась: «Катишь сумела привить мне интерес к той таинственной жизни, где несколько сот девочек развиваются среди подруг. И потому я заранее знаю, что меня полюбят там и мне будет хорошо».

Однако этим мечтам не суждено было сбыться. Пребывание в пансионе оказалось совсем не таким, как представляла себе Лида. Жизнь институтских затворниц была подчинена строгому регламенту, а каждый шаг контролировался суровыми классными дамами и воспитательницами. Стало ясно, что не так-то просто среди таких же девочек в накрахмаленных форменных платьях воображать себя принцессой и посвящать много времени играм и чтению, как привыкла Лида, живя дома. Недаром к своей автобиографической повести «За что?» (1909) Чарская выберет именно такие строки в качестве эпиграфа:

 
Детства дни – луч солнца яркий,
Как мечты прекрасный луч.
Детство – утро золотое,
Без суровых, мглистых туч.
 

Воспоминания о годах, проведённых в Павловском институте, отразятся в сюжетах произведений «Записки институтки» (1901) и «Тайна института» (1916), где писательница расскажет о жизни девочек в стенах закрытого учебного заведения, благодаря строгим устоям которого, по воспоминаниям уже взрослой Лидии, она научилась терпению и смирению.

Тут же в институтские годы раскрылась её способность к сочинительству, но поначалу Лида увлеклась написанием стихотворений. Первые её опыты были специально зачитаны её подругой на уроке словесности. «Ах! – я тихо вскрикнула и рванулась с парты. Это ведь моё стихотворение! Моё! Моё!» Дослушав стихотворение до конца, учитель воскликнул: «Автора называть не надо. Он выдал себя сам с головой этим пылающим лицом и пурпуровыми ушами… У вас есть талант!» Так в классе появилась юная поэтесса, о которой вскоре знал весь институт.

После выпуска красавица Лидия сразу же вышла замуж. И хотя в 1897 году девушка была принята на драматические курсы в Императорское петербургское театральное училище, она не оставляла мечты о писательстве. Играя в экзаменационных спектаклях, Лидия Воронова начала использовать псевдоним Чарская (от «чары», «очарование»). Спустя год после окончания курсов она поступила в Александринский театр, в котором прослужила до 1924 года.

Свободное от работы время Лидия посвящала сочинению сказок, повестей и рассказов для детей. Среди них – повесть «Сибирочка» (1908), где рассказывается о девочке, оставшейся в младенческом возрасте без родителей в глухой тайге, но по счастливой случайности найденной и воспитанной как родная приёмным дедом – добрым птицеловом Михалычем. Злоключения девочки начинаются после его внезапной смерти. Сибирочка попадает в руки к разбойникам. В плену у бандитов она знакомится с мальчиком Андрюшей, с которым они вместе отправляются в Санкт-Петербург в надежде найти дочку вырастившего Сибирочку старика. Но не всегда дети оказываются такими же добрыми и отзывчивыми, как их родители… Недаром в одном из произведений в уста своих героев Чарская вкладывает такие слова: «Помните, нет на свете порока хуже лжи! Ложь – это начало всякого зла!» Но иногда для борьбы со злом и обретения счастья нужно и впрямь совсем немного – бесконечная любовь к людям и вера в них…

Наталия Дровалёва

Вместо вступления

Что было девять лет назад

– Волки! Волки! Спасайтесь! – Этот отчаянный крик вырвался из груди ямщика, сидевшего на козлах больших крытых саней и правившего парой быстрых лошадок.

И ямщик задёргал вожжами, стараясь изо всех сил принудить коней бежать возможно скорее.

Была ночь, выл ветер, метелица плясала в лесу, наметая целые горы снега. Луна чуть светила сквозь эту движущуюся пелену.

Из саней высунулась голова господина, одетого в высокую соболью шапку и тёплую шубу.

– Волки! – испуганно произнёс он. – Где? Может быть, далеко? – И тотчас же с лёгким криком ужаса отпрянул назад в возок: несколько десятков огней с бешеной быстротой подвигались к саням.

Господин сразу догадался, что это были глаза волков. Они сверкали, как яркие фонари. Их было много-много.

Господин побледнел и дрожащим голосом обратился к сидящей подле него пожилой женщине, укутанной в тёплые платки поверх широкой лисьей шубы.

– Няня! Опасность очень велика… – ронял он трепещущими губами. – На нас нападают волки… У меня нет оружия с собою, чтобы отбиваться от них… На спасенье надежды почти нет… Надо спасти, по крайней мере, ребёнка… Во что бы то ни стало спасти! Не умирать же вместе с нами ни в чём не повинной крошке!.. Дайте мне мою дорогую!.. Я закутаю её хорошенько и постараюсь как-нибудь укрыть её от хищников… На коней надежды мало… Им не уйти от врага… Во всяком случае, мы поедем одни… Авось удастся нам добраться до какого-нибудь жилья… Но ребёнка я не хочу подвергать этой опасности… Попытаюсь спасти его более верным способом…

Тут голос путника оборвался. Он схватил из рук рыдающей няньки закутанную в мех малюсенькую девочку и быстро выскочил из саней со своей лёгкой ношей. Близ дороги росло дерево. К нему-то и подошёл путник с ребёнком, сбросил с себя шубу, завернул в неё малютку, безмятежно спавшую крепким детским сном, снял широкий кожаный пояс, подпоясывавший его тёплую оленью куртку, благословил, нежно поцеловал ребёнка и привязал его к дереву при помощи ремня, который и обвил вокруг ствола дуба.

– Если мне суждено спастись, я вернусь с рассветом сюда за тобою, моя крошечка, – произнёс он потрясённым голосом. – Если же я стану добычею хищных волков, добрые люди, проезжая утром по этой дороге, найдут и приютят тебя. Во всяком случае, до тебя волки не доберутся. Господь с тобою! Прощай, моя крошка! В руки Бога предаю тебя!

Спустя минуту он стоял уже опять у саней. Женщина, оставшаяся там, рыдала навзрыд и громко молилась. Ямщик сурово молчал. Кони бились и храпели, чуя смертельную опасность.

Все понимали отлично, и люди, и животные, что от волков им не было спасенья… А те между тем всё приближались и приближались с горящими, как фонари, глазами, уже издали щёлкая зубами, как бы предвкушая заранее победу над обречёнными смерти людьми.

Лошади бросились было вперёд, но снежные сугробы, метель и вихрь мешали их бегу. Пронзительно и страшно прозвучал над лесом протяжный волчий вой… Звери оцепили сани, подвигавшиеся убийственно медленно по наметённым сугробам снега, и вдруг ринулись всею стаею на коней…

* * *

Начинало уже светать, когда в лесу прогремел выстрел. За ним прозвучал другой, третий…

Это с десяток крестьян-охотников, услыша далеко за лесом волчий вой и крики погибающих, спешили к ним на помощь. Волки, почуя приближающихся к ним вооружённых людей, мгновенно разбежались.

Охотники поспешили к месту нападения и увидели ужасную картину. Обе лошади были съедены до костей. Ямщик и женщина со знаками жестоких укусов лежали мёртвые на снегу. Немного поодаль, в стороне от них, находился со слабыми признаками жизни молодой человек в оленьей дорожной куртке и собольей шапке, съехавшей на лоб. Он тяжело дышал. Укусы волков не миновали несчастного. Из рук и ног путника ручьём лилась кровь. Он был без чувств. Охотники подняли его и понесли к себе в посёлок, который отстоял версты на две от проезжей лесной дороги.

Там они привели неизвестного в чувство, подкрепили его силы вином, обмыли и забинтовали его раны.

Когда незнакомец пришёл в себя, его первыми словами было:

– Моя дочь… моя девочка… Она осталась в лесу… Я привязал её к дереву у дороги, чтобы волки не могли её достать… Ради всего святого, найдите её, принесите сюда. Я богат и щедро награжу вас за это.

Охотники кинулись в лес, обыскали все лесные дороги и тропинки, но нигде не могли найти ребёнка. Вместо него они принесли в посёлок мертвую женщину и ямщика. Дитя же исчезло из леса бесследно.

Отец исчезнувшей девочки, узнав ужасную весть о том, что его девочки не нашли, впал опять в бесчувственное состояние…

* * *

– Надо от него узнать, кто он, и известить его родных, что он лежит у нас и опасно болен, – решили охотники.

Но больной не в состоянии был отвечать на вопросы. Он бредил, метался, говорил про свою исчезнувшую девочку, но, кто он, откуда и где его родственники, от него нельзя было добиться.

Тогда охотники стали искать в карманах его платья какой-либо записки. И вот в кармане дорожной куртки больного была найдена порядочная сумма денег, его паспорт, бумаги и несколько писем его друзей. Из бумаг охотники узнали, что это был очень богатый и знатный барин. Из некоторых писем выяснилось, что он овдовел недавно и ехал из Петербурга со своей маленькой дочкой и её кормилицей-нянькой в Сибирь к одному пригласившему его другу. Адрес этого друга и письмо от него имелись в кармане больного, и этому-то другу и написали добрые люди о том, где и в каком положении находится его товарищ.

Друг приехал через несколько дней в посёлок и ухаживал за больным товарищем с нежностью родного брата. Молодость и силы взяли своё, и больной поправился настолько, что мог уехать от приютивших его людей.

Он щедро наградил своих спасителей-охотников и, с растерзанным сердцем, обыскав предварительно все окрестные селения, надеясь найти дочь, уехал, оплакивая свою малютку, которую считал погибшей.

* * *

Малютка-девочка не погибла, однако. В то самое утро, когда охотники спасли её отца, она проснулась и, не встретя любящего лица своей няни-кормилицы, начала громко и горько плакать.

Этот плач был услышан стариком-птицеловом, который расставлял в лесу силки для птиц. Старик жил исключительно на деньги, выручаемые от продажи дичи, которую и ловил силками в лесах. Он был очень удивлён, услыша детский голос посреди леса, и ещё более удивился, увидя прелестного белокурого крохотного ребёнка, закутанного в дорогую шубу и подвешенного к дереву на ремне.

– Ах ты крошечка ненаглядная! Сам Господь, видно, тебя на моём пути посылает! – произнёс старик и, осторожно отвязав ребёнка, нежно поцеловал его.

Девочка, увидя доброе, ласковое лицо чужого человека, притихла и перестала плакать. Старик стал нежно баюкать её, и девочка вскоре опять заснула.

Старик-птицелов был одинок. Его единственная дочь, с которой он проживал со смерти жены всё последнее время в Сибири, вышла несколько лет тому назад замуж и уехала с мужем в Петербург. Скучно стало старику Михайлычу без дочери.

– Вот славно-то! Вторую дочку Господь мне послал. Только крошечку-то какую! – радовался Михайлыч и понёс к себе свою живую находку.

В дальнем селении старый птицелов снимал маленькую избушку у зажиточного сибиряка-хозяина.

Сюда-то он и принёс малютку. О том, что у ребёнка есть родители, которые его ищут, старик не думал. Он понял одно: что ребёнка покинули, поручив его Богу и добрым людям. О нападении волков на путников он ничего не слышал, так как жил совсем в противоположной стороне от охотничьего посёлка.

Придя домой, Михайлыч раскутал девочку, ища какой-нибудь записки, объясняющей её таинственное появление в лесу. Но такой записки не находилось, и кроме тёплой дорогой мужской шубы, мехового пальтеца ребёнка и красивого платья, свидетельствовавших о роскоши и богатстве, старик Михайлыч заметил лишь на шее девочки небольшой крестик на золотой цепочке. Короткая надпись на этом крестике гласила: «Спаси, Господи, рабу твою Александру». Таким образом Михайлыч узнал, как звали девочку. Но он сам прозвал её иначе.

– Пускай уж ты Сибирочкой зваться будешь, – решил он, целуя ребёнка, – потому, нашёл я тебя в самой глуши Сибири. И буду я любить тебя, богоданная моя внучка Сибирочка, как родную, выращу тебя, научу грамоте и молитвам и не отдам никому-никому…

Боясь, чтобы от него не отняли его приёмыша, Михайлыч в то же утро скрылся из посёлка. В ближайшем городке он продал шубу, в которую был закутан ребёнок, а на вырученные деньги уехал подальше, в самую глушь сибирских далёких губерний, и поселился в селении, где никто не знал ни его самого, ни его приёмной внучки.

Часть I. В глуши Сибири

Глава I. Дедушка и внучка

– Холодно, дедушка, холодно!

И маленькая девочка лет девяти прижалась дрожащим худеньким тельцем к высокому тощему старику, строгавшему какие-то палочки.

На маленькой девочке были надеты ветхое платье и такое же пальтишко, и не пальтишко, вернее, а старый тулупчик, едва доходивший ей до колен. Из-под платка, надетого на голову, выбивались белокурые волосы девочки, вьющиеся крупными кольцами вокруг бледного, худенького личика с большими ясными синими глазами.

– Холодно, дедушка, холодно! – ещё раз проговорила девочка и ещё теснее прижалась к деду.

Старик был очень худ и высок ростом. Жёлтая, как воск, кожа морщинилась на его высохшем лице. Выцветшие от старости глаза были тусклы. Какой-то убогий, порыжевший от времени полушубок покрывал его высохшее старческое тело. В небольшой тесной избе-чулане, где находились старик и девочка, было холодно, темно и неуютно. Единственное окошко, занесённое снегом, давало мало света. К тому же проказник мороз прихотливо разрисовал его узорами; окно всё заледенело и вследствие этого ещё менее пропускало света в чулан. Кроме чёрного стола и печки, которую Бог знает как давно не топили как следует, да охапки соломы, брошенной в угол и беспорядочно прикрытой каким-то тряпьём, в чулане ничего не было.

Дедушка и внучка сидели, тесно прижавшись друг к другу, дрожа от холода. Дедушка поминутно кашлял, хватаясь за грудь, и так тяжёло дышал, что девочке иногда казалось, вот-вот он сейчас задохнётся.

А за оконцем чулана между тем бушевал ветер и метелица кружила хлопья снега вдоль улицы небольшого селения.

У-у-у! – пронзительно завывал ветер.

У-у-у! – вторила ему зловещим голосом метель.

От этих страшных завываний дрожала крошечная тёмная избушка, дрожала белокурая девочка и, казалось, сильнее кашлял высокий худой старик.

– Дедушка! Если бы затопить печурку? – вдруг нерешительным, робким голосом осведомилась девочка.

– Хворосту больше нету, Сибирочка. Весь намедни хворост-то вышел. И еда, и хворост… Больше ничего у нас нет.

И, говоря это, старик закашлялся так сильно, что девочке стало страшно за него. Потом он ближе, теснее прижал ребёнка к себе и, расстегнув полушубок, прикрыл его полою своей тёплой одежды. Минуты две оба молчали. Дедушка строгал свои палочки, девочка зябко куталась в полу его меховой одежды.

А холод делался всё чувствительнее. Стужа делала своё дело, и в маленьком чуланчике почти невозможно было сидеть.

Дедушка давно понял это и решился действовать, несмотря на стужу и метель.

– Слушай, Сибирочка, я пойду в лес. Наберу хворосту, да, кстати, и силки посмотрю, не попался ли в них какой-нибудь шустрый зайчишка. Вот-то пир мы тогда зададим с тобою! А? – проговорил он, силясь улыбнуться. – Ведь ты, чай, проголодалась, моя девчурка? Чай, кушать-то тебе хочется?

– Хочется, дедушка, – прошептала конфузливо девочка.

– Ну вот! Ну вот и отлично, – засуетился старик, – пойду в лес… Посмотрю силки… Найду в них зверька или птичку… И хворосту наберу… Печку затопим… Дичь зажарим… То-то будет славно, Сибирочка!

И, суетясь и покашливая, дедушка дрожащими руками снял с гвоздя какую-то рваную шубейку, нацепил её на себя, накрыл голову старой бараньей шапкой и, перекрестив и поцеловав Сибирочку, открыл было дверь избушки, или, вернее, своего чулана, стоявшего на самом краю посёлка.

Метель, стужа и ветер – всё это разом ворвалось с улицы в избушку. Сибирочка вздрогнула всем телом и от холода, и от страха. Ей почему-то особенно жутко было оставаться сегодня одной. Она соскочила со своего места, бросилась следом за стариком и, схватив его за руку, зашептала:

– Не оставляй меня одну, не оставляй, дедушка! Мне так страшно одной! Возьми меня с собою! – И всё сильнее и сильнее сжимала пальцы дедушкиной руки.

– Да ведь замёрзнешь в лесу, глупышка, – произнёс старик, – ведь стужа-то, гляди, эн какая!

– Ничего, дедушка! Ничего, миленький! Я валенки надену и платок большой! – молила старика девочка.

Валенки и платок были единственное богатство Сибирочки.

Старик колебался немного. Очень уж холодно было на дворе. Но, встретивши жалобно-грустный взор синих глазёнок, он махнул рукою и сказал:

– Ин, ладно, пойдём, большеглазая! Быть по-твоему. Оденься платком только поладнее да валенки напяль.

Сибирочка даже подпрыгнула от радости. Спешно укутавшись, она за руку с дедом вышла из избушки.

Глава II. Под свист ветра и песнь метели. – Неожиданное горе

В избушке-чулане, оказалось, было куда темнее, нежели на улице. Короткий зимний день ещё далеко не погасал, когда старый Михайлыч вместе с внучкой, миновав опушку, углубились в чащу леса, отстоявшего в какой-нибудь версте от селения.

Это был огромный густой лес, или тайга, как называют такие леса в Сибири. Деревья, как огромные великаны, сторожили здесь свои владения. Здесь были и дубы, и клёны, и столетние кедры. Они росли так близко друг к другу, что образовывали одну непроходимую сплошную стену своими широкими огромными стволами.

Через эту стену трудно, почти невозможно было пройти непривычному человеку. Но старый Михайлыч, долгое время проживший в Сибири, вблизи такой непроходимой тайги, отлично, как свои пять пальцев, знал все ходы и выходы из неё.

Дедушка жил и питался на счёт этой тайги. Он расставлял силки и капканы и попадавшихся в них лесных зверей и птиц частью продавал в ближайшем городе на ярмарке, частью оставлял для себя и внучки. Он сам устраивал капканы и силки, сам строгал для них палочки и плёл верёвки длинными зимними днями и вечерами, когда пурга и стужа не позволяли ему выйти на промысел в лес. Работая таким образом, он не забывал и своей маленькой внучки. Он выучил читать и писать малютку, выучил её считать немного, выучил молитвам да священной истории – словом, всему тому, что знал сам. Их жизнь текла тихо и мирно долгое время, до тех пор, пока однажды старик Михайлыч не простудился на охоте и не слёг в постель. Он проболел долго и, не поправившись окончательно, с жесточайшим кашлем стал выходить снова на промысел.

С этого дня болезнь с ужасной силой и быстротой стала подтачивать железное здоровье старика-птицелова. Он кашлял и задыхался, чувствуя сильнейшую боль в груди, особенно в те дни, когда приходилось выходить на промысел в тяжёлую, ненастную погоду. Сегодня была такая именно непогода. Но оставаться долее в избушке без еды и топлива дедушка считал более невозможным ради своей любимицы.

– Авось поутихнет метелица! – вслух говорил Михайлыч, углубляясь всё дальше и дальше в лес.

Метелица действительно утихла мало-помалу, но зато мороз с каждым часом крепчал всё больше и больше. Сибирочка всё сильнее и сильнее дрожала под своим тёплым платком, который, однако, отнюдь не грел её закоченевшие члены. Уже дедушка раскаивался в том, что взял внучку с собою. Чтобы добраться до того места, где были расставлены силки, приходилось идти по узкой, протоптанной путниками дорожке, на которую метелица намела немало снегу. В лесу начинало темнеть. Ноги вязли в снегу, ветер и стужа забирались под ветхие одежонки и немилосердно щипали тело. Но возвращаться назад без дичи и хвороста было немыслимо. В холодной избушке ведь не осталось ни еды, ни топлива…

С трудом передвигая ноги, они доплелись до того места, где дедушка имел обыкновение расставлять силки.

Увы! Они были пусты. Ни одна лесная птица не попалась в ловушку. Должно быть, непогода напугала и её. То же было и с капканами. Лесные зверьки, очевидно, попрятались по своим норкам от стужи и метели.

– Делать нечего, давай собирать хворост, Сибирочка, – произнёс уныло дедушка, со всех сторон осмотрев пустые капканы и силки. – Не везёт нам с тобою нынче… – с тяжёлым вздохом заключил старик и тут же принялся за трудную работу.

Сибирочка бросилась помогать ему. Её маленькие ручонки проворно хватали сухие ветки валежника и старые сучья, валявшиеся там и сям на сугробах. Увлечённая своей работой, наклоняясь поминутно, разогревшаяся от частого и быстрого движения, Сибирочка разом повеселела. К тому же у неё была своя маленькая тайна, которая радовала её: утром от завтрака ей удалось спрятать для дедушки порядочную краюшку хлеба, которой она и решила угостить бедного больного старика перед тем, как ложиться спать.

«А дедушка-то и не знает, не подозревает, что у нас есть чем поужинать!» – радовалась Сибирочка и ещё усерднее принималась за работу.

Вдруг тяжёлый стон достиг её слуха. Сибирочка вздрогнула и обернулась в ту сторону, где она оставила своего спутника.

Тяжёлое зрелище представилось её глазам: дедушка уже не собирал хворост, а, как-то странно согнувшись, сидел, прислонясь к стволу старого дуба. Он был очень бледен, кашлял и задыхался, а изо рта его лилась тонкая струя крови.

– Дедушка, милый дедушка! – вне себя вскричала девочка и со всех ног бросилась к старику.

Старик-птицелов хотел сказать что-то и не мог. Он протянул вперёд руки навстречу Сибирочке и замер, глядя на неё печальными глазами. Девочка схватила дедушкины руки и с плачем упала к его ногам.

– Дедушка! Милый! Дорогой дедушка! – лепетала Сибирочка, не зная, что сделать, что предпринять.

– Сибирочка… деточка… – послышалось хриплым стоном из груди дедушки, – плохо мне… умираю я… бедняжечка моя… родименькая… одна ты сиротинкой останешься… Господь призывает к Себе твоего больного дедушку… Но Господь тебя не оставит… Помни одно, Сибирочка… как только я умру, сейчас же к дочке моей, к Аннушке, в Питер-город отправься… Добрые люди помогут… Адрес ты знаешь, я тебе не раз говорил… Христовым именем как-нибудь проберёшься туда… Аннушка тебя не оставит… Я ей часто писал о тебе…

Старик замолк на минуту, потом, подняв затуманенные глаза к небу, произнёс громко:

– Господи, помилуй сироту! Не оставь её, Господи… Прощай, Сибирочка! Прощай, желанная, помираю я… Душно мне… невмоготу… – почти захлёбываясь, всё тише и тише лепетал старик и всё ниже и ниже склонялся на сугроб, бледный, с тускнеющими, широко раскрытыми глазами.

Сибирочка была вне себя от горя и испуга. Она целовала холодеющие руки дедушки, поддерживала его голову, прижималась к нему, стараясь отогреть умирающего своим тоненьким, худеньким тельцем.

И дедушка в последний миг своей жизни почуял это. Его тускнеющие глаза широко раскрылись, слабые старческие пальцы легонько пожали маленькую ручку Сибирочки, и, глубоко вздохнув, дедушка повалился на снег.

Громко рыдая, Сибирочка обвила шею дедушки своими слабыми ручками…