Сирена

Глава I

В чужом краю

Густой, серый и бесформенный туман непроницаемой пеленой стлался по дороге. Было холодно и сыро, как осенью, хотя лето только что начиналось, холодное северное лето.

Маленькая двухколесная тележка, плачевно скрипя всеми своими рессорами, мягко подпрыгивала по проселочной дороге. Вдали глухо шумело море, неспокойное в этот мглистый, туманный, серый вечер.

– Далеко? – обратился ехавший в бричке человек к вознице.

Великан латыш, весь съежившийся и ушедший с головою в высокий стоячий воротник своего белого вадмала,[1] казавшийся каким-то фантастическим существом в сером облаке тумана, повернул к нему свое бесстрастное бритое лицо и произнес невнятно:

– He понимай по-рюсска! Но, но! – прикрикнул он тут же на свою малорослую лошадку, и без того бежавшую стремительно-быстрой рысцой. Еще стемнело. Туман сгустился больше, в его прихотливые волнообразные очертания приняли чудовищные размеры. Промозглый, сырой, далеко не летний вечер, казалось, плакал без слез. Колючая струйка сырости проникла под серый кожан путешественника, заставив его задрожать мелкой, зябкой дрожью. Какая-то сонливость отягощала веки, сковывала истомой и реяла над ним в виде сонной, нерадостной грезы.

– Где мы? – попытался он еще раз спросить возницу.

Тот понял на этот раз вопрос. Медленно повернулся на козлах, поднял кнут и, указывая им на три стороны поочередно, произнес тем же деревянно-бесстрастным тоном:

– To Зегевольд… To Трейден… Редевольд дальсе…

Что-то темное огромным чудовищем выдвинулось из бесформенной массы тумана. Лес! – мелькнула догадка в усталой голове ехавшего, и под шум моря он забылся.

Легкие, как незримые мотыльки, сонные грезы закружились над головою задремавшего путешественника… Встали далекие, милые картины недавнего светлого прошлого.

Его звали Сергеем Александровичем Скоринским. Он был студентом второго курса и, пользуясь летними вакациями, ехал на урок.

На первый свой урок!

Скоринские были небогаты. Отец – мелкий чиновник, мать – учительница музыки, сестра Наташа – гимназистка шестого класса и он, Сережа, – студент.

Ему страстно хотелось быть полезным семье, и он бесконечно обрадовался, когда ректор университета рекомендовал его на урок в Лифляндский край, к какому-то оригиналу-барону, жившему еще по образцу прежних феодалов в старинном замке на морском берегу.

Пятьдесят рублей ежемесячно – порядочная сумма для бедняка-студента, и немудрено поэтому, что Сережа Скоринский горячо поблагодарил ректора и с восторгом принял его рекомендацию.

Он сел вчера вечером в вагон, крепко расцеловавшись с провожавшими его родителями и с сестрою, а с полдня уже трусил на этой бричке, управляемой исполином-латышом, в глубь края.

Его сонные грезы рисовали ему милые образы близких – доброе лицо отца, кроткие черты матери и лукавые глазенки шалуньи-сестры.

Вдруг неожиданный толчок.

Тележка стала.

– Редевольд! – произнес тот же бесстрастный голос над его ухом.

И Сережа окончательно проснулся.

… … …

Что это? Перед ним теснится что-то серое, бесформенное, утонувшее в море тумана… Точно огромное чудовище, выгнувшее спину, а кругом лес, странный, черный и таинственный, глухо рассказывающий о чем-то…

– Редевольд! – еще раз произнес латыш.

– Подъемный мост! – догадался Сережа, и ему показалось странным встретить теперь, в наше время, этот остаток грозной феодальной старины…

– Но куда же идти, однако?

– Куда идти? – обратился он к вознице.

– He понимай по-рюсска? – отвечал ему с неподражаемым равнодушием тот же бесстрастный голос.

– Ах, шут тебя возьми, – скорее растерялся, нежели рассердился юноша.

– Что же мне теперь делать? Ах да, заплатить надо прежде всего этому чучелу! – сообразил он, и, достав портмоне из кармана, рассчитался с возницей. Тот пробормотал что-то, чего Сережа не понял, и, медленно взгромоздясь в свою таратайку, задергал вожжами. Бойкая лошаденка взяла с места рысцой, и снова запели, запищали и заскрипели рессоры удаляющейся брички…

Латыш уехал, оставив Сережу одного.

– Ну и нравы! – с комическим отчаянием развел руками молодой Скоринский и двинулся вперед, прямо по горбатому мосту, изогнувшему над рвом свою огромную круглую спину…

Шаг, другой… третий… пять и десять и двадцать шагов, и неожиданно его вытянутые в мглистый серый сумрак тумана руки уперлись во что-то влажное, твердое, как скала.

«Ага, ворота! – сообразил юноша. – Будем стучать!»

И в тот же миг его здоровые кулаки заработали о тесовые доски. Оглушительный лай неприятными, пронзительными звуками врезался ему в уши… Целая свора собак бросилась, казалось, к внутренней стороне ворот…

К собачьему лаю скоро присоединились и другие звуки… Кто-то, гремя ключами, шел по двору.

– Кто там есть? – послышался глухой голос, произнесший эти слова по-немецки.

– Я… впустите, пожалуйста… Сергей Скоринский, из Петербурга, – взмолился юноша, отлично чуть ли не с трехлетнего возраста владевший иностранными языками.

– Учитель молодых господ? – не говорил, a, скорее, стонал голос: так он был глух и безжизнен за стеной…

– Да… да, учитель… Только впустите поскорее…

Снова загремели ключи… Узкая полоска света тонким жалом просунулась сквозь щель ворот и дерзко прорезала серую мглистую туманную пелену… Ворота распахнулись, и в тот же миг высокий человек с фонарем в руках очутился лицом к лицу с Сережей. Собаки с оглушительным воем кинулись на вновь прибывшего. Но высокий человек свирепо замахнулся на них связкой ключей и гаркнул своим глухим и в то же время мощным голосом изо всей силы:

– Трильба… Турбой… Норд… Тубо! Тубо, вам говорят, безмозглые псы!..

Собаки мигом поджали хвосты и стушевались… Они безмолвно обнюхивали пришельца и поглядывали на него с вполне явным недоброжелательством.

Сережа быстрым оком взглянул на их укротителя. Серое, бесцветное, сумрачное лицо. Угрюмые глаза и что-то бесстрастное, холодное в складках около губ и носа.

– Кремень человек! Этот не расчувствуется! – вывел свое заключение юноша о новом знакомце.

А Кремень-человек, между тем, запер ворота, отогнал собак и, сделав знак Скоринскому следовать за собою, неторопливо зашагал по двору.

Сережа с любопытством старался рассмотреть странную, совершенно новую для него обстановку, но туман мешал ему сделать это. Было видно только, что двор был окружен высокой стеной. Кое-где она развалилась от времени, и новенький тесовый забор заменял местами старые камни и плиты… Эта стена, этот двор, этот подъемный мост, – все напоминало ему какую-то чуть тронутую влиянием веков старую крепость. Посреди огромного двора стояло мрачное серое здание, глянувшее на Сережу темными, слепыми глазами своих неосвещенных окон… Это и был замок Редевольд, под кровом которого ему суждено было провести целое лето.

Сердце Скоринского сжалось… Неуютность и мрачность нового жилья неприятным холодком повеяли ему в душу.

Его молчаливый, не менее мрачный, нежели самый замок, спутник привел его на огромное каменное крыльцо… Два каменные льва с копьями в пасти, с хвостами, обвитыми змеями, стояли у входа, как бы преграждая собою путь каждому, решавшемуся с недобрым замыслом проникнуть сюда.

– Герб баронов Редевольд! – с нескрываемой гордостью произнес спутник Сережи, указывая на каменных львов связкою ключей.

– Вы латыш? – живо спросил юноша, обрадованный внезапным нарушением молчания его мрачным спутником.

– Я немец! – отвечал тот тоном оскорбленной гордости, и его глаза слабо сверкнули в надвигающихся сумерках туманной ночи. Печально на ржавых петлях запела входная дверь… и на Сережу повеяло сразу воздухом живого жилья… Они шли теперь – немец и он – по длинному, казалось, бесконечному коридору… Снова запели ржавые петли, и Сережа очутился в крошечной комнате с высоким сводом и скромным убранством. Единственное окно комнаты выходило в сад, но в его темные стекла беспокойно бились мохнатые ветви ели, выросшей под самым окном… Узкая кровать, умывальный столик, письменный стол с рваной клеенкой, старый круглый комод, несколько стульев и кресел – вот и все, более чем скромное, убранство маленькой комнаты.

– Вот ваше помещение! – произнес глухой голос немца, – можете ложиться… В 8 ровно встают молодые господа… Вы должны быть готовы к этому времени… Спокойной ночи!

– Спокойной ночи! – поспешил ответить Сережа, довольный уже тем, что сейчас останется наедине сам с собою…

Немец ушел, суровый, угрюмый, молчаливый и таинственный, как привидение.

А юноша быстро разделся, с наслаждением прыгнул в постель, вытянул в ней уставшие от долгой тряски ноги и в тот же миг уснул как убитый…

Глава II

Первое знакомство

Сережа спал… Во сне ему казалось, что где-то близко плещет море седовато-синей волной… или ручеек журчит, быстрый, смеющийся, неугомонный.

Если бы он мог открыть глаза в эту минуту, он бы понял, что это не ручеек и море. Но он спал. Спал и не слышал. Ничего не слышал, как мертвый.

Между тем в его комнате происходило нечто. Во-первых, серого, мглистого и бесконечного тумана точно и не было ночью.

Солнце сияло вовсю, лучистое, радостное и прекрасное июньское солнце. Оно заливало расплавленным золотом своего огнистого сияния всю комнату разом и две небольшие фигурки в длинных, как у египетских жрецов, ночных рубашках, вертевшихся у его постели.

Это были два мальчика – старший лет двенадцати, красивый, надменный, с гордым взглядом серых, круглых, как у молодого ястреба, глаз, с тонким носом и раздувающимися ноздрями. Черные густые брови сходились у него на переносице и придавали что-то строго-суровое его недетски выразительному лицу. И все же он был хорош собой.

Его брат – десятилетний ребенок с огромною белокурою головою, слабый и хрупкий, казался бы настоящим дурнушкой с его толстыми губами и вздернутым носом, если бы не карие, мягкие, влажные глаза, добрые и прекрасные; они скрашивали это худенькое, белобрысое и болезненно-унылое личико. Оба мальчика, чуть слышно ступая босыми ногами, приблизились к постели спавшего Скоринского и осторожно склонились над ним.

– О, Эддик, смотри, как он хорош! Какое благородное, открытое лицо у него! – произнес с восторгом темноглазый мальчик.

– Вздор ты мелешь, Павел, – резко оборвал его брат, и его серые, стальные глаза с нескрываемой враждебностью остановились на сонном и действительно красивом лице Сережи. – В нем столько мещанства. Сейчас видно, что перед его фамилией не стоит частичка «фон», необходимая для каждого порядочного человека. Ведь он – прислуга!.. Пойми, глупыш, такой же слуга, как Иоганн, Анна и Франц.

– А между тем я сам слышал, как папа велел ему накрывать с нами, а не в людской столовой, – осторожно возразил белокурый мальчик.

– Это оттого, что он ученый. У него медаль. Но руки ему ни я, ни папа подавать не будем… Вот увидишь! – безапелляционно решил Эддик, и его серые, стальные глаза зажглись недобрым огоньком.

– Как жаль!.. Он такой красивый! – мечтательно произнес Павел, разглядывая сонное лицо Сережи своими прекрасными карими глазами…

– Бедняк он! – презрительно произнес его брат, оттопыривая нижнюю губу, – бедняк, нищий.

– А разве дурно быть бедняком? – робко осведомился младший брат у старшего. Старший, Эдуард, презрительно сощурился.

– Ты глуп, если не понимаешь этого. Бедность и нищета не дают поклонения и подобострастия окружающих, – произнес он тоном, не допускающим возражений.

– А мне кажется… – робко заикнулся Павел.

Как раз в эту минуту Сережа пошевелился. Мальчики в три прыжка очутились у двери. Но было уже поздно. Блестящие синие глаза учителя широко раскрылись.

– Кто вы, маленькие духи? – произнес он, беззвучно смеясь.

– Барон Эдуард Вальтер фон дер Редевольд! – с надменною гордостью в сверкающем взоре произнес чернобровый Эдуард и стал в вызывающую позу, глубоко запустив руки в карманы своих еще по-детски коротеньких брюк.

– Павел Редевольд! – просто и ласково произнес младший барон, протягивая Скоринскому свою худенькую ручонку. Сережа взглянул на смешную надменную фигурку старшего барона и невольно расхохотался. Так он был забавен в своей надменной кичливости!

– Вы мне напоминаете маленького петушка, который неудачно пробует на заборе свой молодой голос! – произнес он, внимательным, зорким взглядом окидывая стройную, широкоплечую, но все же комичную фигуру Эдуарда.

– А… вы… вы… вы напоминаете… ощипанную ворону, попавшую в гнездо орла! – дерзко отвечал Эдуард, вполне довольный своею находчивостью.

Но Скоринский, казалось, не разделил его мнения.

– He совсем остроумно, как будто! – засмеялся он и насмешливым взором окинул Эдуарда. – Но кто же это орел, позвольте вас спросить? Вы или ваш папа?

Чернобровый барончик закусил губы. Лицо его вспыхнуло ярким румянцем.

– Пойдем! – произнес он решительно по адресу брата. – Нам здесь совсем не место!

И первый, передернув плечами, вышел из комнаты. Маленький белокурый Павел метнулся было за ним. Что-то робкое, трусливое, порабощенное промелькнуло в белобрысом худеньком личике мальчика…

И вдруг он вспыхнул.

– Нет, нет! – произнес сам себе младший Редевольд, – ни за что! – И в два прыжка снова очутился у постели.

– Вы простите… – залепетал он, путаясь и краснея, как виноватый, – вы простите ради Бога, monsieur Serge. Ведь вас так надо назвать, кажется?.. Но… но… брат Эдуард бывает немножечко слишком странный подчас… А я… я… вы мне так нравитесь, monsieur Serge! И я надеюсь, вы не лишите меня вашей дружбы!

И совсем растерянный, смущенный маленький Павел Редевольд робко протянул обе руки Сергею. Тот горячо пожал эти худенькие лапки, похожие на лапки цыпленка.

– О, monsieur Serge, – произнес горячо мальчик, – как я буду любить вас! Вы такой умный, смелый и красивый.

– Павел! Павел! Да скоро ли ты явишься, бездельник! – звонко пронесся, будя утреннюю тишину, повелительный окрик Эдуарда.

– Вы слышите? Он зовет меня! – пугливо озираясь, прошептал мальчик и стремительно отбежал от постели…

– Разве ты его так боишься? – удивился Сережа.

– О-о! Он такой большой и сильный и так больно дерется! – произнес ребенок, и карие глаза его наполнились страхом.

– А разве ты не можешь пожаловаться отцу?

– О, вы не знаете Эдуарда! Он прибьет меня тогда еще сильнее. – И пугливо кивнув своей не по туловищу большой головой, Павел вприпрыжку, шлепая босыми ногами, кинулся за дверь и в один миг скрылся за нею.

Сергей быстро вскочил с постели и стал одеваться.

Июньское солнце играло. Плавясь целым морем червонного золота, оно дробилось сотнями золотых искр, веселое, радостное и жгуче-ласковое повсюду.

Сережа открыл окно… Сочный, смолистый запах благовонною волною ворвался в комнату. Весь двор Редевольда точно купался в золотом море. В саду было прохладно, зелено и хорошо… Смолистые ели шептали что-то таинственное и веселое, помахивая веером своих иглистых ветвей. Березы стояли дальше, белоствольные, робкие и стройные, как молодые девушки в воскресных платьях.

Среди сада на ровной утоптанной площадке виднелась маленькая часовня, красиво выложенная из белого мрамора. Жимолость и дикий плющ сплелись вокруг нее и таинственной сетью пышно-зеленых бархатных листьев оцепили кружевным покровом белый мрамор… А там дальше белели стены, серые, угрюмые, с пробитой брешью позади сада, как раз за мраморной часовней в самой чаще еловых аллей…

Через брешь и повыше стен уходила ввысь башня… К ней лепилось, точно ища ее покровительства, огромное полуразрушенное здание с темными, поросшими мхом стенами, давно поддавшееся разрушению своих каменных громад.

Это были развалины старого замка, забытые, покинутые, но странно красивые в этом волшебном сиянии праздничного солнца.

За ними громоздилась скала над крутым обрывом, образовавшимся над морем.

Сказочно-прекрасное, серебристо-зеленоватое и говорливое, говорливое без границ, оно тихо плескалось об эту единственную скалу студеной волной.

– Красиво, – вырвалось из груди Сережи, – чудо, как красиво: забытый людьми таинственный и дивный уголок земного шара! Вот бы своих сюда! отца, маму, Наташу, – задумываясь, мечтательно заключил Сережа.

Неожиданно раздавшийся позади него кашель заставил его быстро обернуться.

На пороге комнаты стоял его ночной спутник, такой же угрюмый и суровый, как и окружающие его таинственные развалины замка… Дневное светило, казалось, не изменило его лица, не придало ему ни оживления, ни света… Оно было так же темно и непроницаемо, как и ночью.

– Молодые господа готовы и ждут вас уже в классной, господин учитель! Я отнес туда же и ваш утренний кофе! – Прозвучал его глухой, не поддающийся ни малейшей вибрации, голос.

– Сейчас иду! – весело отозвался Сережа и стал с наслаждением плескаться в студеной струе, со звоном забившей из нехитро устроенного домашнего рукомойника. Потом, расчесав свою пышную шевелюру, он поспешил за стариком.

Глава III

Юный педагог

Снова потянулись бесконечно-длинные темные коридоры… Один… другой… третий… Со сводчатыми потолками, с глубокими нишами по бокам. И не было, казалось, им конца и счета, этим коридорам.

Наконец солнце шаловливо выглянуло откуда-то сбоку, и через высокую дверь Сережа и его спутник вошли в светлую комнату, обильно залитую светом.

Огромные окна, выходящие в сад, были раскрыты настежь, и целое море зелени и аромата врывалось в комнату.

Последняя оказалась классной. Посреди стоял большой стол… За столом сидели два мальчика, уже знакомые Сереже благодаря их утреннему посещению…

Беспокойно и дико озирающийся no сторонам Эдуард, точно маленький львенок, запертый в клетку, и бледный рахитичный Павел с его покорными, как у овечки, добрыми и ласковыми глазами. Сережа радушно кивнул головою обоим. Павлик весь залился слабым румянцем и вскочил со своего места. Эдуард вспыхнул, топнул ногою и, дернув брата за полу куртки, произнес почти громко на всю классную: «Не смей лебезить перед учителем, глупый мальчишка!».

Потом, как ни в чем не бывало, стал насвистывать какую-то немецкую песенку.

Сережа сразу понял, что ему предстоит борьба немалая с гордым и избалованным маленьким человечком. Он сдержался, однако, от резкого слова, готового было сорваться с его уст, и произнес насколько можно спокойнее:

– Когда я вхожу в класс, вы должны встать и поклониться.

Эдуард фыркнул и не шевельнулся.

– Эдуард Редевольд, встаньте! – прозвучал властными нотками голос Сережи.

– Мне отлично и так! – отозвался насмешливо мальчик.

– Встаньте, Эдуард!

Тот хотел не обратить внимания на это приказание, но случайно встретясь с глазами Сережи, вздрогнул. Большие темные глаза смотрели на него в упор, не отрываясь. Проворчав что-то о насилии, Эдуард Редевольд поднялся и неуклюже мотнул головой.

Сережа сделал вид, что не замечает его недовольства.

– А теперь, – весело проговорил он, обращаясь к обоим мальчикам, как ни в чем не бывало, – ваш отец писал нашему директору гимназии, что желал бы видеть одного из вас естественником, а другого юристом. Значит, больше всего времени я буду уделять естественным наукам и истории Рима, Греции и латинскому языку. С вашим прежним учителем вы много прошли?

– О, он бесподобно рассказывал о белых слонах. Так никто не сумеет рассказать больше, – ввернул не без ехидства свое слово Эдуард.

– Ну, а я расскажу вам, не как урок, разумеется, – сегодняшний день мы урок пропустим, расскажу вам про крокодилов.

– Я не хочу про крокодилов! – капризно произнес Эдуард. – Я их терпеть не могу, крокодилов.

– Ну, и не слушай! Я буду рассказывать одному Павлику, – рассмеялся Сережа и тут же начал свое повествование. Он говорил о том, как в прежние далекие времена приносились человеческие жертвы крокодилам, которые считались священными у египтян. Он говорил о молодом мальчике, обреченном в жертву, о горе матери, которая не смела даже плакать о несчастном сыне, боясь гнева страшного божества, и о седых длиннобородых жрецах, которые распоряжались жизнью своего народа.

Сережа говорил увлекательно, красиво.

С пылающими щеками слушал его Павлик Редевольд. Эдуард, стоя лицом к окну, внимательным взором следил за движениями мухи, бившейся о стекло и, казалось, не обращал внимания на рассказ учителя.

Но вот Сережа дошел до того места, как юношу-невольника вывели на берег, около которого находилось отвратительное чудовище, чуть прикрытое водой.

– Рамзес стоял, – красиво вибрирующим голосом рассказывал Сережа, – на берегу Нила, где собралась огромная толпа народа. У воды жрецы произносили свои заклинания. Алчная пасть чудовища была широко раскрыта в ожидании добычи. Несчастный юноша в длинной белой одежде с ужасом ждал конца.

Муха, казалось, перестала занимать Эдуарда. Он живо обернулся с пылающим лицом.

– О, – вскричал он, нервно стуча кулаком, – неужели ваш Рамзес позволит бросить себя в пасть чудовища!

И самым живейшим интересом зажглись его серые глаза.

– Нет, – спокойно возразил Сережа. – У Рамзеса был нож с собою, спрятанный под рубашкой. В ту минуту, когда жрецы приступили к нему, чтобы взять его, он выхватил нож и, размахивая им, ринулся в толпу. Толпа раздалась, в ужасе ожидая возмездия со стороны разгневанного божества. Но Рамзес благополучно достиг рощи и исчез за нею.

– Браво! Браво! Экий молодчинище! – не сдерживаясь более, кричал старший Редевольд со сверкающими глазами. И вдруг, спохватившись, сурово нахлобучил свои черные брови и спросил:

– Откуда вы слышали такую чудесную повесть?

– Я ее нигде не слышал. Я ее сам сочинил, мальчуган, – отвечал Сережа.

– Сами сочинили? Сами? – Глаза Эдуарда расширились.

– Сам! – улыбнулся Сережа.

– И вы много умеете рассказывать «такого»?

И взор старшего Редевольда так и впился в учителя.

– Много. Но не думай, что каждый урок будет так же интересен, как этот. Мне хотелось только доказать тебе, что изучение крокодила, благодаря его прошлому исторически-религиозному значению, не лишено интереса.

– А вы и про белых слонов знаете, пожалуй?

– Пожалуй, знаю и про белых слонов.

– Ах!

Серые глаза Эдуарда сверкнули. Лицо его преобразилось мигом.

Он протянул руку Сереже со словами:

– Я ошибся немного… И теперь ничего не имею против того, чтобы быть вашим другом.

Сережа пристально взглянул на мальчика и, не подавая ему своей руки, погладил только кудрявую, черную головенку и произнес спокойно и веско:

– He так-то легко сделаться моим другом, Эдуард. Так, кажется, зовут тебя, мальчуган? Надо уметь заслужить прежде всего мою дружбу, понял?

Мальчик вспыхнул от обиды, хотел было сбросить со своей головы ласкавшую его руку и раздумал.

Ему приветливо улыбалось такое благородное, такое смелое, юношеское лицо, что не почувствовать доброго влечения к Скоринскому он не мог.

Он буркнул что-то в ответ и снова отошел в угол.

– Браво, браво, молодой человек! Вы отлично, как я погляжу, справляетесь с моими головорезами, – послышался незнакомый голос с порога.

Сережа и мальчики живо обернулись. Пред ними был сам владелец замка – барон Редевольд.

Это был высокий, еще не старый человек, но с заметно седеющей шевелюрой. У него было серьезное доброе лицо и горделивая осанка.

Он быстрыми шагами подошел к юноше и, пожимая ему руку, произнес по-русски с чуть заметным акцентом:

– Славно справляетесь с моими ребятами. В сущности, не дурные у меня сыновья. Старший избалован немножко. Что поделаешь? Покойная жена его слишком любила. На всем здесь лежит ее печать, хотя более трех лет, как баронесса Лина покоится в могиле. Этот замок, этот горбатый мост, ров и развалины – все это оставлено по ее просьбе неприкосновенным, как памятник прежних лет. Баронесса Лина любила рыцарские времена и охотно читала романы из той эпохи. Редевольд был близок ее душе… Вот почему, приехав сюда, вы почувствовали себя героем феодального времени. He правда ли?

Сереже нравился этот высокий, худой, благородный человек, с рыцарской вежливостью говоривший с ним.

Пугавшая его было заглазно семья немецкого барона теперь казалась ему крайне симпатичной и гостеприимной.

Правда, старший из мальчиков своим властным характером внушал кой-какие опасения, но в глубине души юноша не терял надежды подчинить себе маленького Эдуарда и расположить его в свою сторону.

Удар гонга в саду возвестил о завтраке, и все четверо направились в столовую замка.

Глава IV

Редевольская колдунья

Заходящее солнце лениво купало в море свои пурпуро-красные, умирающие лучи… И море под влиянием солнца, стало пурпуро-красным в этот вечерний тихо-радостный час… Кроткою, робкою лаской повеяло от моря… Желтые лютики и бело-палевая кашка, ободренная вечерней прохладой, закивала-заулыбалась с утеса навстречу прощальным пурпуровым лучам…