Найду тебя в Нави

Берегись огней болотных

Ночь была чёрной, как смоль, а дождь – косым и колючим, будто иглы невидимых бесовок впивались в стены нашего трактира.

Я стояла у очага, помешивая варево в котле, когда дверь скрипнула, впустив стужу и двух путниц.

Первая – знатная барыня, высокая, статная, в платье, что шелестело, словно крылья ночной птицы. Волосы её, заплетённые в тугую косу, блестели, как вороново перо, а глаза… О, эти глаза! Холодные, серые, будто лёд на реке. За ней шла служанка – бледная, почти прозрачная, с волосами белыми, как первый снег. Но глаза… глаза её горели жёлтым огнём, словно два кусочка солнца, застрявших в ночи.

– Добро пожаловать, госпожа, – поклонились мои девочки, помощницы, улыбаясь слаще мёда.

Я лишь усмехнулась про себя – уж они-то знали, как угодить гостям.

– Подайте нам ужин, да тёплого вина, – прозвучал голос барыни.

Кивнув, я скрылась на кухне, где тени от свечей плясали по стенам, будто нечисть на шабаше. Но едва я взялась за нож, как за спиной раздался шёпот:

– Не торопись, хозяюшка…

Я обернулась – и тут же чьи-то когти впились в моё запястье. Служанка барыни стояла передо мной, улыбаясь так, будто знала все мои тайны.

– Отпусти! – прошипела я, пытаясь вырваться, но её хватка была крепкой. Она лишь рассмеялась, перегородив дверь своим телом.

– Не узнала меня? – девушка наклонилась ближе, шепча мне на самое ухо. – …А я-то думал, ты умнее, кролик.

Сердце моё замерло. Этот голос… этот проклятый сладкий шёпот!

– …Кума?! – вырвалось у меня, и в тот же миг передо мной уже не стояла бледная девица – а лис-оборотень, с золотыми глазами и острыми клыками.

Он рассмеялся, проведя когтем по моей щеке.

– Не обо мне волнуйся, кролик мой сладкий. Госпожа моя уже, наверное, забрала твоих девочек. Уж больно они славные у тебя… Таких и в подарок не стыдно принять.

Я рванула обратно в горенку, но было уже поздно. Сама Княгиня Кобрина стояла посреди палат, а у ног её извивались две кошки – одна чёрная, как ночь, другая белая, как снег. Мои девочки…

– Прощай, хозяюшка, – прошептала Кобрина с едкой ухмылкой. – Они мои теперь. Не надо было от меня сбегать тогда. Теперь все твое – моим будет.

Я кинулась вперёд, но княгиня и её лис растворились в дымке, оставив лишь эхо смеха, да стук дождя по крыше.

Я проснулась с криком, который застрял в горле, как рыбья кость. Грудь вздымалась, а пальцы впились в одеяло, будто пытаясь ухватиться за реальность. Кошмар то был? Или вещий сон, посланный в предостережение?

Сердце колотилось, как птица в клетке, когда я сорвалась с постели и босиком бросилась в соседнюю горницу. Лунный свет, пробиваясь сквозь щели ставней, серебрил две маленькие головки на узкой кроватке.

– Мои девочки…

Одна – белокурая, с глазами светлыми, как утренняя роса. Вторая – с волосами темнее ночи и… черными очами. Такими же, как у него…

Я провела пальцем по щеке дочки, и губы сами растянулись в улыбке. Живы. Целы. Слава Богам…

Выдохнув, я накинула на плечи шаль и вышла во двор. Ночь стояла тихая, словно заколдованная. Ветра не было – лишь тёплый летний ветерок, будто сама Макошь гладила меня по волосам. Деревня спала, избы тонули в тенях елей, и только луна, круглая и бледная, как лицо утопленницы, висела над лесом.

Пять лет… Пять лет я пряталась здесь, в этой глухомани, где даже псы теряли след на охоте. Деревенские знали меня как вдову-ткачиху с двумя дочками – благо, руки помнили ремесло, а язык быстро перенял местный говор. Никто не спрашивал, откуда у меня всякие разные травы в сундуке или почему иногда я ухожу ночью в лес, а возвращаюсь лишь на рассвете. Да и я была нелюдимой и скрытной от греха подальше.

Луна будто подмигнула мне, и я вспомнила её – Княгиню Кобрину. Она выманила меня из мира Нави, когда жизнь моя висела на волоске здесь, в мире людей. А потом использовала меня, как ключ к дверям обители тёмных божеств и мертвых, когда забрала к себе во Дворец Чернограда. Через моё тело с ней говорили мертвые цари, их голоса скрипели, как ржавые ставни, советуя ей, как править землями во владении её. Через мои губы шептали тёмные ворожеи рецепты заговоров, продлевающих молодость. Я стала Верховной Жрицей темного города, но каждый ритуал оставлял на моей душе шрам.

А потом… потом я поняла. Я жду ребенка. Мое дитя – дитя двух миров, – прошептала я тогда, чувствуя, как под сердцем шевелится жизнь. Навь и Явь смешались в нём, как мёд и яд. Сила. Такая, что Княгиня превратила бы его в своё оружие и забрала бы мое чадо себе навсегда. Поэтому я бежала.

Где-то вдали, в лесу, завыл волк. Я вздрогнула, но тут же рассмеялась сама над собой. Ещё не время было встретиться с суженым моим.

– Мама?

Я обернулась. В дверях стояла моя младшенькая – черноглазая, с куклой в руках.

– Тебе приснилось что-то страшное?

– Да…

Я подняла её на руки, прижимая к груди.

– Это лишь сон. Всё хорошо, ласточка моя. Мама никогда тебя в обиду не даст.

Я качаю малышку на руках, её тёплое тельце прижимается ко мне, а маленькие пальчики цепляются за мою рубаху. Мои губы сами собой начинают напевать старую колыбельную, ту, что пела мне моя мать в очень далёком детстве:

"Спи, дитятко, не вздумай плакать,

Лунарий кот у крыльца стережёт.

Не пустит он ни кикимору златую,

Ни сову с очами, что в полночь поет.

Запеленала тебя я оберегом,

Семь раз спряла нитью судьбы.

Только ветер, да звёзды за нашим порогом,

Да материнские крепкие руки-мои."

Дочка засыпает, её дыхание становится ровным.

Осторожно, чтобы не разбудить, отношу её к дубовой колыбели, где спит старшенькая, свернувшись калачиком, будто лесной зверёк. Поправляю домотканое одеяло, сотканное мной из шерсти овец, целую дочек в макушки – пусть сны их будут светлыми, пусть ничто их не потревожит.

Сама ложусь на жесткую лежанку, подложив под голову холщовый мешок с сушёными травами – бессмертником и полынью, чтобы отогнать дурные сны. Но сны приходят другие – воспоминания. Они вползают в мое сознание, как туман над болотом, обволакивая, унося в прошлое.

Закрываю веки и вижу его – высокого, стройного, будто вырезанного из лунного света. Чёрные глаза, глубокие, как лесные озёра в полночь, в них тонут звёзды, тону и я. Белые волосы падают на плечи серебряными прядями. Его улыбка – кривая, чуть насмешливая, будто он знает что-то, чего не знаю я, будто видит сквозь меня, сквозь стены, сквозь время.

Вспоминаю его запах, помню, как его пальцы касались моего лица в последнюю ночь мою в Нави, будто читали судьбу нашу по линиям, как гадалки читают по руке. Помню его голос – низкий, будто шум ветра в кронах древних дубов.

– Моран… – выдыхаю я, и имя его тает в темноте, как последний дымок от погасшей свечи.

Где-то за окном кричит сова – может, это вестник, может, просто ночная птица. Но сердце сжимается от предчувствия. Сон смешивается с явью, и вот уже я не знаю, сплю ли я или бодрствую. В темноте мерещатся всякое: тени и духи шепчущие на забытом языке волхвов.

Последнее, что вижу перед тем, как погрузиться в забытье – его руку, протянутую ко мне сквозь пелену снов, и слышу, как где-то далеко, за лесами и болотами, воет одинокий волк.

Утро пришло с туманом, что стелился по деревне, словно седая борода деда-лешего. Я встала ещё до первых петухов, когда звёзды только начали бледнеть на небе. Разожгла печь, испекла хлеб на закваске, что хранилась в глиняном горшке под образами Лады и Перуна. Дочки мои проснулись тихо, без криков – они и кричать-то не умели по-человечьи, только смотрели своими большими, слишком взрослыми глазами, будто видели сквозь воздух, что другим не дано. Накормила их тёплой кашей с мёдом, сама лишь поклевала краюху, запивая её настоем из горьких трав – чтобы сон не подступал за работой. Потом развернула станок, взяла в руки челнок, и под мерный стук берёзовых коклюшек начала ткать узор – не простой, а обережный, с переплетением знаков, что знала ещё моя прабабка.

Не успела я довести нить до края, как в сенях раздался скрип половиц. Вошла Марфа, старая знахарка из-за реки, сгорбленная, как пень.

– Доброе утро, ткачиха, – кряхтя, она опустилась на лавку. – Принесла тебе шерсти, дай мне в обмен ту скатерть, что с паутинным узором. Уж больно хороша она у тебя. Руки у тебя золотые.

Глаза старухи, мутные, как вода в лесной луже, скользнули к колыбели, где лежала моя младшая.

– Ох, какая кроха… Дай-ка я её благословлю, – она протянула костлявую руку, ногти жёлтые, как когти совы.

Я вскочила так, что челнок выпал из пальцев.

– Не тронь! – голос мой прозвучал резко, всколыхнув поток воздуха. – Она… болеет у меня. Лихорадка.

Марфа отпрянула, будто обожглась. В избе вдруг стало холодно, хотя печь уже топилась вовсю.

– Ну ладно, ладно… – забормотала старуха, крестясь. – Возьму скатерть и пойду.

Схватила ткань и почти побежала к двери, спотыкаясь о порог.

– …Матушка, почему ты её прогнала? – заплакала старшенькая. Её слёзы были прозрачными, как роса, но на щеках оставляли лёгкие следы, будто от ожога.

Я опустилась перед ней на колени, обняла.

– Люди… они хрупкие, доченька. Мы с тобой и сестрой – другие. Помнишь, как погибла кошка Мурка, когда ты её погладила?

Она кивнула, нижняя губа задрожала.

– Мы не со зла. Но наша природа – как у зимнего ветра: он не хочет заморозить цветок, но не может иначе. Понимаешь?

– А как же мы жить-то будем? Я так хочу новую кошечку в дом…

– Я… что-нибудь придумаю. Найду тебе не хрупкую кошечку, обещаю. А пока… Пока играй с сестренкой, хорошо? Ты для нее пример. Старшая сестра.

– …Хорошо.

Уложила старшенькую обратно спать, спела ту же колыбельную, но теперь слова звучали как заклинание:

"Спите, мои детки,

Ваши души – свечи во тьме.

Пусть никто не узнает ваши имена,

Ни в этом доме, ни на том дворе."

Снова села за станок. Нити в моих руках переплетались, создавая узор, похожий на паутину – такую, какими опутаны судьбы всех, кто связан с миром, что лежит за Калиновым мостом.

Прошел день и ночь опустилась на землю, как черная шаль. Я стояла перед раскрытым сундуком, доставая темные одежды – те самые, что ткала долгими зимними вечерами для этого особенного дня. Белые косы мои, тяжелые, словно сотканные из самого серебра, рассыпались по плечам, мерцая в слабом свете лампады. Дочки спали, укрытые одеялом с обережными знаками – их лица были спокойны, дыхание ровное, но я знала: если бы сейчас кто-то вошел в избу, он бы не услышал ни звука. Я хорошо их спрятала от глаза людского своим наговором. Никто их не найдет, пока меня дома не будет.

Взяла сверток, плотно завернутый в сукно. Заперла ставни на засов, перекрестила порог и ступила в ночь.

Лес встретил меня тишиной, но не той, что бывает перед бедой, а торжественной, словно сама земля затаила дыхание в ожидании. Я шла, принюхиваясь к воздуху, но не чувствовала привычного запаха тлена и сырости – энергии Нави не чувствовалось. Лишь аромат мха, хвои и чего-то древнего, забытого.

На всякий случай я сжимала заветный сверток в руках – если что-то пойдет не так, оно станет моим щитом. Но сейчас… сейчас я опустилась на колени, вонзила пальцы в холодный мох и зашептала слова, которым меня научила моя бабка-ведунья.

– Откройся, третий глаз, покажи мне путь, – голос мой звучал чужим, низким, будто из-под земли.

Пять лет я ждала этого дня. Пять лет ткала, гадала, молилась – и все ради этой ночи. Ночи, когда границы между Явью и Навью станут тонкими.

Но для него, для моего волка, прошло всего пять недель. Он, наверное, даже не успел и соскучиться по мне… Нет, я улыбнулась – он точно скучал. Я знала.

Перед глазами заплясали болотные огоньки, и я увидела тонкую нить, серебристую, как паутина, тянущуюся вглубь чащи. Я пошла за ней, осторожно ступая по корням.

Нить привела меня к озеру – огромному, черному, как зрачок ночи. Вода стояла неподвижно, отражая полную луну, но отражение было странным – будто луна смотрела на меня из глубины, а не с неба. На другом берегу возвышался дуб, древний, с корой, покрытой невидимыми рунами, которые светились тусклым синим светом. Чтобы добраться до него, нужно было обойти озеро.

Вода шептала что-то, но я не вслушивалась – все мысли мои были лишь о предстоящей встрече.

Я подошла к дубу и остановилась, прижав ладонь к груди, где билось сердце, готовое вырваться из грудной клетки.

– Моран… – прошептала я. – Я пришла.

Луна поднялась выше, осветив поляну. Я ждала. Минуты тянулись, как годы. Ветви дуба шевелились, будто что-то большое двигалось среди них, но это был лишь ветер.

Птицы запели первые, робкие песни – ночи оставалось не долго царствовать. А его все не было.

– Как же так… – мой голос сорвался. – Мы же договорились…

Я сжала сверток так, что пальцы онемели. Где он? Почему не пришел на встречу?

И тогда я услышала. Тихий, едва уловимый звук – будто кто-то дышал у меня за спиной.

Я обернулась. Тьма зашевелилась.

И в один миг на меня выскочил огромный черный волк – шерсть его сливалась с ночью, лишь синие глаза горели, как два холодных самоцвета.

Этот волк уступал в размерах Морону, и шерсть у него была темная… Кто же этот чужак?

Как только подумала это, зверь кинулся на меня, клыки блеснули в лунном свете, но я не отступила.

Стала наспех шептать древний заговор, и лес ответил мне – корни деревьев вздыбились, словно змеи, ветви протянулись, чтобы схватить обидчика.

Волк зарычал, отпрянул, и я увидела в его глазах не злобу, а… страх. Он развернулся и исчез в ночи, оставив после себя лишь запах прелой листвы.

Я не стала гнаться за ним. Вместо этого бросилась к полотну, развернула его на мху, и провела по картине рукой. Узоры на ткани тотчас засветились тусклым синим огнем. Без колебаний я опустила свое лицо прямо в это пламя – и мир мой сразу померк.

Я открыла глаза на берегу того же лесного озера, но здесь не было ни птиц, ни ветра. Лишь густой туман, клубящийся над черной водой, и тишина, давящая, как камень на груди.

– …Зачем пришла ко мне? – раздался женский голос, и я обернулась.

Сначала увидела только два красных глаза, горящих в темноте. Потом туман рассеялся, и передо мной предстала… я сама. Точнее, та, кем я могла бы стать когда-то, когда пребывала в Нави.

Вурдалачка сидела на камне посреди озера, закованная в цепи, которые я сама сплела вокруг нее из своей воли. Ее волосы, такие же белые, как и у меня, были спутаны, а кожа была более бледная, почти прозрачная. Но самое страшное – ее улыбка. Оскал, полный острых зубов.

– Ну что, Шурочка? – она наклонила голову. – Соскучилась по своему темному двойнику?

Я помнила, как заточила её в эту картину. Как тогда, в лесу Нави, вурдалаки напали на меня, впились клыками, наполнили меня своим ядом. Они хотели сделать меня своей маткой – существом, пожирающим мужскую силу, соблазняющим и мучающим других. Я почти сдалась тогда… но потом осознала, что сердце мое только одному мужчине принадлежать будет. И эта любовь спасла меня. А ту темную сущь, что могла бы стать похотливым чудовищем, я заточила здесь в этой картине, где поместился кусочек Нави.

– Ты знаешь почему Моран не пришел ко мне?

– Почему не пришел?… – вурдалачка засмеялась. – А почему я должна тебе отвечать?

Я сжала кулаки, и вода в озере поднялась, обдавая ее ступни ледяными брызгами. Нечисть вздрогнула, ютясь на середине.

– Я ничего не знаю! – прошипела она. – Правду тебе говорю!

– …Могу ли я сама отправиться в Навь и отыскать его?

Она задумалась, потом ухмыльнулась.

– Опять в мои родные земли тянет?…Можешь, конечно… Но вернешься ли обратно к живым?… Вот в чем вопрос.

– Говори что знаешь.

– Скажу! Не торопи… Придется тебе научиться быть невидимкой. Ведь все твари Нави почуют твою живую энергию… и захотят попробовать ее.

Я посмотрела на черную воду, на туман, на цепи, сковывающие вурдалачку.

– Значит, так тому и быть. Говори, что делать надо.

И нечисть расплылась в ленивой ухмылке.

Если Моран не пришел ко мне… я пойду к нему сама. Даже если мне придется пройти сквозь весь ужас Нави.

Тени шепчут на ветру

Тринадцать зим прошло с той ночи, когда я ждала Морана у того озера. Теперь каждую ночь я отправляюсь в Навь на его поиски. Я брожу по её темным дорогам, сражаюсь с тварями, что прячутся в тенях, ищу любые следы волколаков. Но поместье Морана – словно призрак, ускользающий от меня. Приходилось биться с болотниками, что попадались мне на пути, – беседовать с рогатыми лешими, охраняющих беспросветные чащи, и расправляться с кровожадными кикиморами с длинными когтями, что цеплялись за подол моего платья. Их кровь, черная и густая, как смола, оставалась на моих руках, но я не останавливалась. Каждое дерево, каждый камень на длинном пути я помечала рунами, чтобы не потеряться в этом вечно меняющемся мире. Дороги Нави – не те, что в Яви. Они живые, они коварные, извиваются, как змеи, и ведут не туда, куда нужно. Я искала поместье на потусторонних границах Чернограда и Белоярска – там, где, по моим воспоминаниям, был дом волколаков. Но вместо кованной ограды и башен находила лишь туман, болота, да кривые избушки, что смеялись надо мной скрипучими ставнями. Эти избушки я обходила самыми дальними тропками. С их обитателями даже я бы не справилась.

Я шла по опушке, где деревья стояли черными свечами, а земля дышала гнилью. Вдруг воздух сгустился, и из-под корней выползло нечто. Это был навник – мертвец, что не нашел покоя. Кожа его обвисла, как старая кора, глаза – две ямы, полные червей. Он пополз ко мне, скрипя костями, а изо рта его закапала черная слизь.

– Живая… – прошипел он.

Я схватила нож, выкованный из лунного серебра, но навник был быстрее. Его когти впились мне в бок, и острая боль пронзила меня.

Я ударила его в грудь, и нож вспыхнул синим пламенем, но мертвец лишь захохотал. Пришлось бежать.

Метнувшись к старому дубу, я заметила в нем дупло. Втиснулась внутрь, чувствуя, как кровь сочится сквозь пальцы. Навник скребся снаружи, но внутрь не лез – видно, боялся древней силы, что жила в этом дереве. Деревья эти, в двух мирах стоят одновременно. И в нашем, и тут. Поэтому нечисть и побаивается их. Не тревожит почём зря.

Когда шаги навника затихли, я выбралась наружу. Но он как раз того и ждал.

– Не уйдешь… Живая…

Я побежала к озеру, что сверкало вдали, как зеркало, забытое в траве. Навник гнался за мной, его дыхание холодило спину.

Силы мои были на исходе, отступных путей не было…

И тогда я решилась прыгнуть в воду.

Холод обнял меня, мир померк, и я вынырнула уже в Яви. В человеческом мире.

Ночь стояла тихая, лишь совы перекликались в темноте. Но воздух… Воздух здесь был свежим, живым. Не тот, что там.

Кое как я добралась до нашей избы.

Дочки спали, не ведая, что пережила только что их мать.

Я прошла мимо, не желая их будить, заперлась в своей горнице. Сняла одежду, осмотрела рану. Серьезная. Кровь уже темнела, края пореза почернели – значит, яд навника уже был внутри.

Достала травы, что собирала в Нави на болотах, и начала шептать заклинание. Но в голове крутилась одна мысль: Почему я до сих пор не нашла его? Может, Моран не хочет, чтобы его нашли? Или… может, его уже нет?

Я сжала зубы до боли. Нет. Я буду искать. Даже если мне придется пройти через все круги Нави.

Скрип двери в хлеву разорвал ночную тишину. Потом – шарканье босых ног по половицам. Мама вернулась. Как всегда, под утро. Как всегда, будто тень, скользящая по избе. Веленка, младшая моя сестренка, не раз говорила мне, что у каждого свои тайны, и совать нос в чужие – себе дороже. Но разве можно унять это жгучее любопытство, когда твоя матушка каждую ночь исчезает в темноте, а возвращается с глазами, полными усталости и печали лишь под утро.

Когда звуки стихли, я сбросила одеяло и осторожно ступила на холодные половицы. Сердечко тревожно сжалось, но любопытство было сильнее.

Дверь в мамину горницу оказалась закрытой, но из-под нее сочился узкий луч от свечи – теплый, дрожащий.

Я тихонько опустилась и прильнула к щели. Видела только босые ступни мамы – бледные, в царапинах, будто она бродила не по мягкому мху леса, а по колючему чертополоху.

– Моя сила уходит… – прошептала мама кому-то. – Там я становлюсь слабее с каждым разом.

В ответ прозвучал шорох, словно кто-то перебирал сухие листья. Неожиданно раздался хриплый голос, от которого по спине моей побежали мурашки:

– Навник? Пф! Мелкая нечисть. Там есть твари и пострашнее. Но тебе бы не о том мире думать лучше, а о своем. Когда совсем иссохнешь без сил, тебя и здесь найдут. Она найдет. Учует, как волк чует раненую лань.

Мама вздохнула.

– Что же делать? Бежать? Бросить дом?… Девочкам здесь так нравится.

– Есть способ… – зашелестел незнакомый голос. – Сажа с мертвого капища волхвов. Ею стены обмажешь, под порог насыплешь – и ни один нос, ни человечий, ни нечистый, твоего следа не возьмет.

– Где ее взять?

– Знаю я одно место… Три дня пути. Одолеешь?

Мама ответила без колебаний:

– Все одолею. Ради них. Ты же знаешь, Игоша.

Ради них? Значит, ради нас… Но больше всего меня поразило другое… Игоша? В нашей деревне никто так не звался. Ни среди живых, ни среди мертвых.

И тут я едва не вскрикнула. Что-то мягкое коснулось моей щеки.

Дымка. Моя кошка, серая, как предрассветный туман, с янтарными глазами, пыталась приласкаться.

Отругала ее мысленно, схватила на руки и бросилась назад в постель. Сердце ухало где-то в животе, а в голове кружилось множество вопросов: Кто такой этот Игоша? И почему мама говорила с ним так… будто она знала его уже очень давно?

Ах, какое же утро! Солнце только-только поднялось над лесом, а мы с подружками уже как угорелые носились по амарантовому полю, смеясь так, что у нас животы болели. Трава еще мокрая от росы была, босиком бегать – одно удовольствие, хоть и холодно! Но нам хоть бы что – Живина ночь на носу, а значит, сегодня будут пляски, песни, да и парни наши разохотятся наконец подойти поближе.

– Ой, смотрите, а вон Тихомир с братом идут! – зашептала Любка, толкая меня локтем в бок.

Я фыркнула, закатив глаза.

– Ну и что? Пусть идут. Ты что, на Тихомира запала что ли?

– Ага! – засмеялась она, краснея. – Он мне в прошлый раз на сеновале щекотал ладошку, когда мы ворожили. Говорит, у меня линии судьбы красивые…

– Ой, да брось ты! – замахала руками Злата. – Он всем так говорит! Помнишь, как Агафье ту же песню пел? А потом с Душаной у речки целовался!

Мы все дружно захихикали, а я, притворно вздохнув, повалилась на душистую траву, раскинув руки.

– Ну и ладно. Пусть Тихомир с кем хочет танцует. С него-то что? В голове ветер, а на устах мед. Такой себе жених. А вот если придет Богдан…

Тут уж все подружки завизжали.

– Ой, да ты же на него с самого лета заглядываешься! – защебетала Любка. – Говорила, что он тебе во сне являлся на Коляду, да?

– Ничего я не говорила! – покраснела я, но они уже вовсю захихикали.

Богдан… Высокий, черноволосый, с глазами, как у лесного волка. Вся деревня знала, что он – на все дела мастер, да и сам по себе – доброй души человек. Но главное – он никогда не гонялся за девками, как другие парни. А значит, если уж подойдет – так по-настоящему.

– Ну так погадаем! – предложила Злата, вытаскивая из-за пазухи пучок полевых цветов. – Кто лепесток сорвет и тот не порвется, тому Богдан и достанется на танцах этой ночью!

Мы тут же уселись в круг, и началось самое веселое. Лепестки летели в разные стороны, мы хохотали, толкались, а потом вдруг услышали голос: