Дурдом. Роман основан на реальных событиях

Я перевожу взгляд на Лилю, ожидая ответа, но та съёживается и послушно тянется к двери.

– Здравствуйте, Лариса Петровна. Лилию Владимировну пригласила я, чтобы она помогла мне с уборкой, – ледяным голосом говорю я, чеканя каждое слово. – Моя няня на больничном. Это раз. Второе: с какой стати вы хозяйничаете в моей группе?

– Холодно же, – мгновенно сникает кладовщица, как проткнутый шарик.

– Температура в игровой должна составлять не более двадцати четырёх градусов. Я свою работу знаю, а вы идите, и делайте свою! – распаляюсь я, хотя причина моего гнева не столько Крыса-Лариса, склочный характер которой известен всему дурдому, сколько безропотная Лиля.

– Извините, Юлия Борисовна, – бормочет завхоз, аккуратно прикрывая за собой дверь.

– И впредь извольте стучать! – ору я вслед и оборачиваюсь к подруге:

– Ты что, овца? Почему ты позволяешь какой-то хамке так обращаться с собой?!

– Ну, она вроде как моя начальница, – оправдывается та.

– И это даёт ей право вытирать об тебя ноги??

Лилька виновато пожимает плечами и торопится в изолятор, цепляя в коридоре пустой мешок из-под белья.

– Ну всё, теперь тебе хана! – смеётся Рита. – Ты её знаешь, она любого с дерьмом съест.

Остыв, я тоже немного переживаю, хотя мне Крыса-Лариса и не начальник.

Рита демонстрирует новенькую, девочку лет пяти.

– Что с ней?

– Как минимум ДЦП и астма.

– А чем её лечат?

– Это ничем не вылечить, да мы и не больница. Мы просто оказываем паллиативную помощь, – Рита поясняет:

– Облегчаем страдания, насколько возможно.

– Думаешь, им больно?

Рита кивает:

– Думаю, они страдают физически.

– Тогда зачем их мучить? Они безнадёжны, ещё и страдают! Вон Лена с грыжей могла раза два умереть, а вы её всякий раз откачивали. Зачем? Пусть бы ушла спокойно.

– Я всё понимаю и согласна с тобой. Но только не в мою смену! Скажут потом, что у Маргариты Наильевны в смену часто мрут.

– Обидно, сколько денег государство тратит впустую, когда можно было помочь тем, кому действительно можно. Например, дэцэпэшников реабилитировать.

– Ну эти то-тоже люди.

– Ну как сказать: в прямом смысле слова их нельзя считать людьми, ведь человек – это разумное социальное существо, обладающее членораздельной речью, а посмотри на них – у них нет разума, не говоря уже о речи. Они только с виду напоминают людей.

– Мне кажется, дело не в том, люди ли они. Дело в том, люди ли мы.

Некоторое время я наблюдаю, как Рита готовит лекарство и хлопочет по изоляторному хозяйству, и бегу проверить своих. В группе тихо – все спят. Обхожу кроватки, принюхиваясь: никто не обгадился.

В голову мне приходит новая мысль, и, вернувшись в изолятор, я говорю:

– Мне нравятся принципы гуманности, даже если они противоречат рациональности, как в нашем случае. Только почему эта гуманность касается лишь тех, кто похож на людей, пусть даже только с виду? Любая собака умнее любого обитателя изолятора – она реагирует на голос, радуется, обижается, проявляет эмоции. У того же Гены отсутствуют простейшие инстинкты, он не реагирует вообще ни на что! При этом Гену государство окружает заботой, а собаку можно запросто ударить или «усыпить», и тебе ничего за это не будет! Что это вообще за лингвистические эрзацы: «усыпить» вместо убить? Почему бы нам не набраться смелости называть вещи своими именами? Усыпить – это значит УБИТЬ, а вовсе не поставить волшебный укольчик и нежно убаюкать, спев колыбельную!

– Думаю, в глубине души нам стыдно, вот мы и подменяем слова, чтобы заглушить совесть и не испытывать чувства вины, – отзывается Рита задумчиво. – Мясо коровы мы тоже называем говядиной, хотя такого животного, как говядина, не существует. Просто нам жалко коров, которые спасали от голодной смерти целые семьи.

Я вспоминаю бабушкину Зорьку с её печальными кроткими глазами, грустными влажными вздохами и длинными белёсыми ресницами. Есть корову и вправду ужасно: «отрежьте мне спину коровы, пожалуйста…». Бррр! Никогда больше не буду есть говядину!

– А войны? Любая война – зло и смерть, об этом знают даже дети. Поэтому мы подменяем её словами «интернациональный долг». Что это за долг такой – убивать людей, да ещё и в другой стране? И тех, кто это делает, у нас называют героями и воинами-интернационалистами, хотя они убийцы.

– Почему же убийцы? – Рита поворачивает ко мне удивлённое круглое лицо.

– По словарю. Убийца – «тот, кто совершил убийство». Почему одних убийц мы честно называем убийцами, а других героями, ведь и те, и другие лишили кого-то жизни? Только потому, что герои убивают тех, кто не угодил государству. То есть при необходимости государство переобувается в воздухе, временно снимая табу, и переименовывает преступление в подвиг. И общество это съедает, хотя от перестановки слов суть дела не меняется!

Рита со словарём не спорит, но спрашивает:

– А если это самозащита? Например, на тебя напали и ты убил нечаянно, защищая свою жизнь.

– В твоём предложении уже содержится ответ: ты сказала «убил». Раз убил, значит, убийца, без вариантов. Тут надо или крестик снять, или трусы надеть, или словарь переписывать и добавлять: «…совершил убийство, кроме лишения жизни моджахедов, душманов…» и других лиц, убийство которых не считается преступлением. Только переписывать словарь придётся частенько, – заключаю я. – Что же касается милосердия и гуманизма – это очень здорово, что мы об этом беспокоимся. Только оно должно применяться ко всем живым существам. Милосердие к своим сородичам – это просто внутривидовая солидарность. Но даже её у нас нет.

Рита заканчивает дела, снимает чайник, и мы дружно хрустим сушками, сплетничая о коллегах.

***

Утром мы сталкиваемся на лестнице с Крысой-Ларисой. Она, единственная из персонала, в своей обычной униформе – цветастом халате и домашних войлочных тапочках. Остальные стараются одеваться прилично даже в дурдоме.

Я собираюсь пройти мимо, не утруждая себя приветствием, тем более что Лариса никогда на них не отвечает.

– Здравствуйте, Юлия Борисовна, – заговаривает завхоз первой, и её двойной подбородок колышется от неожиданной радости видеть меня.

Мне кажется, или я слышу льстивые нотки в её голосе?

– Представляете! Она поздоровалась со мной ПЕРВАЯ!

– А меня она теперь зовёт по имени-отчеству, – хихикает Лилька. – раньше тыкала всегда. Что это с ней? Юлька её поломала?

– Она всем тыкает, кроме начальства, – говорит Рита. – Всё с ней в порядке: такие люди, как животные – им надо показать зубы, чтобы они начали уважать тебя.

– Девчонки, а вы репортёров видали? – переводит тему Лилька.

– Не-а. Чё за репортёры?

– Вчера приходили, три человека.

– Мы же вчера не работали. И чё хотели? – интересуюсь я. – Узнать, как спиздили целую фуру гуманитарки из музыкального зала?

Гуманитарная помощь пришла то ли из Америки, то ли из Европы. Нет, точно не из Америки, раз машиной везли. Её выгрузили в музыкальный зал и заперли. Кто видел, говорили, весь был завален под потолок, из-за чего отменили ежедневные пятиминутки и утренники.

Когда зал открыли через пару месяцев, он был практически пуст. Нам же на шесть групп досталось по шоколадке – «сладкое нашим всё равно нельзя», по несколько мягких игрушек и в интернатские группы перепало по деревянной машинке-дрезине, манежу и странному гигантскому мячу с резиновой ручкой – непонятно, что с ним делать.

Продвинутая Лилька – и откуда всё знает? объяснила, что на мяч надо садиться верхом и скакать, держась за ручку. Мы с ней и скакали по очереди под бурный хохот детворы – сами дети огромных мячей пугались.

Весь дурдом, кроме причастных к распределению гуманитарки лиц, злобно смеялся, воображая, как два мяча, два манежа и две машинки катались из угла в угол по огромной фуре, следующей из Европы до Приволжска.

– Да ничё они не хотели – вначале часа два сидели у главного, коньяк хлестали. Потом пробежались по группам, фотографировали. В твоей бывшей были, четвёртой. Наташка говорит, еле на ногах стояли, морды красные у всех.

– Наверное, у Оли с Геной интервью брали, – ехидничаю я.

– Не, ничего не брали, никого не спрашивали. Просто поснимали прямо из дверей, да ушли, – сообщает Лилька. – Даже в группу проходить не стали, хотя Наташка предлагала – наверное, сама в газету надеялась попасть. Сказала, брезговали, и даже не скрывали – Лёшка-онанист опять свою мочу из лужи хлебал, так одного прямо на пол чуть не вырвало.

– А из какой хоть газеты? – спрашивает Рита, тоже не заставшая писак.

– Вроде из «Приволжского обозрения».

«Приволжское обозрение» считает себя серьёзным изданием с сорокалетним стажем. Правда, прежние тридцать восемь лет она называлась «Коммунист Приволжска» и была официальным рупором города, а теперь репертуар полностью сменился вместе с редакцией.

Интересно будет почитать, что там про нас накалякают.

***

Никакой транспорт до дурдома не ходит, он в глубине частного сектора и от любой остановки приходится шлёпать километра полтора. В хорошую погоду, как сегодня, я не прочь и прогуляться.

На полпути меня окликает детский голос:

– Девушка, а девушка!

Я оборачиваюсь, не останавливаясь – время до дурдома точно рассчитано, а опаздывать я терпеть не могу. У кованой калитки на той стороне улицы стоит цыганёнок лет двенадцати.

– Пошли, я тебя трахну! – скалится наглец.

– А пошли! – весело отвечаю я и, круто развернувшись, делаю вид, что пересекаю дорогу.

Малолетний нахал юркает за калитку и быстро щёлкает замком.

Вот говнюк! И где научился таким словам?

Не то, чтобы я обладала такой восхитительной реакцией, просто буквально накануне Лилька жаловалась, как в холле общественной бани её облапал цыганёнок лет девяти, пока она сушила волосы. Так что этому засранцу не удалось застать меня врасплох.

Дурдом гудит, как улей: наконец-то вышел репортаж в «Приволжском обозрении».

– Не, ты глянь, какие сопли: «…вина этих деток только в том, что они родились больными. Этого хватило, чтобы родители отказались от них…», – выплёвывает Наташка. – Вот гады! Да чтоб у вас самих родилась такая «больная детка»!

От возмущения её и без того вытянутое лошадиное лицо вытягивается ещё больше.

– Ну-ка, дай. – я вырываю газету у няньки.

Ого, нам отвели аж целый разворот!

«Гнездо „Кукушки“: как живётся в детском доме сиротам?» – риторически вопрошает заголовок.

Статью иллюстрирует портрет Генки в кукольной коляске. Генке уже пять, а весит он четыре килограмма, как грудничок, и мыть его носят, держа за завязки ползунков.

Я читаю вслух вредным голосом:

– «Вот сидит малыш Гена. Он задумчиво смотрит в окно. Интересно, какие мысли бродят в маленькой голове бедного сиротки? Вспоминает ли он маму, которая бросила его одного в холодном чужом казённом доме?».

Вот ведь суки!

Если бы они спросили у Наташки, «о чём думает Гена», она бы популярно объяснила, что никакую маму он не вспоминает, потому что идиот. И это не ругательство, а медицинский диагноз – идиотия, крайняя степень умственной отсталости. Разум Гены настолько недоразвит, что в нём нет места даже базовым инстинктам, таким, как реакция на боль, температуру, еду. Когда приносят ужин, все обитатели группы нетерпеливо орут и воют на разные голоса, сползаясь к столам. Только не Гена, которого покормишь – хорошо, не покормишь – всё равно.

Целыми днями инвалид совершает одно автоматическое движение: большим пальцем левой руки методично и неустанно царапает левую щёку. Когда щека расцарапана до крови, Гена орёт. Руку пробовали привязывать к коляске – тогда он орёт из-за того, что не может её поднять. Это бесконечное действо удалось прервать, когда мы сообразили надеть на руку Гене варежку. Теперь он так же карябает щёку, но мягкая варежка мешает членовредительству.

И ни в какое окно Гена не смотрит, хотя бы потому, что его коляска всегда стоит спиной к окну, чтобы персоналу было хорошо видно самого Гену.

– «Вот девочка Алина…» – продолжает Наташка, вырвав газету обратно. – «В её глазах грусть и тоска по маме…».

Нянька затейливо матерится, и я боюсь, что её хватит удар – всё-таки она уже немолодая, хорошо за тридцатник. Наташка яростно напяливает соски на бутылочки с кефиром и стремительно скрывается в спальне, шарахнув дверью.

Грустной девочке Алине пять, у неё диагноз кретинизм, низкий, в два пальца, лоб, покрытый тёмной растительностью. Она целыми днями ползает на заднице по полу группы, крепко сжав негнущиеся парализованные ноги, и мастурбирует. Испытав оргазм, громко вопит, распялив огромный рот с редкими испорченными зубами, падает на бок и мгновенно засыпает. Проснувшись, начинает заново свою бесконечную половую жизнь. Во время этих странствий Алинины колготки съезжают с тощей задницы до колен, и всё, чем мы можем ей помочь – это натянуть их обратно, оттащить её, спящую, на палас и сменить на чистое испачканное бельё.

– Раз им так жалко Гену с Алиной, могут их усыновить и подарить материнское тепло, – предлагаю я неведомым журналистам. – Или хотя бы прийти сюда волонтёрами на недельку. Как считаешь, за недельку розовые сопли успеют подсохнуть?

Наташка непонимающе смотрит на меня и было открывает рот, но тут из спальни доносится грохот и гневный рёв. Я поднимаю бровь.

– Олька, – объясняет нянька.

Ясно – кефир несладкий, Олька его терпеть не может и мощным броском посылает бутылочку через всю спальню. Вот бы кому в бейсбол играть!

Я захожу в спальню, выуживаю кефир из-под Лёшкиной кровати. Всё это время разъярённая Оля орёт, как пожарная сирена. Сажусь на край кровати, сую соску ей в рот и, пока она не спохватилась, что кефир всё тот же, глажу пергаментную кожу тоненькой птичьей руки. Вой немедленно смолкает.

– Ты чё с ней сделала? – поражается няня, глядя на пустую бутылочку, которую я ставлю в раковину.

– Ничего, просто погладила.

– Ей ведь уже шесть, давно пора переводить из нашего дурдома во взрослый, в Соколовку, да Пал Ильич жалеет.

– Почему жалеет? Мне кажется, она и не заметит этих перемен – не ли всё равно, где лежать на кровати?

– Так такие там долго не живут, год максимум.

– Брось! С чего бы им умирать в шесть лет?

– Точно говорю: это мы тут с каждым возимся, а там кинут миску каши в комнату, и кто успел, тот и съел. Только ходячие и выживают.

– Что за свинство?? Быть такого не может!

– А ты как хотела? У них там комнаты с решётками все, для безопасности. И работают только мужики.

– Это ещё почему?

– Так страшно. Представь себе нашего Лёшку-онаниста лет через десять. Он и сейчас весит килограммов сорок, а будет больше тебя. А если навалится? Хрен чё сделаешь, это он на башку инвалид, а физически-то мужик.

Мне тоже не хочется оставаться в одной комнате со взрослым Лёшкой, хотя я не особо верю сплетнице Наташке: во-первых, откуда бы ей это знать, а во-вторых, кто бы о таком правду рассказал, будь оно на самом деле.

Я забираю у неё газету и направляюсь в изолятор – возмущение слащавой писаниной ищет выхода.

В коридоре возле окна стоит Ирочка, няня из первой группы. Ирочка устроилась в дурдом вместе с сыном Ромкой, лежачим инвалидом-дурачком. Мы виделись всего несколько раз и не особенно общаемся, да и Ромка не в моей группе.

Солнце бьёт ей в лицо, образуя сияние вокруг хрупкого силуэта, чисто нимб у святого. Заслышав шаги, Ирочка поворачивает ко мне лицо с припухшими красными веками. Я быстро прячу паскудную газету за спину, и мы молча киваем друг другу.

– Девчонки, вы уже читали статью про «Кукушку»? – спрашивает Рита.

– Ещё бы! Как им хватает совести упрекать родителей этих детей?? Хайпожоры чёртовы, им плевать на всех, лишь бы нажиться на горяченьком!

– Вряд ли они понимают, что выпало их родителям. Мало того, что у них беда – родились дурачки, так ещё за спинами шипят «добрые люди», мол, курят-пьют, а потом дураков рожают. Да и в диагнозах журналюги не разбираются – тут врачи-то руками разводят, столько всего намешано, у каждого карточка размером с «Войну и мир».

– Конечно, не понимают! Чтобы это понять, нужно разговаривать с персоналом, а не коньяк жрать у главврача! Или хотя бы включить мозги и представить, как себя чувствуют родители наших питомцев, в особенности матери, которых и так осуждает общество, будто они сами виноваты, что родили дурачков, так ещё и жить не на что, ведь дурачков одних на минуту не оставишь, а пособие копеечное!