ПЯТЬ
Мне пять, я на тренировке. Каждый день по два часа: ОФП и лед. Иногда еще час хореографии.
Полгода назад по телевизору транслировали чемпионат мира по фигурному катанию. Конечно, мы смотрели, как и большинство советских граждан. Зимняя триада: биатлон, фигурное катание и хоккей – неизменно приносила стране золотые медали. Фадеев, Роднина и Зайцев, Бестемьянова и Букин – фамилии, вписанные в историю мирового спорта. И я смотрела, как фигуристы прыгают и скользят по блестящему льду, а ты спросила меня: «Нравится? А хочешь так же?» – «Конечно!» – доверчиво кивнула я, не отрываясь от экрана.
Ты отвела меня в подготовительную группу при ЦСКА: ты хотела не просто спортивные нагрузки для моего здоровья – ты хотела стать матерью чемпионки. Я ходила и старалась делать все, что просят. Получалось не очень. Не видевший во мне перспективы тренер с каждым занятием уделял все меньше и меньше внимания. Но ежедневно в семь утра – только в такую рань лед свободен для тренировок самых младших – я уже была у борта. Для этого нужно было встать в пять, быстро собраться и позавтракать, заплести пучок (ты всегда торопилась и дергала мои волосы невероятно больно), преодолеть дорогу на трамвае и метро примерно час, переодеться и зашнуровать коньки – маленькому ребенку это мог сделать только взрослый, потому что шнуровать нужно туго, иначе легко заработать вывих.
Тренировки были даже по субботам, а по воскресеньям детей «подкатывали», то есть занимались дополнительно. Но это только с теми, чьи родители точно решили воспитать чемпионов, чего бы им это ни стоило. Ты, мама, об этом не знаешь. Пока.
Забегая вперед, расскажу о некоторых ребятах из нашей группы. Среди нас был будущий олимпийский чемпион, но по стечению обстоятельств именно его никто из родителей не водил на тренировки. Его приводила бабушка, и сил шнуровать ботинки у нее было мало, поэтому помогали другие родители – снисходительно, конечно. Никто не верил, что при таком отношении родителей ребенок сам сможет добиться чего-то значительного. Но именно Илью через семь лет выбрал Виктор Кудрявцев, от которого он позже перешел к Тарасовой. В группе был еще один очень сильный мальчишка – Виталя. Ох как мать била его после тренировок за любое замечание тренера. Виталя не смог закончить школу: положили на лечение в психиатрическую больницу.
Но это все будет позже, а пока мы все учимся приседать и делать пистолетик, отрабатываем простое скольжение вперед и назад, прыгаем козликов и непременно держим спину.
Я очень устаю, но не возражаю. Знаю, что ты расстроишься, ведь ты мне все время напоминаешь, сколько для меня делаешь и как сильно я должна быть благодарна за то, что я не в детдоме.
Спустя много лет, когда весь спортивный ад закончится, я узнаю, что это ты в детстве очень хотела быть фигуристкой. Ходила зимой на каток. Но то ли родителям было некогда водить тебя на тренировки, то ли ты не так уж готова была заниматься всерьез – этого ты не рассказывала, – фигурное катание так и осталось твоей нереализованной детской мечтой. Но у тебя была я, и ты была готова на многое, чтобы доказать миру, что твои желания должны исполняться.
ШЕСТЬ
Три месяца назад мне исполнилось шесть. Осенью ты начала меня готовить к школе. Учиться писать, решать примеры. Читать я уже умела довольно сносно. В твоем мире дочь могла быть только отличницей. Иначе… – я даже не знаю, что иначе, но верю, что только отличные оценки смогут помочь мне получить чуточку твоей доброты.
Я сижу в комнате, день солнечный и теплый. Гулять мне не хочется: я не знаю, как проводить время во дворе. У меня нет подруг, ведь я занимаюсь спортом, потом готовлюсь к школе, и еще ты отвела меня в музыкалку. Меня, конечно, зачислили. Слух у меня оказался не абсолютный, но ты очень просила, и учительница, которая собиралась на пенсию через пару лет, согласилась, пожалев тебя или, возможно, меня. Через восемь лет, подготовив меня к поступлению в музыкальное училище, она призналась, что я была ее лучшая ученица за все годы.
Со двора доносится пение птиц, и так отчего-то хорошо! Твой строгий голос быстро заставляет меня вернуться к тетради. Я снова стараюсь. Ты снова недовольна. Я делаю ошибку! Нет, нет, нет… Может, пронесет и ты не увидишь? Но поздно! Ты свирепеешь на глазах, начинаешь шипеть (орать нельзя, потому что квартира коммунальная и могут услышать соседи): «Безмозглая тварь, дура, тебе всё как об стену горох!» Твое лицо очень близко. Оно перекошено, и мне так страшно, что я скукоживаюсь, а слезы катятся из глаз одна за одной. Я как можно быстрее их вытираю рукой: плакать нельзя, я помню. Но снова поздно! Ты еще больше злишься, хватаешь меня за подбородок и трясешь. Больно, но нужно терпеть. Ты командуешь мне сесть за пианино и играть то, что задали. Резкими движениями открываешь дневник, читаешь задание; прищурив глаза, спрашиваешь, поняла ли я, и уходишь на кухню готовить ужин.
Я играю заданные пьески, не понимая, правильно или нет. Главное, чтобы из комнаты доносились звуки. Скоро придет папа с работы, и вы будете обсуждать что-то свое, взрослое, а мне можно будет побыть в своем отгороженном шторкой углу, разговаривая с куклой или с собой.
СЕМЬ
Мы всей семьей на Водном стадионе. Я в первом классе. Учусь только на пятерки. В музыкальной школе тоже только пятерки. Везде меня хвалят. Но на спортивных соревнованиях я часто последняя, иногда предпоследняя, что мне кажется невероятным достижением. Но разве можно тебя этим порадовать?
Ты наконец узнала, что лучшие в группе «подкатываются». Денег на подкатывание с тренером нет, поэтому ты решила это делать сама. Дорожки для конькобежцев открыты по выходным для всех желающих, и вход стоит недорого. Лед открытый, на улице крепкая зима, и, несмотря на активное катание, мне холодно. Я занимаюсь в том же костюме, что и на крытом льду: дополнительная одежда будет сковывать движения. Теплые носки в коньки надеть тоже нельзя – просто не налезут, поэтому ног уже не чувствую.
В семь лет спортсмены ЦСКА прыгают полтора-два оборота. Аксель у меня получается через раз, остальные – всегда заваливаю. Никто не учит меня раскрываться вовремя, правильно группироваться в воздухе – я просто механически повторяю одно и то же: заезд, толчок, вращение в воздухе и падение вместо выезда. Падаю больно. Синяки повсюду. Старые – зелено-желтые, новые – сине-красные. Я привыкла.
Вот очередной прыжок. То ли от усталости, то ли от холода – падаю особенно неудачно. Всем телом, на бок, ударяю плечо. От боли слезы брызгами вылетают из глаз. Поднимаюсь, вытираюсь перчаткой. Подъезжаю к родителям. Ты стоишь с каменным лицом – недовольна, что за час я так и не смогла выполнить ни один сальхов с выездом. Папа протягивает платок и подает чехлы. Он бережно снимает коньки, накидывает на меня куртку и растирает ноги. По ним бегут тысячи иголок – ужасное ощущение, но я его люблю, потому что оно означает конец тренировки. Оно означает, что сейчас мы по дороге купим пончики и у тебя, мама, будет хорошее настроение, а значит, мне тоже будет хорошо. До завтра. Завтра понедельник и на тренировке что-то снова не получится. В раздевалке ты будешь сверлить меня ненавидящим взглядом, но это ничего по сравнению с Виталиком. Виталика будут бить чехлами по голове, и он не будет плакать. Он никогда не плачет. Правда, однажды он подошел к Илье с бритвой и чуть не полоснул его по горлу, но всем повезло – тренер был рядом, и инцидент замяли.
Но это все будет потом, а сегодня можно чувствовать себя спокойно, ведь тебе вроде не за что меня ругать, тем более вечером вы с папой пойдете в гости – недалеко, к соседям по коммуналке. Тетя Лариса и дядя Витя – добрые и веселые. Правда, тетя Лариса тебя страшно раздражает своей спортивной фигурой. Она занимается волейболом. Для души, после работы. А с дядей Витей ты много шутишь.
А еще у них есть дочь, Оля. Она младше меня на три года, поэтому я не знаю, как с ней дружить. У нее есть хомячки – пушистые, глаза как черные бусинки. Они живут в клетке с подстилкой из старых газет. Оля не всегда успевает менять газеты, и часто клетка издает специфический запах. Ты обычно брезгливо морщишься и непременно говоришь: «Как можно держать таких паразитов?» А мне так хочется какое-нибудь животное – пушистое и теплое. Чтобы можно было обнять и почувствовать любовь. И я прошу: ну пожалуйста, мама, давай заведем щенка или котенка. А ты закатываешь глаза и спрашиваешь, кто за ним будет убирать. Я согласна убирать, я обещаю, но ты почему-то не веришь.
ВОСЕМЬ
Второй класс. Учительница, которую я обожаю – она так по-доброму смотрит на меня, – раздала контрольные диктанты по русскому. Четверка. Вообще, Лариса Васильевна мне даже иногда помогает. Если, например, ошибочка незначительная и ее можно исправить незаметно, она мне подсказывает, как исправить, и не снижает оценку. Это такое приятное чувство, что взрослый человек тебе помогает! Но в этот раз ошибка была слишком очевидной, и вот она – четверка.
Я стою у раздевалки уже одетая и знаю, что снаружи меня ждешь ты. Как тебе сказать про четверку? Может, не говорить? Но ты увидишь ее в дневнике. Ноги ватные, и тут я вижу Юльку. Ее мама тоже ждет во дворе школы. Мы выходим вместе и вчетвером идем к метро. Ты не спрашиваешь меня про диктант, и от радости я несусь с Юлькой наперегонки. Мы затеваем с ней прятки, и, убегая за трансформаторную будку, я неудачно падаю на левую руку. Что-то больно пронзает ладонь, я поднимаюсь, просто зажимаю кулак и стремглав бегу к тебе. Не глядя на руку, разжимаю пальцы и вижу ужас на твоем лице. Алая кровь пульсирует из раны на ладони. Оказывается, я упала рукой на торчащую крышку консервной банки и порезалась довольно глубоко. Ты, ничего не говоря, вынимаешь и прикладываешь платок, чтобы кровь не капала на одежду, берешь меня за правую руку и быстро тащишь в медпункт ЦСКА. Доктор, систематически имеющий дело со спортивными травмами, настолько мастерски латает мне порез, что шрам сейчас можно разглядеть только в лупу.
Домой едем молча, ты лишь немного поворчала, что теперь мы не сможем ездить в музыкалку целый месяц и что ты сто раз просила меня беречь руки. Ведь я музыкант. Мне приятно думать о себе как о музыканте. Здорово, что не спортсмен: музыка мне нравится больше. Правда, немного непонятно, почему, если я уже музыкант, мы все еще ходим на тренировки.
Вечером ты рассказала папе о том, как я неуклюже упала и тебе пришлось очень быстро бежать и очень сильно просить, чтобы мне зашили руку. Папа жалел тебя. Когда ты вышла в ванную, он заглянул в мой закуток и спросил, как рука. Я показала, он подул и пообещал, что так заживет быстрее.
Почему-то папа старался меня жалеть, когда ты этого не видела. Я его понимаю, ему тоже иногда доставалось от тебя. Не то сказал, не так сделал, сделал так, но не вовремя – причин было много. Но папа всегда извинялся, шутя: «Виноват, исправлюсь» – и ты переставала злиться. Я так не могу. Я почему-то сильнее обижаюсь, мне все время хочется плакать, когда ты ругаешься, мне кажется, что ты не всегда справедлива. Хотя ты каждый раз объясняешь, что виновата именно я. И вроде все сходится, только все равно обидно.
ДЕВЯТЬ
Я вернулась из школы и застала тебя на общей кухне с ножом в руках.
Теперь я учусь в другой школе, рядом с домом. Мне уже девять. Ты перевела меня кататься в «Олимпийский», и ходить в эту школу удобнее – я могу это делать самостоятельно. Переходить в новый класс было страшновато, но обычные ребята – не спортсмены – мне понравились даже больше. У меня появилась подружка Дана, с которой мы сидим за одной партой. Дана – дочь генерала, ее родители мне кажутся бабушкой и дедушкой. Они живут в старинном доме со статуями. Однажды Дана предложила мне зайти к ней домой. Как же я удивилась, что в квартире, где шесть комнат, живет всего одна семья. В гостях было не по себе. Но мама Даны была очень дружелюбна и угостила нас чаем с конфетами. Она как будто никуда не торопилась – странно, ведь ты всегда торопишься. Точнее, ты все делаешь быстро, и я никогда не успеваю за тобой. А здесь, на огромной кухне с высоченными потолками и лепниной вокруг люстры, хотелось пить чай, смеяться и никуда не торопиться.
Я стою у входа на кухню, а ты с остервенелым лицом и ножом в руке подходишь к клетке с попугайчиком.
Оле завели волнистого попугайчика, и она мечтала научить его говорить. Но попугайчик оказался самкой, а самки, как известно, почти необучаемы. Поэтому попугайчик только издавал громкие свистящие звуки. В этот день утром Оля вынесла клетку на кухню и, видно, забыла ее там. Попугай радовался присутствию людей, свистел, чирикал и цокал.
Когда ты просунула лезвие ножа в клетку, попугайчик отодвинулся вглубь и замолчал. «Мам, что ты делаешь?» – ты резко обернулась и разразилась тирадой о том, как эта чертова птица не дает тебе спокойно готовить, орет, не затыкаясь, и что у тебя от этого голова раскалывается. После чего повернулась к попугаю и угрожающе прорычала: «Еще раз заорешь – убью!» Ты положила нож возле клетки, словно напоминание, и повела меня в комнату. Я испытала облегчение, что досталось попугаю, а не мне, – хотя мне вроде было и не за что.
На всякий случай я села сразу за уроки, чтобы просьба передохнуть тебя не разозлила.
ДЕСЯТЬ
Мне десять, и осенью меня приняли в пионеры. Это было так торжественно и красиво! Нас пригласили в папину академию, где мы произносили клятву и получали алые галстуки в обмен на свои звездочки. Я видела, как папа мной гордился. Он был такой красивый в военной форме. И нам было так здорово идти вместе, держась за руки, по бульвару, усыпанному шуршащими под ногами разноцветными листьями. Счастье!
В середине февраля нашу учительницу попросили подготовить двух учеников для поздравления членов политбюро на трибунах Мавзолея. Для школы это было событие вселенского масштаба. И в список возможных участников вошли я и Дана! Я ликовала, ведь это означало, что меня признали лучшей в классе, да что там в классе – в школе. Меня покажут Девятого мая по телевизору: я буду вручать цветы какому-то очень важному дяденьке или заслуженному ветерану. От этих мыслей кружилась голова. Тебя, правда, это не слишком волновало, но я думала, что, когда ты увидишь меня по телевизору, ты точно обрадуешься.
Фамилии несколько недель согласовывали. И сегодня объявили, что выбрали Дану – пойдет только она. Дома я с горечью рассказала тебе, что меня вычеркнули из списка. Ты ухмыльнулась: «Конечно, ведь твой папа лейтенант, а не генерал, как у Даны». Ты равнодушно отвернулась к плите, а я прошмыгнула в комнату. Слезы душили, и я тихонько поплакала, пока ты не позвала за стол.
В тот же день в музыкальной школе за плохо отработанную пьесу и невнимательность учительница влепила мне четыре с тремя минусами. Имея в виду крепкий трояк, но зная, что я плохо переношу низкие оценки, она написала огромными буквами: «ДОУЧИТЬ!», подчеркнув это трижды. Когда вечером я выкладывала из портфеля дневник, меня било мелкой дрожью. Услышав твои приближающиеся к комнате шаги, я в смятении сунула дневник в щель между балконными дверями, которые запирались осенью до весны. Через два дня перед очередным уроком фортепиано ты решила проверить дневник – мне ничего не оставалось, как промямлить, что я его потеряла. Странно, но ты меня за это не отругала, скорее удивилась. Так дневник остался между балконными дверями до конца марта. Страх разоблачения рассеялся, и мне казалось, что я смогла-таки обмануть судьбу.
Однажды, вернувшись из школы, я не услышала обычных звуков с кухни – это означало, ты в комнате, что было совсем необычно. Сердце затрепетало в предчувствии ужасного. Я заглянула в комнату – ты сидела спиной ко мне. «Заходи, – сказала ты металлическим голосом, не оборачиваясь. – Ложись на диван и снимай штаны», – прорычала ты, теперь уже глядя прямо мне в глаза, не мигая и покрываясь багровыми пятнами. «За что? Мамочка, за что?» – я повторяла это, пытаясь не захлебнуться слезами. Ты победно схватила со стола мой «потерянный» дневник: «Ты что, меня за дуру вздумала держать?!» Дальше ты повалила меня на диван, взяла заранее приготовленный папин ремень с огромной бляхой, дождалась, пока я сама стяну штаны, и отходила меня этим ремнем так больно, что, когда ты закончила и скомандовала одеваться, я не смогла сесть и сползла боком. Кое-как, натянув на ноющее тело штаны, сгорбившись и на трясущихся ногах, я ушла в свой закуток. Я не помню ни вечера того дня, ни что и как говорил папа, ни твоих дальнейших угроз – все застилали боль и обида. И отчаяние. Отчаяние оттого, что теперь я никогда не смогу заслужить твою любовь и это уже никак не исправить.