Козацкий шлях

Погубить химородника, по рассказам досужих людей, можно было, лишь попав серебряной пулей либо пуговицей с крестом в левое око. Но наверняка угомонить чародея можно было, разве только вбив в сердце осиновый кол и положив в могилу лицом вниз, дабы не восстал он из мёртвых.

Но, как ни странно, сами запорожские характерники себя нечистью не только не полагали а, напротив, по слухам, бывало, вступали с ней в борьбу. Старые запорожцы рассказывали, что когда-то давно, не поделив что-то с ведьмами, козацкие чародеи извели их на запорожских землях подчистую.

С малолетства Корса́к ведал, что народился наособицу – дух его не был скован позднейшими напластованиями человеческих условностей. Всевидящее око вечности когда-то воззрилось на него и с той поры уже не сводило с него пристального взора. Он уж точно был не из этого века, но и не из того, что катился навстречу. Страшные озарения часто посещали его, и бессмертие жутко просвечивало через его стылый зрак. Таинственная музыка сакральных сфер была ему доступна и, глядя на небо, он часто различал там кривые письмена грядущих невзгод.

Оттого застигнуть есаула врасплох было так же просто, как поймать на голый крючок столетнего пескаря, тем паче что настоящая сила чародея была не в умении владеть изрядно любым оружием (ибо кого этим удивишь на Сечи!), а в даре предвидения, в умении отводить глаз и напускать морок. Знал он замолвления от всякой раны, от пули и сабли, от опоя коня и укушения змеи. Говорили, что доступны ему спрятанные и заговоренные клады, что способен он разгонять облака и вызывать грозу, оборачиваться в зверей, переливаться в речку, и даже ставить на ноги мертвецов!

Имя его всегда было покрыто дымкой таинственности. Кем был Корса́к на самом деле и откуда пришёл на Сечь – то теперь никто уже и не помнил, да и сам он об этом рассказывал всегда разно. Злые языки поговаривали, что он не иначе как одминок – ребёнок, с божьего попущения подменённый в детстве ведьмою.

На Сечи есаул жил, казалось, вечно, и угадать наверняка его лета было невозможно. Умерший тому как лет десять назад столетний запорожец дед Путря́к как-то рассказал с божбою, что когда он пятнадцатилетним молодиком пришёл на Сечь, Корса́к уже был самым старым в своём Пластуновском курене.

Но возраста своего есаул, казалось, не чуял. Время и бедствия также мало действовали на его наружность, как и на каменного скифского истукана, торчащего на кургане посеред степи. Хворать он тоже сроду не хворал, а только с летами, как бы усыхал помаленьку.

Иногда, хватив чарку-другую у козацкого костра, он вдруг начинал рассказывать о некогда прославленных и давно сгинувших атаманах, о страшных колдунах которые водились в прежние времена, о зарытых и утопленных кладах. И, лишь услышав чьё-нибудь изумлённое: «Тю66!» и узрев вокруг широко распахнутые очи и раскрытые рты, спохватывался и замолкал.

Где жил есаул, откуда появлялся и куда уходил, никто не знал. На Сечи химородник надолго задерживаться не любил и появлялся неизменно либо перед большой бедой, либо перед войною, словно волк, чуя большую кровь на дальности расстояния. Но заканчивался поход, и есаул, взяв свою долю, снова пропадал. Поговаривали, что живёт колдун в берлоге с медведицей, среди непроходимых заболоченных плавней одного из островов Великого Луга, и ходу туда нет никакой христианской душе, один лишь нечистый дух прячется там от колокольного звона.

В козацком чародее не ощущалось никакого страха, ни божьего, ни смертного, ни человеческого, зато самого его одинаково боялись и люди и звери.

Животные всем естеством своей натуры угадывали в Корсаке́ природного хищника.

Собаки позволяли себе лаять на него только с почтительного расстояния. Самый свирепый и неукротимый пёс при его приближении, жалобно скуля, покорно ложился на спину. Кони испуганно ржали, пряли ушами и, сбиваясь в кучу, поворачивались к нему задом, норовя накинуть ногами.

Выбирая себе коней, меринов Корса́к не признавал и держал в заводе только жеребцов. Трёх своих нынешних угорских коней есаул сам принял от кобылицы, саморучно выкормил и заездил. Не став их холостить и обучив разным хитрым штукам, есаул из мирных травоядных сделал выносливых хищников. Диковатые жеребцы не подпускали к себе никого, кроме Корсака́, но и с ним свыклись с трудом: когда есаул подходил к ним своей мягкой звериной походкой, жеребцы прижимали уши, тревожно храпели и передёргивали всей кожей. И лишь одни кошки, которым, как известно, доступен потусторонний мир, льнули к есаулу.

Друзей, в людском понимании этого слова, у старого химородника не было, ибо вокруг него, словно бы невидимая крепостная стена стояла, через которую никому не было ходу. От есаула, как от холодной звёзды в беспредельном ночном небе, ощутимо веяло неземным холодом. Одинокий вечный скиталец, неизвестно где и рождённый…

Средь людей было у него лишь три постоянные привязанности. Одна из них – запорожец Богуслав по прозванию Лях либо Корсачёнок, которого он ещё малым дитём выкрал чуть ли не в Польше и привёз на Сечь, объявив своим сыновцем. По гулявшим смутно слухам, мать Богуслава была красивой и ветреной польскою шляхтянкой и нагуляла дитя от козака.

Есаул сам растил чадо, сам ставил ему руку и разум, и со временем из небожа вышел козак на загляденье: и разумен был изрядно, и грамоту знал, и презрение к смерти ставил выше прочих доблестей, ни единожды не сплоховав ни в степи, ни на море.

Другая привязанность Корсака́ была совсем иного рода – не то раб, не то джура, страхолюдного обличья татарин Хамраз по прозванию Баба́й, которого есаул держал при себе ещё бог весть с какой стародавней поры. Взял он нехристя с давнего набега на крымский юрт и с тех пор везде таскал за собою.

Татарчонок не то уже был немым от рождения, то ли сам химородник лишил его языка (к чему сильно склонялись запорожцы), но Хамраз уже и состарился на службе у чародея, а речи человеческой от него сроду не слыхали. Неволить ясыря в перемене веры Корса́к не стал, а со временем и вовсе даровал волю. И хотя Баба́й волен был вернуться в свой улус, он как верный и преданный пёс остался при есауле, привязавшись к своему господину и, как видно, посвящённый им в какие-то тайны. Тот, в свою очередь, весьма дорожил преданным немым.

Как-то раз, на Святую Троицу, будучи по какой-то надобности в Чигирине, есаул послал Хамраза на торжище. Там, на майдане, Баба́й и подвернулся некстати под руку подгулявшим гетманским козакам чигиринского полка.

Напрасно немой отчаянными знаками пытался объяснить, чей он слуга, хмельные и горячие головы, приняв его за лазутчика, решили вешать подозренного татарина тут же, на рынке.

Бог весь как почуявший это Корса́к, как вихорь, примчался на торжище на своём бешеном жеребце. Потоптав горою наваленные дыни и арбузы, опрокинув несколько возов и яток с товаром, есаул, страшно бранясь и действуя одною нагайкою, отбил немого.

Связываться с запорожским есаулом никому не достало охоты, ибо зацепив даже одного сечевика можно было навлечь на себя гнев не только его куреня, но и всей, скорой на расправу Сечи. Оттого козаки, ввиду открывшихся новых обстоятельств, разом потеряли интерес к татарину и, как ни в чём не бывало, пошли броить дальше, почёсывая те места, по которым пришлась плеть.

И всё бы ничего, и возможно случай этот скоро бы позабылся, да только уже к вечеру все участники потехи, мучаясь животами, не успевали подвязывать очкур на портках.

Несчастные перепробовали все известные средства от постыдной хворобы: и горилку, густо приправленную порохом, и настойку корня калгана, и козье сало, и даже особое снадобье, состоящее из толчённых в порошок куриных желудочков – ничего не помогало.

Ввиду особого случая был привлечён даже чигиринский цирюльник, отворявший кровь и ставивший пиявок шляхтичам и полковой старши́не. Но и жид, выучившийся в Гданьске у немца, оказался бессилен против «медвежьей болезни» и присоветовал идти к старой колдунье, про которую ходила молва, что умеет лечить все на свете хвори.

Старуха, жившая в убежавшей за край Чигирина прескверной хате, оказалась вылитой попелюхой: её впалые щёки переходили в острый, усеянный бородавками и пучками седых волос, подбородок, почти соприкасавшийся с вислым крючковатым носом, а довершал картину одиноко торчавший в провалившемся рту жёлтый клык.

Только взглянув бельмастым оком на бережно державшихся за животы просителей, ведьма криво оскалилась и велела искать чаклуна, которого они шибко прогневали третьего дня.

К их счастию Корса́к об эту пору ещё был в Чигирине, и недужные явились к нему на поклон, приложив каждый к повинной голове, что следует. Есаул против ожиданий выслушал дурней благосклонно, мягко пожурил и, велев тому же Баба́ю принять подношения, отпустил с миром. Козаки поблагодарили за науку, и на том их позорный недуг прошёл сам собою. Слух о происшествии с чигиринцами быстро облетел Заднепровье и, как водится, со временем оброс небылицами и прибавлениями.

Другая, почти отеческая привязанность, была у есаула к Шама́ю. Судьба-злодейка свела их в невольничьей яме, а угодил туда неуязвимый дотоле чародей, нарушив свои неписанные законы и потеряв голову по той самой известной поговорке…

Как-то есаул со свитою запорожцев в три десять коней возвращался на Сечь из коронного города Брацлава, куда ездил по поручению кошевого к тамошнему воеводе.

Запорожцы ехали берегом реки, то удаляясь, то приближаясь к ней и присматривая место для ночлега. Лесная дорога, петлявшая среди тянувшегося вдоль Буга довольно густого леса, то суживалась, так что и два коня рядом едва проходили, то снова расширялась. Июльская ночь занималась дивная, лунная, с мириадами густо засеявших всё небо звёзд. Растянувшись долгой вереницею козаки тихо переговаривались, то и дело отодвигая ветви, так и норовившие сорвать с них шапки. Уставшие кони фыркали и спотыкались о корни деревьев.

Внезапно едущий в челе есаул остановился и, подняв руку, ухнул филином. Козаки встали, как вкопанные. Разговоры тотчас смолкли. Запорожцы, пригнувши головы к лошадиным шеям и достав стрельбу, напряжённо вглядывались в тёмные заросли. Всё наваждение дивной южнорусской природы разом пропало, и из-за каждого куста глядела на козаков хищным зверем хмурая смолянистая тьма.

Раздувая крылья чуткого носа, Корса́к потянул в себя воздух. Пахло людьми, оружием и табаком, но слабо.

«Эге ж! Ежели бы у меня который лайдак67 выкурил люльку в залоге68, я бы выпорол такового плетюганами як погану собаку», – подумал себе есаул.

Чеканная турецкая пистоля, в литом брюхе которой уютно потрескивал свинцовый гостинец, сама прыгнула ему в руку. Склонившись к голове коня, есаул что-то пошептал и сделал повелительный жест. Жеребец коротко и призывно заржал. Тот час где-то недалеко впереди, как видно из оврага, ему ответила дрожащим, игривым и ласковым ржанием молодая кобылка. Корса́к хмыкнул и потрепал жеребца за гриву.

– Гей, люди! кто вы?! – властно, но вместе с тем спокойно выкликнул он и взвёл курок.

Те, кто таились впереди, поняли, что выдали себя.

– А кто спрашивает? – по-польски крикнули из густых зарослей орешника.

– Рабы божьи! – на польском же ответил есаул.

– Отвечай, вражий сын, не то из мушкета спрошу! – бодря себя голосом, крикнул храбрец из кустов, и послышались звуки взводимых курков.

– Христиане. Низового Запорожского Войска есаул Корса́к и со мною полсто козаков, – пригнул на всякий случай есаул вдвое.

– А на что тут шатаются панове козаки69, в такой силе, по ночной поре и в такой дали от Запорожья?

– А не багато ли пан-человек задаёт вопросов? Которого лешего панове сами тут высиживают?!

– Мы пана Бзицкого, возного70 Винницкого повета71, люди. Неспокойно ныне, в воеводстве татарин шкодит.

– Я слыхал за татар, будучи в Брацлаве, – ответил Корса́к веско. – У меня глейт72 пана воеводы, его светлости князя Збаражского73, и мы сейчас sub tutela et patrocinio74 его. Мы возвращаемся на Сечь, шкоды никому не чиним, тем паче нас цеплять я никому бы не советовал, – присовокупил значительно есаул, и в голосе его отчётливо лязгнуло железо.

В кустах, как видно, принялись тихо совещаться.

– Пан козацкий посланник пусть его один проедет вперёд да покажет, что у него там за цидулка75. Остальным пускай пан велит стоять на месте! Войтек, Михась! Высечь огня, да проверить, как следует пана посланника.

– Добре, – Корса́к поднял руку, дав знак запорожцам и тронув коня проехал несколько вперёд, доставая из подвешенного к поясу кожаного кошеля скатанную в свиток и завёрнутую в зелёную тафту охранную грамоту.

Кусты орешника затрещали, и из зарослей на дорогу осторожно выступили две фигуры, путаясь в страшно долгих суконных доломанах, как видно те самые Войтек и Михась. Один, приставив мушкет к дереву, достал трут с огнивом и принялся высекать огонь, а его товарищ, одной рукой держа наготове незажжённый факел, другой направлял в сторону есаула пистолет так, словно от чёрта крестом загораживался.

Железо чиркнуло об кремень, и снопы искр посыпавшихся во все стороны озарили лицо, напряжённое дующее на трут. Полыхнул просмоленный факел и своим пламенем раздвинул мрак все стороны. На миг сделалось так ярко, что все были принуждёны зажмуриться. Красные всполохи света затрепетали по ветвям деревьев, и, казалось, что те угрожающе зашевелились, то показываясь в багровом пятне света, то отступая во мрак.

Сторожа каждое движение есаула, дозорцы подошли к нему с левой стороны, чтобы всаднику несподручно было рубануть их саблей, и, как видно, на этом исчерпали всю свою бранную выучку. Силясь высоко поднятым факелом светить от себя, и прикрываясь ладонью от слепившего света, старший дозорец вгляделся в есаула слезящимися как у старой собаки очами.

Свет вырвал из мрака фигуру Корсака́ на коне, при таком освещении выглядевшую исполинским и величественным монументом воина. Показались и головы козацких коней, а над ними настороженные лики запорожцев.

Есаул перегнувшись в седле протянул дозорцу с факелом свиток. Тот со словами: «А ну-ка посвети, Михась», – передал факел своему товарищу, который с открытым ртом во все очи глазел на ночного гостя.

Развернув грамоту, дозорец некоторое время напряжённо вглядывался в жёлтую венецейскую бумагу, шевеля толстыми губами, затем с видимым облегчением перевёл дух и обратился к кустам:

– Всё как должно, пане Януш! Всё в надлежащем виде: и титло76, и герб, и печать его светлости князя воеводы!

– Прошу пана77, был набег, татаре попалили и разграбили два повета, и до сей поры несколько их загонов ещё бродят по воеводству, – сказал Войтек, возвращая свиток, но, внезапно разглядев чёрный зрак пистолета, страшно глядевший ему прямо в лицо, смешался, охнул и перекрестившись замолк.

– А что ж ваш пан возный? разве сторожит здесь татарина? – насмешливо спросил Корса́к, прибирая пистолет в ольстру.

– А не много ли теперь пан есаул задаёт вопросов? Довольно будет и того, что пан возный, а с ним два сто жолнеров ночуют здесь, недалеко, – грубо и неучтиво отрезал застыдившийся минутной слабости Войтек. Но грозность фразы напрочь свёл на нет дрожащий голос дозорца.

Есаул понятливо ухмыльнулся. Он уже по одному тому, что его не заставили спешиться и по множеству прочих мелочей, бросающихся в глаза человеку, избравшему войну смыслом жизни, составил о свойствах этого дозора самое пренебрежительное мнение. «Тут более пахолкив78, неже жолнежей79», – так определил он их для себя.

Некоторое время есаул раздумывал, спокойно и пристально разглядывая дозорцев, которые под его взором начали без нужды откашливаться и переминаться, затем обратился к кустам:

– А что, пане Януш, пора теперь неспокойная – разве заночевать вместе? Пан возный… как-то бишь его? Бзицкий? – не будет возражать, коли мы заночуем на перевозе? Тем паче мои козаки, да ваши люди – при случае можно и от татарвы отбиться…

– Коли панове козаки не гультяйство80 и збуи81, то вольны ночевать где угодно, на то у пана посланника и глейт от князя воеводы. А к пану возному я уже наперёд послал упредить о вас. Проезжайте, панове! – неприветливо ответил из кустов так и оставшийся невидимым пан Януш.

– Проезжайте с богом, панове козаки, проезжайте, – Войтек запалил от своего факела другой и подал есаулу. – По этой дороге пан выедет прямо на перевоз.

Корса́к взял трещащий смолой факел, тронул коня и, махнув козакам, поехал, не оглядываясь.

У Войтека осталось странное ощущение, что какую-то неведомую беду только что счастливо продуло мимо него, и ему, как это часто бывает с людьми, испытавшими испуг, захотелось выговориться. Дав козакам удалиться на значительное расстояние, он сплюнул в сердцах и выбранился:

– Тьфу! Скурва! Козак, а сколь фанаберии82: «Полсто людей»! Брехун запорожский!

Простоватый же Михась, не стал таить своего испуга:

– Дядько Войтек, как же он нас почуял?! Чисто вовкулак83! Пресвятая дева Мария! А смотрел-то, смотрел как?! Далибуг84! Точно душу выворачивал! до сей поры мороз по коже продирает!

…Маленький козацкий отряд меж тем продвигался вперёд. Лес постепенно расступался, мрак под деревьями начинал редеть, место становилось обнаженнее. Дорога расширилась и вдруг, резко поворотив, пошла вниз. Тут же, вдали, среди деревьев тепло замигали огоньки костров, и замаячили неясные человеческие фигуры. Повеяло дымом, влагой, и козаки явственно ощутили свежее и холодное дыхание реки.

Вскоре запорожцы выехали на край долгой песчаной косы, далеко врезающейся в реку. За густыми прибрежными кустами разноголосо гомонили потревоженные лягушки. Здесь, судя по всему, и был перевоз на другой берег. Однако нигде не было видно ни парома, ни хотя бы одного челна.

Корса́к остановил коня и зорко оглядел стан. На поляне подле леса стреноженные кони пощипывали траву, часть из них лежала, казавшись в ночи тёмными валунами. В ноздри есаулу ударил запах варёного мяса и рыбы. С десяток костров горели не слишком ярко из-за висевших над ними котлов с варевом. Вокруг костров купно сидели и стояли вооружённые люди. Они ели, пили и разговаривали, но тотчас смолкли, увидев выехавших из леса всадников. На всех лицах была написана настороженность, неуверенность и напряжённое ожидание.

Возле самого большого костра, отбрасывавшего во все стороны огромный красный круг, был разбит белевший своими боками шатёр. Обитый чёрной кожей рыдван и несколько повозок, нагруженные дорожной поклажей, со всех сторон окружали его.

От костра тотчас подбежал шустрый дворак в кабате белого неокрашенного сукна. Безошибочным чутьём старого челядинца, определив старшего, он взял под уздцы коня есаула и учтиво сообщил, что пан возный Казимеж Бзицкий приглашает пана козацкого посланника к своему походному столу.

Корса́к спешился и пошёл за поминутно оборачивавшимся служкою, придерживая бряцавшую саблю и разминая затёкшие ноги. Подойдя к костру и войдя в круг света, есаул в один миг оглядел всех. Снявши шапку и перекрестившись, он с неожиданной учтивостью раскланялся, метя́ пером мегерки по песку:

– Почтение ясновельможным пани85! Челом86 вельмоповажному панству! Pax vobis87! К услугам ваших милостей, Войска Низового есаул Корса́к. Возвращаюсь на Сечь с письмом его вельможности пану кошевому атаману от воеводы Брацлавского, всемилостивейшего князя Януша Збаражского.

У костра оказалось несколько человек, с разными выражениями глядевших на есаула.

На покрытом медвежьей шкурой седле, грациозно сидела прелестная юная панночка, и с нескрываемым любопытством и тревогой таращила хорошенькие свои очи на ночного пришельца.

В сидящей рядом немолодой, но всё ещё красивой пани, со строгим и надменным ликом, стройный стан и черты лица выдавали как будто её мать.

По другую сторону от юной красавицы сидела какая-то старая дева в чепце, по виду приживалка или служанка.

Из двух находившихся тут же мужчин один оказался седым, как лунь, стариком, зябко кутавшимся в валяный копеняк. Хмурый, видавший виды вояка, вынувши изо рта длинную трубку, в виде приветствия неразборчиво выбранился себе под нос дребезжащим старческим голосом.

Корса́к одним взором определил, что перед ним панский надворный козак, и в розовом свете костра есаул и старик мгновенно возненавидели друг друга. Как цепной пёс, гордящийся своей громыхающей цепью, чувствует природную злобу к волку, так и старый вахмистр, поняв, кто́ перед ним, только что не загавкал. Есаул же, служивший всю жизнь лишь ветрам да воле, в свою очередь, так определил его себе: «Пёс, молью траченный88. Видно и зубы вси89 сжевал на панской службе». Однако, заглянув старику в выцветшие слезящиеся очи, Корса́к хмыкнул в ус – господь отмерил вахмистру жизни до рассвета.

Другой мужчина – шляхтич в дорожном жупане из лосиной кожи, не чинясь, приподнялся с седла покрытого верблюжьей шкурой и, изобразив на породистом лике притворное радушие ответил на приветствие.

В иную пору и в другом месте пан возный вряд ли бы стал любезничать с запорожцем, хотя бы и посланником князя. С младых ногтей впитал он мысль, что запороги – дичь азиатская, но, коли не желаешь навлечь на себя беды, надобно держаться от них подале. Но теперь сложившиеся обстоятельства принуждали кичливого ляха быть любезным.

Дело в том, что пан Казимеж вовсе не охранял здесь переправу от татар. И людей у него было отнюдь не две сотни, да и тех, что были, жолнерами можно было считать весьма условно.

Не далее как пятого дня пан Бзицкий с женою Барбарой и шестнадцатилетней дочерью Ксенией, сам-десят гостил у старшей, замужней дочери в Киевском воеводстве. Прослышав о татарском набеге, пан возный засобирался спешно в свою маетность. Женщины его, которые по неписанным законам того века вертели бравыми шляхтичами, как собака вертит хвостом, не поддались на уговоры остаться и решительно поехали с ним.

Так как при особе пана Казимежа было всего десяток людей, да и те, больше для услужения, то зять его, безопасности ради, присовокупил к ним некоторое количество своих. Отрядив с ними старого, служившего ещё его отцу, вахмистра Космача́, любезный родственник наказал тому проводить семью тестя до его экономии.

Этого дня, вечером, подойдя к перевозу, они обнаружили, что паром находиться на другой стороне реки, и сидящие у едва видного костерка паромщики никак не отзываются на их крики. Ночевавшие тут же на косе несколько посполитых, растолковали, что, ввиду татарского набега, перевоз с наступлением сумерек прекращается, и никакая сила не заставит паромщиков начать его до рассвета.

Таким образом, пан возный со своею женой и юной дочерью принуждён был заночевать на берегу, поминутно со страхом ожидая татар. Потому внезапное появление в ночи запорожских козаков, этих извечных врагов бусурман, ободрило его приунывший было дух. Когда прибежавший дозорец сказал, что по лесу едут запорожцы, он коротко посовещался со старым вахмистром, и тот, после недолгого раздумья, высказал своё мнение, как обычно начав за здравие, а закончив за упокой:

– Оно, конечно, прошу пана! в иную пору я бы бог весть что дал, только бы рядом не ночевать с этими псами низовыми. Прескверное и вероломное племя, доложу я сударю, одним словом – вылупки90. Хоть мы с ними и в одного бога веруем, но эти собаки вряд ли с нами одной крови, ибо нравы и обычаи у них зверские. Уж пусть мосьпане91 поверит на слово, доводилось на своём веку иметь с ними дело. Воевал я их ещё с покойным батюшкой вашего зятя, всемилостивым паном Кадзюбою, дай ему бог царствия небесного, предостойный был кавалер! Как теперь помню, было это в году от Рождества Христова… в году… дай бог памяти… Тогда, ещё помню, у меня однорогая корова против прежнего принесла разом два теля́…

Тут старик, заметив, что несколько зарапортовался, насупил бровь и сердито закончил:

– Неизвестно что хуже, вашмость92, бусурмены – либо эти харцызяки93. Рядом с этими шибениками94, коли ваша ласка95, видно придется нам всю ночь очей не смыкать и держать мушкеты наготове. Да уж нет у нас, прошу пана, теперь иного выхода. А они всё же богу молятся, святой крест носят, дай боже, чтобы ввиду общей опасности они не покусились на нас!

Таким образом, есаул Корса́к оказался сидящим с кубком в руке у походного стола пана возного, а его козаки разжигали костёр на другом конце косы.

После положенных расспросов пана возного о здоровье князя воеводы они перешли к делу и тот час выяснили, что оба сильно слукавили, и у них купно не наберётся и сотни людей. Но тут пахолок, со щекастым, как у хомяка лицом, кстати, наполнил кубки, и пан возный, встав, поднял первую чару за здоровье короля Речи Посполитой.

Есаул поднялся и, не моргнувши глазом, сказав «Vivаt rex96!», осушил чару.

Надобно сказать, пан Казимеж и допреж того уже был немало озадачен. Ожидал он узреть косноязыкого азиата в вонючих шкурах, потеющего от неумения держать себя с вельможным панством, а увидел пышного восточного рыцаря с манерами учтивого кавалера, свободно изъясняющегося по-польски и латинянски. Вместо вековой грязи под ногтями, пальцы посланника украшали перстни цены необыкновенной, а за камень на рукояти кинжала, судя по всему, можно было прикупить деревеньку.