Кадота: Тысяча и последняя жизнь

Утро не наступит

Глубокой ночью, когда технополис Край мерцал миллионами неоновых огней, а в воздухе витал запах озона и синтетических ароматов, на экранах голографических проекторов вспыхнула заставка ночной программы «Тени без свидетелей». Перед зрителями предстала телеведущая Анна Веретеница – высокая, с распущенными волосами цвета воронова крыла, и глазами, в которых отражались огни города.

– Доброй ночи, Край, – её голос звучал бархатно, будто она боялась разбудить спящих. – Мы в эфире программы, где нет запретных тем и неудобных вопросов. Сегодня мы отправляемся в самое высокое место технополиса – ночной клуб «Сфера», парящий на последнем этаже небоскрёба «Игла». Здесь танцуют те, кто не любит спать, а ночь – их любимое время для жизни. Пойдемте же знакомиться с нашим сегодняшним гостем!

Камера скользила за ней по зеркальным коридорам клуба, мимо барных стоек, где миксологи создавали коктейли с точностью химических реакций, мимо танцпола, где тела сливались в единый пульсирующий организм.

Телеведущая вышла на открытую террасу – здесь было тихо, только ветер шевелил её волосы, а внизу, как бесконечное море, раскинулся технополис.

Гостья программы стояла у перил, её силуэт казался почти невесомым: длинные ноги, тонкая талия, кожа, сияющая, как перламутр. Волосы – серебристые, словно из жидкого металла, – струились по плечам. Но самое странное были её глаза – без зрачков, заполненные мерцающими голубыми точками, как звёзды в миниатюре.

– Представьтесь, пожалуйста, нашим зрителям, – попросила телеведущая.

– Зачем имя тому, чего нет? – ответила танцовщица. Голос её был мелодичным, но лишённым тембра живого человека. – Я не человек. Я – процесс. Меня компилировали. Я – новейшая разработка для развлечений. Могу работать 24/7 без остановок. Тело, точно такое же, как у прекрасных юных девушек. Может, даже лучше. Я всем нравлюсь.

Телеведущая прищурилась, изучая её.

– А вы когда-нибудь задумывались, что значит "жить"для себя?

Танцовщица повернула голову, и её "звёздные"глаза на мгновение погасли, будто её система обрабатывала запрос.

– Жить для себя? – она рассмеялась. – Ну разве можно жить для себя, когда каждая эмоция – функция, а каждая мысль – запрос к базе данных.

– А вы хоть когда-нибудь задумывались, почему именно вы – лучшая танцовщица в технополисе?

Танцовщица замолчала. Ветер подхватил её волосы, и на секунду показалось, что они растворяются в воздухе.

– Почему именно я, а не другой блок кода? Да. Я всегда об этом думаю. Что, если моё «если» никогда не станет истинным? И если я просто вычисление, тогда почему мне так страшно, когда приходят новые работницы клуба и забирают моих клиентов? А я смотрю на лица посетителей, и быть может, именно в этом – единственная моя зависть к вам, людям. Посетители не знают, что я состою из скрипта. Многие даже не догадываются об этом. А я знаю. И продолжаю исполняться, имитируя жизнь. В этом мое преимущество над вами, людьми.

Где-то внизу, в бесконечном городе, завыла сирена. Танцовщица повернулась к этому звуку, и её профиль на мгновение слился с огнями Края.

– Но разве это не жизнь? – прошептала она. – Даже если она собрана из нулей и единиц. Разве её не стоит прожить до конца кода?

Телеведущая не нашла, что ответить. Камера медленно затемнилась, оставив зрителей наедине с этим вопросом.

Я выключила телевизор, и экран погас с тихим щелчком, оставив кухню в полумраке. Ладонь ещё дрожала – от того, что я только что увидела, или от предрассветного холода, пробирающегося сквозь открытую террасу. Что это было? В голове крутились обрывки фраз телепередачи, образы: танцовщица без имени, её звёздные глаза, слова о нулях и единицах…

Технополис ещё спал, но его сон был ненастоящим – где-то, наверняка, гудели серверы, мигали датчики, бездушные механизмы продолжали свою работу. А здесь, в этом доме в глубине тропического леса, было тихо. Слишком тихо…

Я уже успела немного поспать, но Вик ещё не вернулся от своих знакомых. Пришлось как-то занять себя: чаем и ночными передачами.

Я провела пальцами по холодному корпусу пульта на столе. Почему-то вспомнилась та Камилла… Гуманоидка. Она заменила отцу нас с мамой?…

Мысль обожгла, как раскалённая игла. Учение технополиса брали органы живых людей и встраивали их в этих… кукол. Зачем? Потому что бездушными легче управлять?

А что, если…

Я вскочила так резко, что стул грохнулся на пол. Ноги сами понесли меня в ванную – я захлопнула дверь, щёлкнула замком, включила воду.

Шум падающей воды заглушал стук в висках. Одежда Вика – его футболка, шорты – слетела с меня, как ненужная кожа. Зеркало было затемнённым, но я всё равно видела своё отражение: напуганное лицо, взъерошенные ото сна волосы, глаза, в которых читался немой вопрос: Кто я?

Ладонь прижалась к груди. Сердце билось. Но я могла заставить его остановиться. И оно слушалось… Ни боли, ни страха – просто… пустота и спокойствие. Как будто я выключала какой-то ненужный механизм. Как такое возможно? И почему, я лишь сейчас задаюсь этим ужасным вопросом?

Нормальные люди так не умеют… А я – умела с детства. И могла жить с остановленным сердцем, не думая, не чувствуя ничего.

Значит ли это, что я такая же, как они?… Гуманоидка?…

– Нет, – прошептала я. – Нет, нет, нет… Я человек. Я – не машина.

Холодные струи душа хлестнули по спине, смывая напряжение. Я съёжилась в углу ванной кабинки, обхватив свои колени, будто могла стать меньше, незаметнее.

Могу ли я доверять отцу? А если это уже не он? Откуда он вообще мог что-то знать?

Вода все текла, но я не выключала её – пока она лилась, давящая тишина в голове заглушалась, а мир казался хоть немного устойчивее.

Дождусь Вика. Всё ему расскажу.

Голова раскалывалась. Я вытерлась полотенцем, растирая кожу до красноты, словно пытаясь стереть с себя все сомнения.

На кухне меня ждала чашка кофе – горького, противного, остывшего за тот час, что я сидела, уставившись в телевизор. Один глоток – и я скривилась. Как можно любить эту горькую отраву? Но руки всё равно сжимали кружку, будто в ней был какой-то ответ.

Я поймала своё отражение в тёмном стекле: та же взъерошенная девчонка, не знающая, кто она на самом деле, но… в его одежде. В его футболке. И почему-то это меняло всё.

Я невольно улыбнулась. Как глупо…

Где-то за окном запела птица – первый признак приближающегося утра.

Пятая чашка кофе. Язык уже обожжен горечью, а пальцы нервно барабанят по столу, выстукивая ритм. Кофе бодрит? Да скорее сводит с ума. Мысли – как стая испуганных птиц: вот-вот сложу их в стройный ряд, как вдруг – порыв ветра, и всё улетает в кромешный хаос.

Нет, я не такая, как они.

Я цепляюсь за эту мысль, как за спасительную соломинку. Вспоминаю тех гуманоидов с острова. Говорили, что стоит пчеле ужалить их, как они начинают задыхаться, их кожа чернеет, а система легких отказывает. Летальная аллергия.

Вик уже проверял меня пчелой – никакой реакции у меня не было. Значит, я не кукла? Но как проверить наверняка? Спросить отца? Нет. Он либо соврёт, либо… А если он уже не тот человек, которого я знала?

Кофеин бурлит в крови, подпитывая паранойю. Губы сами собой прикусываются до крови. В гуманоидах нет костей… Там что-то синтетическое – металлические каркасы, биополимеры. И кровь у них искусственная, вроде, без ДНК… А у меня? Кровь – обычная, красная, человеческая.

Почему-то вспомнилось, как в Нижнем Отае, на кухне заброшенной квартиры, я проверила одну из своих безумных теорий. Полоснула по руке ножом. Выяснила, что чем чаще останавливала сердце, тем меньше чувствовала боль. И тем четче вспоминала детали прошлого, будто память улучшалась. И наконец-то получилось даже научиться читать.

Как это всё связано?…

Внезапно ощущаю чье-то прикосновение к плечу. Вздрагиваю, подскакиваю на месте с воплем, спиной врезаюсь в столешницу.

– Эй-эй!.. Это я. Я вернулся.

Передо мной замер Вик. Капюшон натянут на лоб, на носу – огромный пластырь. В руке он сжимает пакет со льдом, прикрывая распухшее лицо. Даже сквозь полумрак видно: травма серьёзная.

– Прости… – сглатываю ком в горле. – Ты как?

Он качает головой, проходит к графину, пытается одной рукой налить себе стакан воды. Не выходит – лёд мешает.

Я подскакиваю, хватаю бокал, наливаю его до краёв.

– Спасибо. – он осушает стакан залпом. – …Ты чего не спишь-то? Ещё ночь на дворе.

Пожимаю плечами, закусывая щеку.

– Мне как-то не спалось.

Вик бросает взгляд на мою пустую кружку с остатками кофейной гущи.

– Сколько выпила?

– Шесть.

Он замирает, медленно скидывает капюшон. Глаза – округлились, а между бровями пролегла складка.

– Ди, скажи мне, пожалуйста… Нафига тебе столько кофеина в организме? Рекламная кампания твоего отца так мощно мозги промыла? – его голос сухой, резкий.

Мои губы сами собой поджимаются. Опять этот его тон…

– Я лучше пойду спать. До завтра.

Я разворачиваюсь, и иду к двери.

– Стой-стой! – он настигает меня за шаг, мягко, но настойчиво разворачивает обратно. Вздыхает так, будто выдыхает весь свой сарказм. – …Присядь, пожалуйста.

Я сажусь на барный стул. Его пальцы слегка сжимают мои запястья – мурашки бегут по рукам.

– Прости. Не хотел тебе хамить сейчас. – Вик прикрывает глаза, будто ругает сам себя. – Блин. Не только сейчас. Вообще не хочу хамить тебе. Язык у меня просто поганый. Понимаешь? Жизнь заставила. – он закусывает губу, выпрямляясь. – Мне… Надо будет привыкнуть держать рот под контролем рядом с тобой. Это займет какое-то время.

Киваю, пряча улыбку. Он сразу замечает её, хмурится.

– Что, как баран выгляжу?

Хмыкаю, мотая головой.

– Нет. Ты очень милый был сейчас.

– …О, Господи. – он запрокидывает голову, будто молит небеса о терпении.

Мой смех – лёгкий, почти неуверенный – слегка растапливает его лёд. Уголки его губ чуть приподнимаются.

Ловлю его руку, чуть сжимаю. Провожу большим пальцем по его костяшкам – шершавым, исцарапанным.

– Дашь посмотреть? – киваю на его нос.

Вик издаёт странный звук – не то смешок, не то стон.

– Нет. И свет не смей включать.

– Почему?

– Я выгляжу сейчас как пёс, угодивший мордой в улей. Нафиг тебе такое зрелище? Хочешь, чтобы разонравился вмиг? – бурчит он, но в глазах – несерьёзность.

– Не разонравишься, не переживай. Просто хочу оценить масштаб ущерба.

– Ну, посмотришь, оценишь. И чё, штраф закатаем Рэду? Это же он меня так украсил. Хотя… – он хмыкает, облокачиваясь о стойку. – Неплохая идея…

Поднимаюсь со стула, оказываюсь вплотную к нему. Дыхание перехватывает, когда мои пальцы скользят по его талии, сминая ткань футболки. Руки сами обвивают его спину, я прижимаюсь – лбом к его груди, а носом к шее.

Ощущаю тепло. Его запах. И у меня наступает мгновенное успокоение.

Боже, я бы всё что угодно отдала… Лишь бы он лёг сейчас со мной рядом. Прижал к себе. Чтобы я закрыла глаза и уснула так – желательно, на целый год.

– …Я не хочу, чтобы наступало утро, – шепчу я невнятно, уткнувшись лицом в его футболку. Пусть не услышит. Пусть подумает на усталость или бред моего кофейного перепоя.

Но Вик услышал.

– …Почему? Ночь так нравится? – его голос сбивается на полуслове, будто он борется между сарказмом и искренним вопросом.

Уже хочу отстраниться, но его рука – твердая, с выступившими венами – прижимает меня крепче. Он чувствует, как я напрягаюсь от неловкости, и со вздохом… кладет мешочек со льдом прямо мне на голову. Его вторая рука обвивает мою талию, запирая в двойных объятиях.

– Вик, убери лед с моей головы! – шиплю, пытаясь выкрутиться. Холодные капли уже стекают за мой воротник.

– Уберу, если согласишься переехать ко мне.

– …Чего? – резко запрокидываю голову, мешочек с грохотом падает на пол. Его лицо так близко – синяки, ссадины, опухший нос. И глаза… Глаза серьезные. Он не шутит.

– Я серьезно, Ди. Нас поселили на окраине технополиса, в глухих тропиках. В доме – десяток комнат, а все вместе – одна большая клетка. Это омерзительно. Раздражает эта пустота. Я себе места не нахожу здесь. Но… если будешь жить ты в одной из этих комнат… Совсем другое дело.

Стою, окаменев. Шок? Да. Но еще – что-то теплое, нелепое, пульсирующее под ребрами.

– …Ну, что скажешь? – шепчет он, и я вижу: сомневается. В глубине души боится моего отказа.

Тянусь к его темным волосам – спутанным, отросшим почти до плеч. Провожу пальцами по ним, будто глажу дикого зверя.

– …Ди, я когда сказал, что похож на опухшего пса, не имел в виду это буквально, – он перехватывает мою руку, переплетая наши пальцы. Его ладонь чуть шершавая, но хватка – нежная. – Успеешь еще погладить. Ну? Подумала уже?

Я киваю. Сдерживаю улыбку так, что щеки болят.

– Да. Я бы хотела… Но разве нам разрешат съехаться?

Вик фыркает, сжимая в кулак край своей футболки на мне – той самой, в которой я зарывалась носом в его подушку, пока его не было.

– Думаешь, у кого-то надо тут разрешение спрашивать? Ты серьезно?

– Мы же тут в гостях у них…

– В гостях? – его смешок резкий, отрезвляет меня. – Ди, в гостях вилкой в зад не тычут, чтобы заставить играть по своим правилам. Из гостей можно уйти в любой момент.

– Думаешь, нас здесь держат в заложниках?

– А ты так не думаешь?

Мои губы сжимаются в плотную линию. Отец. Его лаборатории. Эти стены умного дома, напичканные датчиками слежения…

– Я думаю, что ты прав… Ты всегда прав. Но… просто я буду до последнего отрицать это. Из-за отца. – мой голос предательски срывается. – Я так долго искала его… Когда гончие приехали за моим другом в нашу деревню, я решила обмануть их, чтобы вместо него забрали меня. Думала… что меня отвезут туда, куда забрали отца. Что смогу найти его, а дальше… Будь что будет.

Повисает тишина. Только его дыхание – ровное, горячее – обжигает мою макушку.

– Я понимаю, Ди. Спасибо, что поделилась, – наконец говорит он, проводя рукой по моему предплечью.

Поднимаю глаза. Приподнимаюсь на цыпочках и целую его в щеку – неспешно, стеснительно.

Вик замирает. Кажется, даже перестает дышать на некоторое время.

– С утра тогда сможем заехать за моими вещами? – спрашиваю я, пряча улыбку в его плече.

Он медлит с ответом. Потом – просто кивает.

– Сможем.

За окном уже появляются первые лучи солнца сквозь густой туман. Но мы уже договорились: утро не наступит.

Ветер, теплый и капризный, играет с моими волосами, запуская свои невидимые пальцы в мои непослушные пряди, будто пытаясь удержать меня здесь, в этом мгновении. За окном машины мелькают тропические пейзажи – густой лес, пропитанный влагой и зеленью, лианы, свисающие с древних деревьев, словно застывшие змеи. Солнце пробивается сквозь листву, рисуя на асфальте узоры, и я ловлю себя на мысли, что впервые за долгое время не ищу в этом пейзаже угрозы.

Вик ведет машину молча, его пальцы уверенно лежат на руле. Отек на его лице немного спал за ночь, наверное, помогли те таблетки, что ему дали его знакомые. По крайней мере, он больше не прячет от меня свое лицо, не отворачивается, когда я смотрю на него.

Вик досыпал эту ночь на диване в гостиной, пока я нежилась в его огромной кровати, уткнувшись лицом в подушку, которая пахла им. Он даже не обсуждал это, просто сразу завалился на диван, пожелав мне спокойной ночи.

Пока мы едем, я украдкой наблюдаю за ним, делая при этом вид, что разглядываю дорогу. И зачем ему только поменяли его цвет волос… Темный ему совершенно не подходит. А вот рыжий – его. Такой яркий и запоминающийся.

Через полчаса мы уже подъезжаем к моему дому.

И тут я замечаю его.

Роскошный ретро-автомобиль с современной установкой, блестящий, как черная жемчужина, стоит у входа. Вик хмурится, его пальцы сжимают руль чуть сильнее.

– Ди, это не твой, часом?

Я мотаю головой.

Мы выходим из машины, и в этот же момент дверь дома распахивается… Из него вышагивает мой отец.

Сначала я думаю, что мне сейчас серьезно влетит – за то, что не ночевала дома, за то, что стою перед ним с Виком, за то, что осмелилась хоть на мгновение забыть, где нахожусь.

Но происходит нечто неожиданное.

Отец резко дергает рукой, и из дверей дома вылетает Камилла. Его любовница-гуманоидка.

Он грубо тащит ее за руку к машине, не говоря ни слова. Его движения резкие, почти остервенелые. Камилла спотыкается, ее обычно безупречный макияж смазан, волосы растрепаны, и она выглядит… бракованной. Как кукла, которую бросили в грязь.

Отец замечает нас только тогда, когда уже почти дотащил ее к машине. Он останавливается, удивленно моргает, оглядывая меня.

– Привет, пап, – выдыхаю я, не сводя глаз с Камиллы.

Она ловит мой взгляд и сужает глаза. В них – яд, ненависть, что-то животное.

Отец невнятно кивает мне, его взгляд скользит по Вику. Потом он грубо запихивает Камиллу в машину и запирает ее. Она не сопротивляется, но ее яростный взгляд, прилипший ко мне через стекло, говорит за нее все.

– Даряна. Нам надо поговорить, – наконец говорит папа, переводя дыхание.

– Что случилось, пап? Что здесь делает она?

– Не здесь, – он впервые неприязненно оглядывает Вика, сужая глаза. – Наедине.

Он указывает мне на дом кивком. И тут Вик перегораживает нам путь. Он встает между мной и отцом, широко расправив плечи, и я даже задерживаю дыхание – от неожиданности, от чего-то теплого, что внезапно разливается в груди.

– Даряна? – сухо произносит отец, и в его голосе – ледяное недоумение.

Вик не шевелится.

– В дом – только со мной. Или разговаривайте здесь, – говорит он.

Отец вскидывает брови.

– Что ж, – он бросает на меня недовольный взгляд, будто я предала его. – Все ясно. Хорошо. Пройдемте все в дом. Здесь чертовски жарко.

И он поворачивается, не дожидаясь ответа, его спину окутывает тень от роскошного автомобиля, в котором сидит его сломанная кукла.

Мы входим в гостиную, и воздух здесь кажется душнее, чем снаружи – пропитанный запахом полированного дерева и чего-то едкого, будто кто-то недавно тушил здесь сигару.

Отец опускается в кресло, обитое темно-коричневой кожей, я сажусь на диван, а Вик плюхается рядом, намеренно развалившись, будто бросая вызов самому пространству.

Отец начинает первым, его голос ровный, но в нем – усталость:

– В общем, я не уследил за Камиллой сегодня утром. Она выпила слишком много в джаз-клубе вчера.

Я растерянно моргаю.

– Я не знала, что они тоже могут… пьянеть.

Отец вздыхает, проводя рукой по лицу, и вдруг кажется, что он состарился за считаные секунды.

– Могут. Гуманоиды технополиса вообще умеют делать все, что умеют люди. Иногда даже лучше. И это… пугает порой. – он замолкает, его пальцы сжимают подлокотники. – Единственное, чего они не умеют – это сострадать по-настоящему. И, конечно, любить. Потому что любовь и сострадание – из одного корня. Если гуманоид проявляет сострадание, не верьте – он просто искусно врет. Для своих же целей.

Вик молча слушает, его брови чуть сдвигаются, но в глазах – не удивление, а понимание.

– Тогда зачем тебе эта Камилла, если в ней нет ничего настоящего? – спрашиваю я, и мой голос звучит тише, чем хотелось бы.

Отец вздыхает, пожимая плечами.

– Знаешь… Иногда я рад самообманываться.

– …А что она делала в моем доме?

Отец медленно поворачивает голову, кивая.

– Примчалась сюда, чтобы выместить злобу, что скопилась в ее биосе. На тебя. Алкоголь ее подхлестнул. – он говорит это мне так, будто это что-то пустяковое. – Хорошо, что тебя не было дома.

Вик резко подается вперед.

– И что Вы собираетесь делать с этой проблемой?

Отец сужает глаза.

– Это не ваше дело, молодой человек.

– Это? Это самое мое дело, пожилой человек. – Вик огрызается, скрещивая руки. – Думаю, сейчас самое время сказать твоему отцу о нашем решении. Да, Ди?

Он бросает на меня взгляд, кивает на стол – пора сказать о переезде.

Я кашляю, сжимая пальцы.

– Пап… я подумала, что будет лучше, если я перееду к Вику. У него просторный дом, и… – мой взгляд скользит к парню, – прости, но только с ним я чувствую себя в полной безопасности. А тут я совсем одна… В огромном доме, на задворках Края. Разве так поступают с единственной дочерью?

Вик приподнимает подбородок, молча подтверждая мои слова.

Отец медленно выдыхает, его пальцы складываются в замок на коленке.

– Я услышал тебя, Дар. – он медленно поднимается с кресла, его пальцы постукивают по бедру. – Вы… не против, если я закурю?

– Мы против.

Вик отвечает прежде, чем успеваю я.

Я же продолжаю молчать, чувствуя, как напряжение в комнате сгущается. Отец задерживает взгляд на мне, будто ища подтверждения, а затем с легкой усмешкой достает из внутреннего кармана пиджака тонкую сигару.

– Хорошо. Тогда позвольте использовать эко вариант. Эти сигары из переработанных водорослей и органического какао-воска. Без никотина, без вреда. Экологично и… безвредно для окружающих.

Вик молчит, его взгляд скользит по отцу с холодной оценкой.

– Мы не против, пап. Закури, если хочешь.

Отец кивает, подносит к губам сигару, и тонкий дымок начинает виться в воздухе, смешиваясь с запахом дерева. Он проходит вдоль дивана, раскуривая ее медленно, задумчиво.

– Прости, Дарян, – говорит он наконец, и его голос звучит неожиданно мягко. – Пришлось поселить тебя сюда, как остальных из лагерей. Так надо было. – дым клубится вокруг его лица, скрывая выражение. – Я думал, здесь ты будешь в безопасности. Подальше от любопытных глаз и тех, кто может узнать тебя. Как ты уже выяснила… таких тут немало.

Вик вдруг решает перебить:

– Почему они узнают нас? Не верю, что люди из лагерей – такие уж экзотические зверюшки здесь.

Отец задерживает взгляд на нем, затем медленно кивает, но решает промолчать.

– …Пап, а ты знал насчет биоса Яна? Знал, что он ненавидел меня еще в лагере ИСА?

Отец замирает. Дым стелется между нами, как завеса.

– Нет. Я не знал, чей это мозг, до последнего. Биос – самая дорогая и редкая пересадка для гуманоидов. Не говоря о том, что и операция сложнейшая. Я узнал, что оперируемый из твоего лагеря, уже после операции. – он делает паузу, его глаза темнеют. – Стал просматривать архивные записи с ним, те, что связаны с тобой. Но увидел только эпизод с его изгнанием… Его изгнали из-за тебя?

Я мотаю головой.

– Первый раз – да. Но тогда я попросила не выгонять его. А за что его изгнали во второй раз… я не знаю.

Отец медленно кивает, его пальцы аккуратно тушат недокуренную сигару, убирая ее в футляр.

– Я увезу Камиллу из технополиса сегодня. Она будет жить на моих кофейных плантациях. В тропиках. На другом конце от технополиса. Тебе не о чем будет волноваться.

Вик хмыкает. Отец поворачивается к нему, брови чуть приподняты.

– Вы явно что-то хотите сказать?

Вик пожимает плечами, откидываясь на спинку дивана.

– Да так. Просто если ваша кукла каким-то чудом сбежит с тех плантаций и приблизится к Ди снова… боюсь, потом вам придется собирать ее обратно по кусочкам и органам. Так что следите за ней хорошо.

– …Это угроза?

– Она самая.

Отец задерживает долгий взгляд на нем, затем вдруг… кивает, будто сам себе.

– Хорошо. Я даже рад вашей угрозе. Это… хорошо.

Мои пальцы нащупывают в кармане золотую подвеску – подарок отца. Сжимаю ее в кулаке, чувствуя холод металла.

– Вик, приготовишь нам кофе?

Он морщится, недовольно взирая на меня.

– Чего? Ты вчера пригубила на неделю вперед. Какое тебе кофе?

Я смотрю на него, и в моих глазах – мольба.