Таита

Глава VII

На дворе трещит декабрьский морозец. Белые снежинки-мухи крутятся за окнами.

Одиннадцать часов утра. В классе выпускных сидит учитель словесности, высокий некрасивый, с худым болезненным лицом и глубоко запавшими глазами. Его фамилия Осколкин, но есть и прозвище, как это водится в институте: за постоянное прибавление фразы «благодарю вас» после каждого ответа, его так и прозвали институтки «Благодарю вас».

Он подробно и красочно объясняет воспитанницам значение Пушкина, разбирает повести Белкина, говорит о романах и поэмах великого поэта. Мелькают названия: «Арап Петра Великого», «Капитанская дочка», «Полтава», «Цыганы», «Евгений Онегин».

У окна за столиком, низко склонив голову с близорукими глазами, сидит над изящной полоской английских кружев вторая французская классная дама, Анна Мироновна Оль, прозванная институтками «Четырехместной каретой». Анна Мироновна не в меру полна, не в меру мала и очень добродушна. Но прозвище «Четырехместной кареты» она заслужила отнюдь не за свою толстенькую шарообразную фигуру; нет, это прозвище имело гораздо более глубокий смысл. У добродушной и снисходительной, много спускающей с рук институткам Анны Мироновны есть «пунктик»: она постоянно повторяет воспитанницам, что для каждой благовоспитанной девушки необходимо соблюдать четыре правила, а именно: прилежание, любовь к занятиям, веру в успех и почтение к педагогическому начальству. За это ее и прозвали «Четырехместной каретой». Сейчас Четырехместная карета так углубилась в тщательное обметывание кружков английской прошивки, наметанной на длинную полосу батиста, что и не видит того, что происходит в классе. А происходит нечто не совсем обыкновенное.

Перед Никой Баян лежит тонко разрисованная красками художественная программа. В ней малиновым шрифтом по голубому полю значится:

«Музыкально-вокально-танцевальный вечер, имеющий быть в пользу бедной сиротки в выпускном 1-м классе Н-ского института».

Затем следовали номера исполнения:

Арию Татьяны из оперы «Евгений Онегин» исполнит госпожа Козельская.

Марш «Шествие гномов», из оперы «Кольцо Нибелунгов» Вагнера исполнят в четыре руки госпожи Тольская и Сокольская

«Мечты королевы», стихотворение Надсона, прочтет госпожа Браун.

«Как хороши, как свежи были розы», стихотворение в прозе Тургенева, продекламирует госпожа Веселовская.

Цыганские романсы под гитару исполнит госпожа Чернова.

И в заключение «Танцы – фантазии» исполнит босоножка госпожа Ника Баян.

Программа обещала быть крайне интересной. Ее составили накануне шесть заговорщиц во главе с Никой: Наташа Браун, Золотая Рыбка, Хризантема и Алеко с Земфирой. Составили по необходимости: наступила зима, а у Глаши, то есть у «Тайны», дочери института – ничего не было: ни теплого платья, ни сапог, ни галош, ни пальто. А малютка рвалась на прогулку. Решили сообща устроить вечер, первый платный вечер в институте, в пользу бедной сиротки, якобы проживающей в деревенской глуши.

Смелые Никины мечты полетели далеко. Было условлено просить начальницу назначить день, дать залу, разрешить пригласить родных, братьев, кузенов, устроить после вечера танцы. Ах, все это было так заманчиво и интересно! А главное, обещало известную сумму денег в пользу Глаши. Входные билеты были назначены по гривеннику. Сумма крохотная, в сущности, доступная каждому; она бы не стеснила никого, а для маленькой «Тайны» составила бы весьма и весьма многое.

Все это вихрем проносится в кудрявой головке Ники, пока она с сосредоточенным видом берет в руки карандаш и самым тщательным образом высчитывает, сколько может принести денег этот вечер.

Вдруг на крышку тируара (пюпитра, на институтском языке) падает скомканная бумажка.

Ника вздрагиваёт и оборачивается назад.

С последней парты, приподнявшись над скамьею, ей кивает головой и машет руками возбужденная и красная, как мак, Шарадзе.

– Читай скорее! Читай скорее! – говорит её разгоревшийся взор.

Баян развертывает бумажку и читает:

«У Тайны порвались чулки, я заметила. Нет также и зубной щетки. Когда нынче Золотая Рыбка понесет обед, пошли с нею деньги Ефиму, хоть сколько-нибудь.

Едва успевает Ника дочитать последнюю фразу, как худощавое лицо Осколкина обращается в ее сторону.

– Госпожа Баян, – звучит его спокойный, всегда немного иронический голос, – соблаговолите повторить хо, о чем я только что говорил.

Ах!

Ника мучительно краснеет. Менее всего любит она попадать в смешное и глупое положение. Она слишком горда и самолюбива и знает себе цену, эта юная, щедро одаренная природой Ника.

– Я не слышала, извиняюсь, я была занята другим, – говорит она совсем откровенно и просто.

Но учитель, по-видимому, далеко не удовлетворяется таким ответом.

– Вы, госпожа Баян, так сказать, блистали своим отсутствием, – иронизирует Осколкин, – и это не похвально: такая добросовестная ученица и вдруг… Благодарю вас, – неожиданно обрывает он самого себя и чертит что-то в своей книжке.

«Четырехместная карета» волнуется. Отбрасывает изящную вышивку, и близорукие глаза приковываются Нике.

– Будьте внимательны, Баян, – взывает она резким голосом и тоном по-французски.

– Госпожа Тер-Дуярова, не пожелаете ли вы исправить ошибку вашей предшественницы… – обращается к Тамаре неумолимый Осколкин.

«У-у! Противный! Все высмотрит, все заметит!» – волнуется Ника, проворно пряча злополучную программу вечера в тируар.

Тамара еще менее «присутствовала» на уроке, нежели Ника. Вся малиновая, обливаясь потом, поднимается она со своего места.

– Вы говорили… Вы говорили про… Про Пушкина… – выпучив глаза, выжимает из себя она с трудом.

– Совершенно верно… Совершенно верно, госпожа Дуярова, – продолжает ее мучитель, – но о каком же из его произведений я говорил сейчас?

Глаза Осколкина неумолимы. Этот худой, болезненного вида человек, – поэт и художник в душе, каких мало. Он искренно любит свой предмет и не прощает невнимания к великим классикам, которым свято поклоняется, как апостолам и носителям истинного искусства.

Заранее раздраженный предчувствием нежелательного ответа, он недоброжелательно поглядывает на Тамару, и два красные пятна ярко вспыхивают у него на щеках.

– Ну-с, госпожа Тер-Дуярова, я жду… Он ждет…

Бедная Тамара. Она меняется в лице со скоростью движения секундной стрелки. Ах, скорее бы спасительный звонок! У ее соседки, Ольги Галкиной, имеются черные часики под пелеринкой. Глазами, полными безнадежности, несчастная Шарадзе как бы спрашивает подругу:

«Сколько минут остается до звонка?»

Поняв эту богатую мимику, донна Севилья растопыривает под партой пальцы обеих рук.

Это значит: осталось еще десять минут.

Кончено! Все пропало!..

Шарадзе смотрит на учителя, выпучив глаза; учитель – на Шарадзе.

«Суфлерши» работают вовсю. По задним партам, подобно ропоту вечернего прибоя, несется смутный шепот подсказки.

– «Капитанская дочка»… «Капитанская дочка»… Ну же, Шарадзе, говори.

Что произошло с бедняжкой Тамарой вслед за этим, она и сама долго после этого не могла дать себе отчета. Ведь сколько раз читала она «Капитанскую дочку», сочувствовала Гриневу, восторгалась смелостью его невесты Марьи Ивановны, и вдруг… Сам нечистый впутался, должно быть, в это дело, но, вместо тщательно подсказываемого «суфлершами» названия «Капитанской дочки», из уст растерявшейся Тамары вырвалось совсем неожиданно:

– «Генеральская дочка»…

Раздается дружный смех всего класса. Убийственный, исполненный самого недвусмысленного сожаления взгляд со стороны Осколкина наградил растерявшуюся до слез девушку. За ним последовали другие, полные презрительной жалости взоры затем короткое, но полное значения «благодарю вас» и в клеточке классного журнала, против фамилии Тер-Дуяровой, водворилась жирная двойка.

– Я бы поставил вам значительно меньше, госпожа Тер-Дуярова, – сыронизировал учитель, – но в виду того, что вы повысили на целые три чина бессмертную «Капитанскую дочку», рука не осмелилась поставить вам ноль…

– О, несносный, он еще смеется… – чуть не плача, прошептала Тамара. – Да чем же я виновата, что так не кстати подвернулся язык? Не воображает ли он и на самом деле, что я не знаю «Капитанской дочки»?

Осколкин был смущен не менее девушки: такой ответ в первом выпускном классе! Он долго не может успокоиться. Его вознаграждает отчасти красивая декламация Черновой, сильным грудным голосом скандирующей прекрасные выразительные строки «Полтавы»:

Звонок к окончанию класса оглушительно звонит в коридоре. «Благодарю вас» наскоро расписывается в классном журнале, кланяется присевшим ему одном общем поклоне институткам и быстро исчезает из класса.

– В пары! В пары! – высоким тонким голосом, совсем не подходящим к ее полной комплекции, взывает m-lle Оль.

Воспитанницы становятся в пары. Все более или менее оживлены. Наступил час обеда, с нетерпением ожидавшийся проголодавшимися институтками.

За последним столом выпускного класса особенно оживленно. Здесь строят планы предстоящего вечера. Выбирают депутацию, кому идти к начальнице просить разрешения на устройство вечера.

– Ты пойдешь. Ты должна идти, Никушка. Ты ее любимица. Для тебя она сделает все, – безапелляционно решает донна Севилья.

Наташа Браун, Хризантема и Шарадзе поддерживают Ольгу. По лицу Ники скользит довольная улыбка, она знает симпатию к ней начальницы и сама платит самой горячей и неподкупной привязанностью «maman», как называют Марию Александровну Вайновскую, начальницу Н-ского института, ее питимицы.

Ну да, конечно, она пойдет к «генеральше», чтобы лишний раз увидеть эту высокую, стройную фигуру, это прекрасное, полное задушевности, лицо и эти глаза, строгие и ласковые в одно и то же время.

Пойдет и прихватит с собой энергичного черненького Алеко, Мари Веселовскую, как «образцовую» и еще кого-нибудь.

– Сегодня же пойдем, в большую перемену, – решают девушки.

– Mesdames, что за гадость! Есть невозможно! – и стеклянный голос Золотой Рыбки звучит плохо скрытым отвращением с дальнего конца стола.

– Хризантема! Муська! Разбойница ты этакая! Что ты дала мне в лимонадной бутылке?

Лида Тольская, только что энергично действовавшая под столом над переливанием супа из своей тарелки в бутылку от лимонада, которую должна была вместе со вторым и третьим блюдом отнести после обеда в каморку Бисмарка для Тайны, делает отчаянное лицо. Она только что попробовала содержимое бутылки, отлив его немного на ложку, и теперь ее начинает мутить от отвратительной приторно-соленой жидкости.

Хризантема смущается. У нее совсем испуганное и расстроенное лицо.

– Что такое? Я ничего не понимаю. Ты просила дать бутылку с лимонадом; я и дала… Оставила тебе половину. Хотела поделиться с тобой… У меня со вчерашнего приема сохранена. А ты туда супу налила! Несчастная!

– Ах, Боже моии! Так вот почему такая гадость!

– Суп с лимонадом! Недурное сочетание! Ха, ха! Бедная Тайна! Хорошеньким супцем ее намеревались угостить. – Шарадзе, донна Севилья, Ника и Алеко неудержимо хохочут.

Теперь наступает очередь Золотой Рыбке смущаться и краснеть. Но Лида Тольская не такова, чтобы легко смущаться.

– Ха, ха, ха! Непростительная рассеянность, – звенит смехом ее стеклянный голосок.

И тут же под сурдинку она продолжает свою работу под столом. Опорожнив бутылку, она снова наполняет ее супом, уже без примеси лимонада на этот раз.

За вторым блюдом Ника Баян великодушно отказывается от своей порции антрекота в пользу Тайны, и жирный кусок говядины, положенный между двумя ломтиками хлеба, исчезает между страницами задачника Малинина и Буренина при ближайшем и благосклонном участии той же Золотой Рыбки.

С третьим, сладким блюдом, история выходит много сложнее. На третье блюдо подают бланманже. Ознакомившись с меню обеда еще поутру, Золотая Рыбка захватила из класса кружку для питья, которая могла с успехом поместиться в глубоком институтском кармане. В нее-то и перекладывается с тарелки бланманже.

– Ну, вот… У нашей Тайночки будет нынче прекрасный обед, – со вздохом облегчения вырывается из груди Лиды Тольской.

– Только, ради Бога, не попадись Ханже. Она всегда по нижнему коридору в большую перемену странствует… – предупреждают Лиду подруги.

– Ну, вот еще! Да что я о двух головах, что ли?

– Mesdam'очки, новая шарада, слушайте, – стуча вилкой по столу, возвышает голос Тамара, – что это: пять братьев разных возрастов, ходят почти всегда голые, но в шляпах и всегда вместе. А если одеты, то в одно платье. Любят все трогать.

– Знаю, знаю: пальцы, – хохочет Хризантема.

– А ты зачем говоришь? Ты знаешь; другая не знает. Всю обедню испортила.

Тамара искренне злится. Она не любит, когда отгадывает кто-нибудь ее шарады и загадки. А когда злится Тамара, то незаметно начинает говорить с акцентом. Слово «обедню» она произносит «обэдну». И это выходит забавно и смешно. Институтки смеются на этот раз несдержанно и громко.

Близорукие глаза «Четырехместной кареты» замечают чрезвычайное оживление, господствующее за последним столом. Насторожившееся ухо слышит веселые взрывы смеха. M-lle беспокоится и, встав из-за стола, направляется туда.

– Mesdames, тише. «Карета» катится. Тссс!

Слава богу, конец обеда: звонок к молитве.

С бутылкой из-под лимонада и с кружечкой бланманже в кармане, с задачником Малинина и Буренина, чудесно укрывшим в себе завернутый в бумагу антрекот, Золотая Рыбка бочком, между столами, прокрадывается к выходу, пока весь институт стоит на молитве. Вот она уже почти достигла двери… Вот незаметно очутилась возле нее.

– Ах!

Перед испуганной девушкой, словно из-под земли, вырастает инспектриса.

– Куда?

Золотая Рыбка бледнеет. Задачник падает у нее из рук на пол и – о, ужас, – раскрывается на том самом месте, где лежит обернутый в жирную просаленную бумагу злополучный антрекот.

– Боже мой! Все пропало! – в искреннем отчаянии лепечет бедная Лида.

Маленькие глазки Ханжи остро впиваются в побледневшее личико молоденькой девушки.

– Это еще что за новости? Куда вы несли этот ужас?..

– Это… Это… Не ужас… Это антрекот… Я не смогла съесть его за обедом… – лепечет Тольская, – я оставила «на после», и меня нет аппетита в двенадцать часов, он появляется к двум…

– Кто появляется к двум? – сурово сдвигая брови, спрашивает инспектриса.

– Аппетит… – покорно и жалобно срывается у Золотой Рыбки.

Кругом не в силах удержать смеха. Одноклассницы и «чужестранки», воспитанницы других классов, толпятся кругом. Напрасно классные дамы выходят из себя, силясь удержать на месте институток, их так и тянет к своеобразной группе у дверей.

Окинув своим всевидящим оком тщедушную, хрупкую фигуру Золотой Рыбки, Гандурина замечает странно оттопырившийся Лидин карман… Еще минута, и костлявые пальцы инспектрисы протягиваются к нему.

– Это еще что такое? Бутылка? Вы спрятали вино? Пиво? Что? – и она с торжествующим смешком злорадства извлекает из кармана Тольской злосчастную бутылку с бульоном.

В первое мгновенье инспектриса молчит, пораженная сюрпризом, но через минуту обретает дар слова разражается целой тирадой.

– Так и есть – желтый цвет – вино! И как тонко придумано: слить его в бутылку от лимонада. Нечего сказать, хорош пример для остальных! Молодая девица, выпивающая за обедом, как кучер или кухонный мужик!.. Мне жаль ваших родителей Тольская. Вы окончательно погибли. Надо много молитвы, много раскаяния, чтобы Господь, Отец наш Небесный…

– Ах, Господи, – истерически вскрикивает Лида и, не выдержав, закрывает руками лицо и разражается громким рыданьем, – зачем раскаяние, когда… Когда это не вино… а суп… Бульон, самый обыкновенный бульон…

– Суп? Бульон, вы говорите? А это что? – И быстрые пальцы инспектрисы снова погружаются на дно Лидиного кармана. – А это что? – Ах! – В тот же миг Гандурина отдергивает пальцы, и все лицо ее выражает последнюю степень брезгливости и отвращения. Рука ее попала в холодную, студенистую, подвижную массу бланманже, находившегося на дне Лидишой кружки, и она приняла эту массу за лягушку.

Слезы Тольской стихают мгновенно. Злорадная улыбка искажает миловидное личико.

– Не трогайте, m-lle, – просит она, глядя на строгое лицо инспектрисы.

– Ля-гу-ш-ка!

Это уж чересчур. Чаша терпения переполнилась сразу. Юлия Павловна вся так и закипает негодованием.

– M-lle Оль, – зовет Гандурина классную даму первого класса, – полюбуйтесь на этот экземплярчик, на вашу милейшую воспитанницу. Не угодно ли взглянуть на нее… И это называется – барышня! Выпускная институтка! Благовоспитанная девица! Пьет вино да обедом, прячет в карман лягушку!.. Ступайте, в наказанье, впереди класса. Вы наказаны… Какой стыд! Вы, большая, заслуживаете наказания, как какая-нибудь седьмушка. Стыд и позор!..

И слегка подтолкнув вперед Лиду, возмущенная Гандурина, брезгливо поджимая губы, двумя пальцами берет в одну руку задачник с антрекотом, все еще благополучно находящимся среди его страниц, в другую – бутылку с супом и торжественно, как трофеи победы, несет их к ближайшему столу.

– Все будет передано maman, – шипит она, сопровождая слова свои убийственным взглядом.

– Что такое? Что у вас в кармане? – волнуясь, сильно побагровев пристает к Золотой Рыбке добродушная Анна Мироновна.

– Ах, оставьте меня. Из-за вас всех Тайна осталась без обеда, – снова разражается истерическим плачем бедняжка Тольская.

– Но откуда у вас лягушка в кармане? – не унимается «Четырехместная карета».

– Какая лягушка – крокодил! Нильский крокодил у меня в кармане! – рвется громкий истерический вопль из груди маленькой девушки, и она плачет еще несдержаннее еще громче.

Теперь уже никто не смеется. Все испуганы и поражены… Всегда сдержанная, скупая на слезы, веселая, здоровенькая Лида Тольская рыдает неудержимо. Кругом нее волнуются, суетятся, утешают. M-lle Оль, взволнованная не менее самой Лиды, мечется, щуря свои близорукие глаза, требует воды, капель…

Валерьянка, Валя Балкашина, извлекает из кармана разбавленный водой бром, имеющийся у нее всегда наготове, и английскую соль.

– Вот, возьми, Лида, прими… Нюхай… – шепчет она взволнованно.

– Душка, не обращай внимания на Ханжу, – шепчет с другой стороны Хризантема, верная подруга Золотой Рыбки, Муся Сокольская.

– Ангел! Дуся! Мученица! Святая!.. – лепечут седьмушки и шестушки, обожательницы Лиды, пробираясь мимо столов «первых» к выходу из столовой. С восторгом и сочувствием смотрят они на Лиду, с ненавистью и затаенной злобой – на инспектрису.

– Перестань плакать, Лида, – неожиданно звучит низкий грудной голос Алеко-Черновой. И смуглая сильная рука девушки ложится на плечо трепещущей в слезах Золотой Рыбки. – Право же, не стоит тратить слезы по таким пустякам. Мало ли, сколько большого серьезного горя ожидает всех нас в жизни. А мы заранее, убиваясь но мелочам, тратим богатый запас сил души. Перестань же, не стоит, Лида, право не стоит… Надо уметь побеждать себя. Надо уметь хранить душевные силы для будущей борьбы…

Что-то убедительное, искреннее звучит в голосе энергичной девушки. Что-то такое, что невольно передается рыдающей Тольской и словно гипнотизирует ее. Слезы Лиды прекращаются, рыдания переходят в тихие, редкие всхлипывания.

– Да… Да… Я сама знаю… Глупо, что реву, как девчонка… – лепечет она.

– Успокоились? – язвительно вопрошает Ханжа, снова приближаясь к девушке. – Истерика вышла неудачно… Напрасно старались. У воспитанной барышни не может быть и не должно быть никаких истерик. И жалея maman, а не вас, конечно, я ничего не передам ей на этот раз, но… В следующее воскресенье в наказание за все ваши дерзкие выходки вы останетесь без приема родных, – замечает Гандурина и, наградив Тольскую негодующим взглядом, исчезает из столовой.

Общий вздох облегчения вырывается у всех тридцати пяти девушек. Даже Анна Мироновна Оль облегченно вздыхает. Она снисходительна и мягка своим юным воспитанницам и, где может, покрывает их, и с инспектрисой у нее, вследствие этого хронические нелады.

Между тем выпускные поднимаются в классы. Капочка Малиновская шепчет по дороге, шедшей с ней в паре и все еще продолжавшей всхлипывать, как не утешившийся после перенесенного наказания ребенок, Тольской:

– А все это потому произошло, что даром Божиим пренебрегаешь… Хлеб, пищу Господню, в учебники суешь кое-как… Грех это… Взыщется за все… Ересь… Вот и…

– Ах, молчи, пожалуйста! И без тебя тошно.

Действительно тошно… И не одной Лиде Тольской, но и всем остальным. Благодаря не удавшейся экскурсии Золотой Рыбки в сторожку Ефима, маленькая Тайна осталась без обеда. Неужели же ей придется довольствоваться сегодня жидкими невкусными щами и кашей, которые получает из казенной кухни Ефим? Ведь маленькая Тайна не привыкла к такой грубой пище. Ежедневно ей носили обед с институтского стола. Бедняжка, она, наверное, голодна сейчас, ей хочется кушать, она ждет своей обычной обеденной порции. Что им делать теперь? Как помочь малютке? Все эти мысли волнуют не одну впечатлительную девичью головку: они не дают покоя никому из выпускных. Все остальное отошло на второй план.

Депутация к начальнице не состоялась: ее отложили более благополучного случая. Все грустны и встревожены. Все ждут исхода и не находят его.

Глава VIII

«Т-а и-та объелась. У Т-а и-ты заболел животик. Бисмарк просил кого-нибудь придти к нему…»

Эту лаконическую записку, нацарапанную карандашом, принесла лазаретная девушка Даша, случайно встретившая Ольгу Галкину в коридоре, и вручила ее Нике Баян.

Был вечер. Воспитанницы готовили уроки к следующему дню.

– Mesdames, – встревоженная полученным известием, крикнула, вбегая на кафедру, Ника, – mesdames, нужно кому-нибудь идти в сторожку. Т-а и-та больна. Вот записка.

– Т-а и-та? Кто это такой? – спросила Балкашина.

– Неужели не догадываетесь, – сердито ответила Ника.

– А! Т-а, это – Тайна, а и-та – это института! – хлопая в ладоши воскликнула Шарадзе, довольная своей находчивостью. – Значит, это наша Тайна больна?

– Да, да, да! И Севилья из предосторожности написала «Т-а и-та», чтобы никто не догадался… Тайна больна, – продолжала Ника. – Надо ее сейчас навестить… Мы пойдем к ней на этот раз только двое: я и Валя Балкашина. Она кое-что смыслит в лечении. Так будет безопаснее. Да и двое мы не потревожим малютку. Ах, подумать страшно, чем и как она больна. Пойдем скорее к ней, Валя!

Худенькая девушка бессильно кивает головой, потом, приподняв крышку пюпитра, долго копошится у себя в ящике. Слышится звон склянок… Бульканье капель, какой-то шорох…

– Ну что, Валерьяночка, идем?

– Конечно, Ника, конечно…

– Только возвращайтесь скорее, mesdames. Не мучайте, – слышатся вокруг них взволнованные голоса остальных воспитанниц. – А то мы тут, Бог знает что будем думать о болезни Тайны. Мучиться, волноваться.

– Да поцелуйте ее от тети!

– От дедушки!

– От мамы!

– От тети!

– И от меня!

– И от меня!

– Ото всех, ото всех поцелуем, не беспокойтесь, – спешат Ника и Валя заверить в один голос подруг.

– От меня увольте, пожалуйста, не надо, – брезгливо тянет Лулу Савикова.

– Ах, пожалуйста, не трудись. Очень нужны Тайночке твои препротивные поцелуи!.. – неожиданно вспыхивает Баян.

– Какое выражение. Fi donc![16]Стыдитесь, Баян, – жеманно поджимая губки, цедит Лулу, и все ее худенькое продолговатое лицо изображает пренебрежение и брезгливость.

– Ну, уж молчите, m-lle Комильфо, не до выражений тут, когда Тайночка больна, – сердится пылкая Шарадзе.

– Какое мне дело до нее… – пожимает снова Лулу плечами.

– Конечно, тебе нет дела до Тайны… Ты ее мачеха, ты ее не любишь нисколько… – горячится Золотая Рыбка, и глаза ее загораются и сверкают, как угольки. – И за это тебя ненавижу, да, ненавижу, прибавляет она совсем уже сердито.

– Какие у вас грубые манеры, Тольская, – презрительно бросает Лулу.

– Зато есть сердце, – вступается за подругу Хризантема, – а у тебя, вместо сердца, кусок приличия и больше ничего.

– Да не ссорьтесь вы, mesdam'очки! Брань и ссоры – ересь и грех, противные Богу, – стонет со страдальческим лицом Капа Малиновская.

– Mesdamts, довольно. Мы идем.

И Ника Баян с Валей Балкашиной, взявшись под руку, исчезают из класса.

В среднем классном коридоре все тихо и пустынно в этот вечерний час. Двери всех отделений закрыты плотно. Институтки всех классов погружены в приготовление уроков к следующему дню. Только за колоннами на площадке лестницы, у перил, мелькает какая-то серая фигура.