Там тоже люди…

I

Деревню заняли ближе к вечеру, когда небо поблекло и светило туманом у края, как это бывает перед затяжным снегопадом. Сопротивления не было. Дома стояли без признаков жизни. Пустые, перекошенные, с обвалившимися крышами, выбитыми рамами и прогнившими заборами. Всё здесь будто замерло. Погнутые ворота, перевёрнутая телега у двора, обугленные доски сгоревшего сарая. Где-то в глубине ещё тянулся дым из щелей покосившейся хаты. Воздух был пропитан гарью, влажным деревом, остывшим пеплом. Пахло выжженной землёй и чем-то тяжёлым, человеческим, но сразу не разобрать, что это было на самом деле – то ли страх, то ли опустошение. По улицам бродили худые собаки, чужие, недоверчивые; они держались на расстоянии, слабо скалясь на посторонних.

На краю деревни, ближе к заброшенному колодцу, у костра, собрались бойцы, человек семь. Там, где когда-то был огород, теперь только мокрая чёрная земля да заброшенные клумбы, вросшие в мусор. Вокруг валялись пустые гильзы, сломанные ящики, обугленные доски, старая кукла без головы в грязном сугробе, перевёрнутый чайник, в котором ещё держалась грязная вода. Всё это выглядело как сцена из чужой жизни, будто они случайно попали в чей-то сон, уже давно забытый.

Они сидели как могли: кто на ящике, кто на полене, кто просто на куске полиэтилена, расстеленном поверх грязи. Некоторые молчали, кто-то ковырял землю щепкой. Над костром кипела большая жестяная банка, из которой то и дело вырывался пар. Пахло чем-то простым: тушёнкой, морковью, немного пережаренным луком. Кто-то добавил туда макароны из сухого пайка. Есть особенно не хотелось, но звук варки сам по себе был успокаивающим.

Один из бойцов снял берцы и медленно стянул мокрые носки. Они хлюпали, были грязные по щиколотку. Он выжал их прямо в землю, и тёплая вода тут же исчезла в закопчённом снегу. Другой боец, щуплый, с короткой стрижкой, достал из нагрудного кармана пачку сигарет, хлопнул по донышку, вытащил одну, закурил. Затянулся глубоко, с шумным вдохом, как будто только так мог окончательно почувствовать, что всё закончилось, хоть и ненадолго. Передал сигарету по кругу. Курили молча. Каждый в себя.

Бойцы переглядывались редко, словно боялись столкнуться взглядами. Никто не спрашивал, как дела. Все знали, день прожит. Ещё один. Что будет дальше, никто не знал. И, честно говоря, в этот момент никто не хотел знать. Просто сидели у огня и молчали. Это было единственное, что сейчас имели право делать.

– А госпиталь, что за мостом, – вдруг сказал один, не глядя ни на кого, – помните? Где мы раненых грузили. – Все замолчали, только кто-то тихо шевельнулся.

– Помним, – кто-то отозвался. – Там девчонку тянули на верёвке. Ногу почти оторвало.

– А того, с прострелом в бок? Он шептал, чтобы его не поворачивали. Всё боялся, что высыпается изнутри.

– Санитары там сами на ногах не держатся. Один говорил, хоть бы капля какая перепала. Говорит, мол, хоть ребёнка спасти можно было бы. Не бинтами же кормить. – Все погрузились вновь в тяжелую паузу.

– Да, у них там… у одного только пальцы были. Всё остальное бинтами замотано, глаза в небо, ближе к богу. – Огонь вспыхнул. Кто-то пошевелил сучок.

– А мы тут… – Боец оглядел остальных и опустил глаза обратно в землю. – Греемся… – никто не ответил ему. Все это знали и без него и лишнее напоминание лишь усиливало покалывания в левом боку.

– Внизу, в крайнем дворе. – Начал другой, что возился все с берцем. – У тех стариков, у них, похоже, что-то осталось. Тепло у них, уютно. Даже чем-то пахнет, жизнью… Там, где забор целый, помните?

– И что с того? Каждый свою жизнь сам определяет… – Его перебили.

– У них что-то есть?

– Да кто его знает. Может, да. Остаться здесь тоже веская причина нужна.

– Всем хочется остаться. И нам хотелось, но жизнь распорядилась иначе. – Этот боец посмотрел своими пустыми глазами на Егора и отвернулся.

Егор всё это время молчал. Он сидел чуть в стороне, на обломке пня, обхватив колени и смотря в землю перед собой. Ему не нужно было ничего говорить, он и так всё слышал. В груди глухо стучало напряжение, но не от страха, а от чего-то другого. Неясного доселе Егору жжения.

Ночь сгущалась быстро. Кто-то пошёл проверять посты. Остальные потянулись за котелком, стуча ложками. Казалось, тишина деревни, такая липкая и вязкая, впиталась в людей. Не было криков, команд, приказов. Только живые бойцы и пустые дома. Только трещащий костёр и чувство, что где-то рядом ходит смерть. Но здесь жизнь еще побеждает.

II

Егор шёл медленно. На плечах рюкзак, а в руках автомат. Он впервые за долгое время шёл не на задание, а просто шёл. Без спешки, по узкой тропке, вросшей в землю, между поваленных заборов и сломанных калиток. Он уже знал, куда идти. Егор приметил его ещё вчера, крайний дом, у пригорка.

Дом стоял почти целый, как будто война мимо прошла. Крыша подлатана, дрова аккуратно сложены под навесом, ступеньки подметены. Забор хоть и кривой, но с заботой подправлен. Где-то даже прибит новый штакетник, где-то просто проволокой стянуты доски. Видно было, что здесь ещё есть люди, и жизнь не оставила эти стены.

У самой калитки Егор остановился. Врываться сразу было неправильно и опасно. Кто знал, какие люди остались в такое время на передовой. Постояв немного, Егор осмелился на первый шаг. Было тихо, как бывает только в тех местах, где долго боятся. Ни собаки, ни шагов, ни звука. Только ветер чуть шевелил щепку на заборе.

Егор разуверился в своих глазах и подумал, что он ошибся. Но потом изнутри донёсся кашель, сухой, с надрывом. Через пару секунд в дверях появился старик. Высокий, сухой как палка, в старом армейском кителе, а сверху накинута какая-то мешковина, вроде самодельного плаща. Он смотрел молча, не двигаясь. В глазах его не было ничего, ни страха, ни интереса, просто тишина. Глубокая, как после беды, когда уже не ждёшь ни плохого, ни хорошего. Егор подошёл чуть ближе и остановился.

– Здравствуйте… – Сказал громко, но мягко Егор. – Живёте?

– А ты как думаешь? – Все так же безынтересно ответил старик.

– Мимо проходил, – сказал Егор спокойно, как бы начиная оправдываться. – Наши тут теперь. Смотрю дымок из трубы… решил зайти. Не проверка, просто так, сам я…

– Наши значит… а кто они наши-то? – Старик взглянул на автомат в его руках. – А с железом зачем? Просто так люди без этого ходят.

– По-другому сейчас никак, – Егор чуть опустил оружие. – Без него будто голый.

Они помолчали. Тишина между ними была не враждебной, но осторожной. Они изучали друг друга, старясь понять, можно ли верить сказанным словам.

– Это ваш двор? – Спросил Егор.

– Мой… Был… Сейчас просто держусь. Сыновья ушли. Один совсем недавно ушел. Второй… давно ни слуху, ни духу. Мы тут с бабкой теперь. Одни… все уехали из деревни, страшно. Боятся, за жизнь держатся. Она ведь на вес золота, только теперь за нее и гроша ломаного не дадут. Поменялось все, изменились.

Старик поднял на него свои серые, как туман, глаза. Егор кивнул, как будто понял больше, чем сказал.

– Тихо у вас. Даже слишком. – Егор решил увести разговор в другую сторону. Они понимали, что словами делу уже не помочь и говорить об этом, раны раскрывая, нет смысла. Нужно просто дожить до конца, а говорить будут другие.

– Тут всегда так было, – старик смотрел не на него, а куда-то в сторону, за дом. – Пока вы сюда не пришли.

Он сказал это спокойно, без укора. Просто констатировал. Егор и сам бы не подумал, что он сможет оказаться здесь с мечом. Не как путник, но как воин.

– Только ты не греми, – добавил он тише. – У нас коза. Бабка пугается, когда двери хлопают.

Егор слегка усмехнулся, скользнув взглядом по окну. Но мыслями он вернулся во вчерашний разговор с другими бойцами и к тому, что они говорили о госпитале.

– Коза – это дело… Сейчас такое редкость. Особенно здесь. Не часто можно встретить у простых людей хозяйство.

– Она нас и держит, – старик перевёл взгляд на него. – Пока даёт, мы с бабкой и живём. Перестанет, ну… и мы с ней.

– Я Егор, – сказал он после паузы. – Вторая рота. Наши за оврагом стоят, недалеко. Деревню заняли вчера. – Он помолчал, потом, чуть смущённо. – Если можно… просто посижу. Немного. Хочется тишины, а у вас она особенная, домашняя.

Старик кивнул на лавку у стены.

– Садись. Баба сейчас выйдет, может чего и тебе перепадет. Бить гада надо сытым.

Он повернулся к двери, но перед тем, как зайти, добавил через плечо:

– Только козу не пугай. Она у нас теперь за моих сыновей осталась.

На крыльце показалась женщина. Это была бабка в потёртом ситцевом платье и платке, завязанном тугим узлом под подбородком. Она держала в руках ведро, от которого шёл пар. Свежее молоко, от которого пахло миром. За её спиной на мгновение мелькнула белая коза, медленно прошлась по двору и скрылась за сараем.

– Ты чего, солдат? Воды хочешь?

Егор сразу поднялся с лавки. Не спеша, без резких движений.

– Нет, – сказал он спокойно. – Просто посидел немного. Старик сказал можно.

Они замолчали. Женщина не сводила с него взгляда. Потом кивнула, едва заметно, но голос остался настороженным.

– Отдохнуть значит?

– Да, – все так же спокойно, приветливо ответил Егор. – Просто так. Голова гудит. Не против?

Она снова посмотрела на него. Потом вздохнула понимающе. Ей ли не знать?

– От войны тут не отдохнёшь. Всё ею пропахло. И воздух, и стены, и мы… Даже животина и та все понимает.

– Верю, – Егор опустил взгляд, будто согласие было не в словах, а в самой позе. – У вас все так чисто. Дом держится. Сейчас редко такое увидишь.

Женщина чуть повела плечом. Оглядела свои владения и на мгновение замерла.

– Пока руки целы, чисто будет. Как сляжем с мужем, так всё и развалится. Дом за руками живёт.

– Не всякий бы остался, – сказал Егор. – Все уходят. Или под пули, или с узлами. Кто куда.

– А мы? – Она посмотрела мимо него, в сторону дороги. – Нам идти некуда. Здесь родились. А умирать… везде можно. Только если выбирать, то лучше среди своих стен. Где знаешь, что земля точно примет тебя.

На ступеньке она поставила ведро. Обернулась к Егору и посмотрела на него теплым взглядом. На него так уже несколько лет не смотрели.

– Хочешь молока дам? Утреннее. Машка сегодня как следует надоилась.

Егор чуть растерялся, но не стал отказываться. Хоть ради приличия стоило было, но как сказал дед, сытым врага бить легче.

– А вы не боитесь… нас угощать?

– Кто боится человека, тот уже и не живёт, – ответила она сразу, без раздумий. – Не ты первый пришёл, и не ты последний. Я смотрю, ты не зверь. Одних годков с моим младшим будешь. Так и ладно.

Она скрылась на секунду в сенях, потом вернулась с кружкой толстостенной, эмалированной, с отбитым краем. Налила, протянула.

– Пей. Не для тебя, для себя. Пусть хоть один скажет «спасибо», чтобы я не совсем осела в молчании.

Егор взял кружку двумя руками. Тёплая, чуть пахнущая деревом. Сделал глоток. Молоко было густое, сладковатое, почти как из детства. Он задержал дыхание, сглотнул.

– Спасибо, – тихо. Почти шёпотом.

Женщина смотрела на него долго, пристально. Потом чуть качнула головой, словно себе что-то подтвердила.

– Ты из тех, кто молча глядит, – сказала она. – Значит у тебя внутри всё слышно.

Она повернулась, как будто уходила, но остановилась на пороге и добавила.

– Смотри, солдат. Время сейчас такое, что возьмёшь, то не вернётся. А что не возьмёшь, то за тобой пойдёт. И не отпустит.

Егор поставил кружку обратно на край ступени. В его взгляде мелькнуло что-то вроде неловкости, но он ничего не сказал. Только снова сел на лавку, глядя на заснеженную тропинку, что вела куда-то за двор.

Егор вышел, не оборачиваясь. За спиной остались дом и старики, неподвижные, как и всё вокруг. Он спустился по тропке обратно к дороге, шёл медленно, будто нес на плечах не рюкзак, а их взгляды.

III

Егор вышел на улицу в шинели, застёгнутой небрежно. Его сапоги оставляют следы в рыхлом инистом снегу. Воздух чистый и хрупкий. На деревню опустилась зима, ровная, как тишина после команды «отбой».

Он пошел вдоль изгороди, кивая знакомому бойцу, который машет ему от сарая. Где-то вдалеке гремит гулкая очередь, но здесь, среди этих покосившихся домов, она звучит, как эхо чужой жизни.

Ромка сидел, сгорбившись над деревянным ящиком, и медленно растирал замёрзшие пальцы, словно пытался разбудить в них хоть каплю тепла. Изо рта валил пар.

– Проклятый холод… – пробормотал он, не поднимая головы. – Заснуть-то ещё можно. А вот просыпаться, как будто из-под земли выкапываешься. Тело мёртвое, мысли замороженные. Сколько нам так еще жить прикажут?

Он сделал глоток из жестяного котелка, крякнул и, помолчав, спросил, почти не глядя.

– Слушай, Егор… ты сам-то был в том госпитале?

Егор стоял спиной к нему, грея руки над жестянкой с углями. Ответил не сразу. Он там был. Память не стерла этих ужасных воспоминаний, но Егор все пытался выпутаться из сетей.

– Был. Недели четыре назад. А что? – Оборвав каждую фразу, ответил Егор.

Ромка нахмурился, прижал котелок к груди, будто хотел согреться им изнутри.

– Там мой двоюродный лежит. Миша. Без ног теперь. Писал мне недавно. Говорит, что воды почти нет, жрут сырой лук, потому что ни пайков, ни перевязки, ни самой жизни. Ходят полутени по коридорам. А он мне: «если бы мяска али кружку молока, брат… жить было бы легче». – Ромка помолчал, потом добавил с горькой усмешкой. – А у нас вон… гуляют козы. Прямо по двору. Как в другой жизни, как будто и нет войны этой.

Егор не обернулся, только чуть подвинулся ближе к углям. Сказал тихо.

– Я помню. Там в этом госпитале только и умирать. Каменные стены, как могильные. Там даже дыхание глохнет. И пахнет всё… как в подвале, где держали что-то живое, а потом забыли.

Ромка кивнул, глядя в сторону сарая, откуда только что донёсся глухой стук и протяжное фырканье.

– А у этих, у стариков… у них коза добрая. Молоко струёй говорят. Тёплое, густое, прямо как раньше. Я бы сам понёс им в госпиталь, если б мог. В термос налил бы, завернул в одеяло и шёл бы пешком до самого госпиталя, клянусь.

Егор молчал. Только взгляд его метнулся к сараю, за которым возился кто-то – может, сама Машка, может, просто ветер играл створкой.

– Не обиделся бы никто, – сказал Ромка, голосом всё более уверенным, но и надтреснутым. – Ну… старики, да. Жалко. Бабка там добрая. Но может, оно лучше будет. Для всех нас. Одни почему-то в госпитале помирают, а здесь теплее, чем должно быть. А ведь мир не по справедливости идёт. Так, может, мы хотя бы в нём что-то подправим?

Он снова посмотрел на сарай и замолчал. Егор долго не отвечал. Потом медленно сжал руку в кармане шинели, так сильно, что поскрипели костяшки. Его голос прозвучал низко, глухо.

– Да… выручит…

Больше он ничего не сказал. Ни себе, ни другим. Только стоял молча, глядя в землю. Будто надеялся, что там, под снегом, под грязью и старой соломой, спрятан какой-то ответ. Но ответа не было. Только холод, хруст веток под сапогом и собственное дыхание, что вырывалось тяжело, словно через стенку.

В голове снова крутилась та же картина. Госпиталь. Большая палата, тихая, как библиотека, только вместо книг – ряды кроватей, вместо шума страниц – шорох бинтов. Лежат молодые парни, почти мальчишки. Все одинаково бледные. Тонкие руки, пустые глаза. Один, с закутанным горлом, хрипит, еле слышно просит «пить…». А рядом санитарка, уставшая, глаза красные, не знает, что ответить ему. У них только вода из снега.

Та тишина из госпиталя всё ещё звенит у Егора в ушах. Там всё настоящее быстро уходит. Становится слабым, как тень. Он отводит взгляд, но не уходит, просто стоит. Стоит и дышит, словно каждая минута – это выбор, жить или не жить.

Он садится на лавку у сарая. Достаёт из кармана гильзу и бездумно крутит её в пальцах. Вроде бы пустяк. Но пальцы дрожат. Он сам не может понять, от холода или нет.

Выбор – страшная вещь. Без него невозможно ступить даже самый короткий шаг, но ступив стоит ждать ответ. Какой результат твоего решения? Можно ли ступить, зная наперед, что будет дальше? Одному богу известно, что будет там, за ленточкой. Он знает, сегодня ночью он пойдёт туда. Один. Без свидетелей. Ожидание бьет по вискам, но лишь решившись можно узреть истинное следствие движения.

IV

Ночь выдалась тёплой и дом удалось протопить как следует. Егор почувствовал это сразу, и тепло разлилось по его телу. Сейчас всё спокойно, будто мир затаился. Даже дрова не потрескивают, и единственный звук – это чьё-то редкое, неглубокое дыхание. Егор открывает глаза, но не двигается, остаётся лежать, глядя в потемневшие доски потолка. Внутри тишина, но не от покоя, а от напряжения, которое приходит перед тем, как что-то должно случиться. Он знает, почему проснулся. Знал ещё вечером, когда сидел в углу не в силах заснуть. Знал, поэтому тепло превращалось для него в жар.

Егор поворачивает голову и смотрит в сторону двери. Там его цель – сарай. Всё просто. Надо встать, надо дойти, надо сделать. Но тело как будто не хочет. Внутри что-то скручивается. Не страх, не стыд. Просто тяжесть. Такая, что трудно шевельнуться, и лишь мысль движется по организму, разгоняя кровь вместо сердца.

Егор садится медленно. Шинель поднимает, будто чужую. Надевает аккуратно, не торопясь, чтобы не скрипнула доска, не зашуршал пол. Тянется за ремнём. Застёгивает его туго. Потом сидит. Просто сидит, не вставая. Уткнулся лицом в ладони. Долго не двигается. Ждет. Разрешения? Он его себе дал. Тогда чего?

Может, не сегодня. Может, всё ещё обойдётся. Подождать бы… вдруг кто-то из своих дойдёт, привезут что-нибудь, поделятся. Может, кто из тыла сообразит, что в госпитале и вода на вес золота. Бывает же. Иногда бывает. Надежда ведь она, как лампочка в темноте, тусклая, но горит. Ещё один день потерпеть… всего один. А там, глядишь, и обойдётся. Я бы ждал. Ждал бы до последнего. Верить в наше время только и остается.

Но… там не подождут. Там лежат раненые, вон, как тени. Глаза у них выжженные, как у стариков, а телам по двадцать. Они молчат, не просят почти, потому что уже стыдно. Потому что знают, что нечего. Но один всё же шепнул мне еле-еле, губами «хоть бы чуть-чуть…». И глаза у него были такие, что теперь и во сне не уходят. А санитарка рядом только плечами пожала и добавила «сахар кончился. Воды нет. Сухари на троих. И всё. И точка». А если бы на его месте был я и молил так о таких простых вещах? Кружка молока может и не вылечила меня, но помогла поверить в чудо. Помните, как в детстве? Нет, я не ребенок, но вера осталась.

Там умирают. А я здесь стою… Целый… Живой… В сапогах, в шинели, с руками, с ногами. И за спиной у меня тепло. И в сарае жизнь. Маленькая, тихая. Теплая. Живая. Машка… Смотрит, будто понимает. Не дёргается, не боится. Как будто знает и ждёт, чем всё закончится. А я не знаю. Я не могу.

Они не поймут. Ни бабка, ни дед. И не простят. Даже если молча, всё равно не простят. Бабка… Она ведь мать. Она эту Машку, как ребёнка. И не сказать ей потом ничего, ни словом, ни взглядом. Она поймёт. Поймёт и замолчит. Но это хуже. Старик промолчит тоже. Кивнёт, может. Не осудит вслух. Но будет внутри, как гвоздь. До конца. Меня похлопают по плечу, а дальше? Жить-то как с этим потом? Я ведь их этим убью… Две жизни ради признанной надежды в лучшее?…

Я не зверь. Я не мясник. Я просто хочу, чтобы они там, в госпитале, не умирали вот так тихо, забыто, без ничего. Чтобы у них хоть что-то было. Хоть немного. Ради них. Ради тех, кто уже не встанет.

Егор открывает дверь и выходит.

На улице сразу ударяет мороз. Лицо обжигает. В ушах звон. Воздух холодный до боли. Под ногами хрустит снег громко, слишком громко. Хочется остановиться, но уже поздно. Он идёт через двор. Медленно. Сарай в двух шагах. Тот самый. Где Машка.

Подходит. Отбивает и очищает сапоги от снега. Нужно чтобы все чисто было. Хоть здесь. Заходит. Верёвка висит там же. На ней топор. Завёрнут в тряпку. Он тянет руку, берёт топор осторожно, будто боится разбудить самого себя.

Сколько ещё ждать?.. Сколько можно тянуть, надеяться, верить, как дурак, что вдруг кто-то привезёт? Что сверху увидят, пожалеют, пошлют? Да не пошлют. Всё, что есть, вот оно, перед глазами. Больше ничего не будет. Ни посылок, ни помощи. Один сарай, один мешок. И молчание. Госпиталь… Там же – ад. Я их видел. Не рассказывают, стонут. А если бы я?

Я просто хочу, чтобы это хоть что-то значило. Чтобы не зря. Чтобы не просто так. Чтобы не скотина зря пошла. Чтобы жизнь одна спасла другую. Или хотя бы попыталась.

Он замирает. Стоит с топором. Машка всё ближе. Он не может смотреть ей в глаза. Просто делает шаг – и всё.

Звук короткий, тупой. Сразу тишина. Он замирает. Дышит часто. Пот льёт по лбу, несмотря на мороз. Лицо серое. Внутри пусто. Выбор сделан. Какой он?

Егор сидит у косяка, глаза закрыты. Не плачет, не кричит, не шевелится, будто окаменел. Только дышит тяжело, как после бега, и не может отдышаться. Всё внутри, как пустая банка, по которой стучит изнутри что-то живое. Слышно, как капает что-то на пол. Может, вода с потолка. А может… он старается не думать.

Он встаёт медленно, будто с каждого сустава кожу сдирает. Руки делают всё сами, укладывают в мешок, затягивают верёвку. Всё ровно, по-солдатски. Моет руки в снегу тщательно, по несколько раз. А запах остаётся. Будто въелся в кожу, в память. Он выходит. Закрывает сарай, не глядя назад. Стоит, смотрит в снег, тот сыплется мелко, как пыль, и всё вокруг будто глушит. Потом идёт к дому. Там тепло. Там старики. Они спят, тихо, ровно. Не знают. Не слышали. И лучше бы не знали никогда. Он садится на край лежанки. Мешок ставит рядом. Смотрит в пол. Долго. Как будто там, в этих досках, можно найти объяснение. Или прощение.

«Они никогда не узнают. Не имеют права знать. Не потому что я стыжусь, а потому что им и так тяжело. Я сам понесу. Скажу, что нашёл где-то, случайно. В чужом сарае, в брошенном дворе. Пусть думают, что повезло. Пусть не гадают, откуда и как. Им ведь, может, и всё равно, лишь бы спасало. А старики… им нельзя знать. Они не переживут. Не простят. Не меня, а себя. А я выдержу. Должен. Так будет правильно. Не по справедливости, а как надо. По-другому нельзя».

V

Утро выдалось тяжёлым. Небо низкое, серое, без намека на что-то чистое. Снег стал грязным, сбитым, будто устал лежать. Ветер дул с полей, сухой, колючий, и от него словно ломило плечи. Свет между домами стоял какой-то тусклый, нерешительный. Не день, не ночь. Как будто деревня не проснулась, а замерла. Жизнь остановилась. Вымоталась за ночь и теперь просто ждала, не двигаясь.

У костра уже сидели бойцы. Кто-то тихо рылся в вещмешке, кто-то менял портянки, глядя в свои пальцы. Слова звучали глухо, в полтона, без живости. Никто не спорил, не кричал, даже не кашлял громко. Все были как после тяжёлого сна, телом проснулись, а душой ещё нет.

Егор стоял в стороне. Чуть дальше от огня, возле забора. Он не грелся, не ел. Только смотрел в одну точку. Туда, где стоял сарай.

Сарай был всё тем же. Но теперь казался чужим. Пустым. Внутри давила тишина, но не обычной утренней тишиной, а другой, какой-то холодной. Как от подвала. Как будто там что-то исчезло и место это знало.

Из дома вышла бабка. Шла медленно, придерживаясь за дверной косяк. В руке у неё было ведро. Спустилась по ступенькам, ступая осторожно, как будто ноги не слушались. Подошла к сараю. Приоткрыла дверь. Все по привычке, как она это делала не раз изо дня в день вот уже столько лет. Но теперь?

Она долго стояла, глядя внутрь. Молча. Без вздоха, без звука. Не звала. Не ступала дальше. Только смотрела. Словно надеялась увидеть, что ничего не изменилось. Что просто темно, и она сейчас различит знакомый силуэт. Но внутри было пусто. Только солома и тень прошедшей жизни.

Она не заглядывала по углам. Не шептала имя. Закрыла дверь так же, как открыла. Отвернулась и пошла обратно. Медленно. Руки вытирала о фартук, хотя руки были чистые. Просто надо было что-то делать. Спина её теперь казалась ниже, движение тише и сама она изменилась.

Егор стоял так же. Он не сделал ни шага навстречу. Не сказал ни слова. И не нужно было, он уже всё сказал. Тем, что сделал. Или не сделал. Никто ведь не знает, и правда так и останется в его душе лежать мертвым грузом.

Из-за угла дома вышел старик, в руке у него было жестяное ведро. Шёл не спеша, шаг за шагом, будто каждое движение проверял заранее. Снег под ногами был тяжёлый, мокрый, прилипал к подошве. Он дошёл до колодца, поставил ведро на деревянный настил, провёл по нему рукой, как будто что-то счищал. Ему нужно было занять свои руки, чтобы не занималась голова. Перевёл взгляд на Егора, кивнул, не сказал ни слова. Ни улыбки, ни вопроса. Просто заметил. Просто признал. Снег медленно падал ему на плечи, ложился на шапку.