- -
- 100%
- +
Редактор Светлана Кулик
Корректор Светлана Кулик
© Тимофей Чернавин, 2025
ISBN 978-5-0050-2509-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Словарик отечественного музыкального сленга
«Лáбух» – музыкант. Преимущественно ресторанный.
«Лабáть» – играть на любом музыкальном инструменте, исключая барабаны.
«Стучать» – играть на ударной установке. («Да ровно он стучит, как драм-машина». )
«Драм-машина» – звуковой модуль для программирования ударных инструментов.
«Палочки крутить» – изображать игру на блинах под фонограмму.
«Блины» – электронные барабаны.
«Клюква» (устар.) – фонограмма для выступления.
«Кукли́ть» – выступать с неподключённым инструментом/убранной громкостью, в основном на телевизионных съемках или сборных концертах. Может быть сказано в принципе о работе в составе чисто фанерного коллектива.
«Грифом водить» – выступать вяло, безэмоционально, вполсилы.
«Самоиграйка» (она же «ПээСэРка») – пренебрежительное именование синтезатора с автоаккомпанементом.
«Предохранитель на пять ампер!» – аудиомагнитофон (кассетная дека) зажевал плёнку на кассете с фонограммой во время концерта. Кодовая фраза произносится из-за кулис, дабы успокоить публику на повисшей паузе, пока звукорежиссёр вставляет запасную кассету и перематывает её в наушниках на начало необходимого трека.
«Карась» – заказ композиций посетителями за деньги. «Карась пошёл» – удачный в плане заказов песен вечер.
«Пачка» – группа голосов, прописанных на фонограмме или исполняемых вживую.
«Джек папа/мама» – разъемы для кабеля.
«Примочка» – ди-бокс, обработка для микрофона, радиосистема.
«Приблуда» – то же, что и примочка, но может означать и какие-то менее значимые приборы или программы.
«Чёс» – длительный гастрольный тур у востребованных артистов. Может быть сказано и о ритмической гитарной партии.
«Чесотка» – пульсирующая синтезаторная аккордная партия.
«Цифровка» – тактовое обозначение последовательности аккордов латинскими буквами и некоторыми музыкальными знаками.
«Весло» – бас-гитара / любая габаритная гитара.
«Обрубок» – гитара с грифом без колков.
«Проц» – продюсер.
«Вертушка» – несколько выступлений за короткий промежуток времени.
«Концертник» – смонтированное или снятое одним дублем видео выступления.
«Черви» – провода.
«Украсть настроение» – своровать вайб музыкальной идеи, ритма, партии.
«Слямзить» – в принципе сплагиатить фрагмент или произведение.
«Снимать фирму́» – воровать риффы у западных музыкантов.
«Туфтить» – приходить на репетицию или выступление неподготовленным; изображать не те аккорды, которые звучат в фонограмме; забыть или намеренно не пропеть оговорённые бэки; писать заведомый китч, угождая формату или конъюнктуре.
«Расчёска» – подвесные мобильные клавиши, кейтар.
«Кухня» – ударная установка.
«Железо» – тарелки от ударной установки, также этим словом обозначается аппаратное аналоговое оборудование для записи на студиях или живых выступлений.
«Порталы» – колонны динамиков, установленных по бокам сцены в сторону публики.
«Прострéлы» – боковые сценические аудиомониторы для большей прокачки музыкантов.
«Снять в ноль» – сыграть соло, ритм или исполнить вокальную партию один в один с оригиналом.
«Счёт» – отсчёт барабанщиком одного или двух тактов перед исполняемым произведением. Может быть прописан на фонограмме или нитке.
«Нитка» – часть минусовой фонограммы, несколько треков из общего микса со счётом и записанным ритмом для живого исполнения. Может включать в себя неосновные партии гитары, клавишных, перкуссии, партии бэк-вокала, духовой секции и т. д.
«Рыба» – набросок текста будущей композиции, вокальная или инструментальная импровизация.
«Живаго» – выступление вживую или под нитку.
«Секвенсор» – устройство в аналоговом синтезаторе или специальная компьютерная программа-редактор для многоканальной записи.
«Духовая секция» – преимущественно тройка: саксофон, труба, тромбон. Возможны вариации.
«Сосисочная» – слово для проверки микрофона по высокочастотному спектру.
«Сбор у Лукича» – место встречи и ожидания отправления поезда на Московском вокзале у бюста Ленина (ныне бюст Петра I) гастрольного состава артистов-музыкантов.
«Артист-музыкант» – востребованный аккомпаниатор, работающий в основном у звёзд. Не только владеющий инструментом, но и круто прикинутый, и выдающий при этом шоу.
Композиция (трек) – /вокально-/инструментальное произведение, что у нас не совсем корректно зовётся «песней». Песня – большей частью относится к фольклору или бардовскому творчеству.
«Кочумáть» – сделать паузу в игре. Может быть сказано плохо подготовленному музыканту: «Ты сегодня кочумай, Вася будет лабать (стучать)».
Глава 1
Снова было не заснуть – одолел очередной простудный вирус, принесённый сыном из школы. Я ворочался и начал прогонять в памяти всю свою жизнь по годам. С целью умозаключить: а как часто, в принципе, я был по-настоящему счастлив за свои сорок четыре с половиной года? И вообще – можно ли эту часть жизни (считай, уже больше половины ушло нашему телезрителю в Ростов-на-Дону) назвать счастливой? Да и как расценивать это понятие – СЧАСТЬЕ, если ОНО – проскальзывает лишь эпизодически?..
* * *
Детство… Сложно назвать его счастливым. Я жил в ленинградской коммуналке, где, как водится, обитала семья алкоголиков. Более того, это был известный на всю округу алкопритон. Попойки не прекращались ни днём, ни ночью. Владелицей «салона» была «тётька Машка» – известная на всю округу алкоголичка. Поток алкоживотных (людьми их назвать – язык не поворачивается) не иссякал круглосуточно. Вонища из их комнаты стояла невообразимая и распространялась на всю квартиру. По прошествии пяти лет с тех пор, как они покинули расселённую коммуналку, когда я, будучи уже молодым человеком, зашёл в ту комнату, моему удивлению не было предела: алкоголический смрад не выветрился ни на йоту. «Животные» часто валялись в отключке в общественном туалете. Зайти туда через лужу зловонной жидкости было невозможно – я до сих пор в подробностях помню этот запах – ничего более отвратительного я в своей жизни не слышал.
Однажды четырёхлетним ребёнком мама купала меня в ванной. Вдруг сорвался крючок – и в ванную комнату ворвались двое. Алкосамец избивал животное по кличке Машка. «Тётька Машка» для спасения своей сущности не нашла ничего лучше, как плюхнуться в ванночку, где я купался, и издавать истошные вопли. Но животное мужеского пола, невзирая на присутствие мамы и ребёнка, продолжало методично избивать орущую предсмертным криком алкосамку. Полученный шок от увиденного не проходил ещё долго…
Возвращаясь из школы, я любил поесть пирожков у метро «Василеостровская». Ну помните, с мясом – 11 копеек, с рисом – 10, с повидлом – 7. И вот однажды я увидел передвижной лоток, за которым стояла и продавала пирожки знакомая женщина в грязном фартуке. Это была тётька Машка. Больше я пирожков с лотков никогда не ел.
Ленинград. Первые мелодии.
Город Орёл, июнь, 1980 год. Дедушка (папа отца) обещал наутро купить детский велопедальный автомобиль, типа «Москвич». Я проснулся рано, утреннее солнце заливалось за шторы, а попугай Кеша молвил: «Кеща – хорощий… Хорощий…». Да, всё тело наполнилось невероятным счастьем. Этот момент запомнился навсегда. И самое интересное – он длился дольше всего: от момента пробуждения и завтрака до похода с дедушкой по июньскому цветущему Орлу в магазин детских игрушек за этой машинкой. Больше такого я уже никогда не испытывал. Этот фрагмент смело можно внести в мой личный «реестр» эпизодического счастья (РЭС) под №1.
Евпатория. Июль. 1982 год. Отдыхал с новой семьёй отца. Папа руководил ресторанным ансамблем и снимал деревянный домик недалеко от моря. Мы сдружились с дочкой его второй жены от первого брака: катались на надувных матрасах по небольшим волнам евпаторийских мелей, прыгали в море под ливнем, ездили на тогда ещё новёхоньких маленьких трамвайчиках, что перепускали друг друга на «полукольцах»… Можно было бы внести эти моменты в РЭС? Можно! Если бы не одно «но».
В начале августа в домик отца неожиданно постучала моя мама. Она была настроена решительно: с развода прошло ещё не так много времени, и у неё возникло желание вернуть всё на круги своя. Я стал разменной монетой в её борьбе за бывшего мужа. Из семьи отца я был забран. Жили мы теперь с мамой в какой-то съёмной комнате в жёлтых двухэтажных домах, о которых говорят: «строили пленные немцы». Я прибегал к папе, потом шёл к маме. Это было невыносимо. На пляже я отдыхал сначала с матерью – и тут же переходил к папиной семье, которая располагалась, как правило, неподалёку (мама нарочно изыскивала места их отдыха).
Видимо, далеко не утраченные формы моей красивой мамы действия не возымели, и я был послан в один из предотъездных августовских вечеров с запиской в дом отца. Любопытство ребёнка одержало верх, и я развернул на полдороги послание, прочитав некий стих о бое быков. Насколько я понял, смысл произведения в том, что «тореадор готов простить непокорного быка, если тот придёт с повинной головушкой». Отец с его новой женой приняли «почту» и пробыли некоторое время на веранде, думая над ответом. Затем я понёс «свиток» обратно, снова по дороге его развернув. Там нарочито кривыми «печатными» буквами было начертано кое-что неприличное. В общем, конкретный матерный отсыл…
Мать пришла в негодование: потребовала собрать все игрушки, что подарил мне папа (отделив их от дедушкиных подарков), и при его новой жене поставить в центр комнаты со следующим текстом: «Ты мне школьную форму не купил – так не нужны мне твои игрушки!»
…получился увесистый целлофановый мешок, который я и потащил к домику отца. Надо было просто всё это выкинуть, но я был слишком мал для таких здравых решений и просто оставил злополучный мешок возле деревянного заборчика того домика…
– Ну что, ты сделал всё, как я сказала? – спросила заплаканная «тореадорша».
– Да, – соврал я.
Увы, ни один момент из евпаторийских каникул в РЭС я занести не могу.
Все детские эпизоды каких-то не то чтобы «реестровых», но таких, «стандартных» счастливых предвкушений я бы поделил на две группы: 1) ожидание каникул; 2) ожидание начала учёбы (в том смысле, что увижу своих школьных и дворовых друзей-приятелей). Особенно медленно тянулись последние учебные предканикульные дни. Настолько, что я ездил на метро до упразднённого ныне Варшавского вокзала, откуда отходил поезд в областной городок к бабушке, и гулял там, мечтая о пусть не скором, но «когда-нибудьшним» отъезде. Это было одним из моих развлечений, можно так сказать. Сродни тому как холодными зимними тёмными вечерами я садился на боковое переднее сиденье ЛиАЗа и просто катался по маршруту, прижимаясь щекой к кабинному окошку и греясь у тёплого двигателя.
Мама подложила мне хо-орошую свинью, отдав меня в школу с углубленным изучением английского с шести лет, дабы я «до армии поступил в институт». В нашем классе учились дети, которых отдали с семи, а то и с восьми лет. Результат: жёсткая неуспеваемость плюс некоторое неприятие коллективом: уже все кабаны, а я ещё мелкаш (хоть и «вымахал» в итоге средним росточком – 1 м 80 см). Увы, к классу шестому я уже стал изгоем, и не только из-за роста и неуспеваемости… В той школе учились в основном дети «шишек»: у большинства были кассетные, а то и двухкассетные мафоны, фирменные джинсы, кроссовки, модельки иностранных машинок, импортные жвачки… Почти все дети жили в отдельных квартирах, некоторые даже в новостройках (по тем временам новостройки казались чем-то запредельным и невероятно модным). Я же был из неполной семьи. Безотцовщина. Жил в тринадцатиметровой коммунальной комнатушке в историческом центре на Васильевском острове (в клоаке обитало ещё четыре семьи) с матерью, вкалывающей на двух работах. Даже на школьные дискотеки приходил в синих форменных брючках и ботинках «Прощай, молодость». Вырезал из картона солдатиков, разрисовывал получившихся уродцев чем придётся и клеил их на подставки. Наборы красных конников, зелёных пограничников, больших синих матросов и глянцевых пластиковых атакующих бойцов ВОВ у меня, конечно, были. Но покупку даже этих игрушек нужно было жёстко заслужить, как и поесть в кафе-мороженое. А типовые советские модельки 1:43 мне дарили исключительно на дни рождения. Они стоили от трёх с половиной до десяти советских рублей. Для человека со средней зарплатой в 120 рублей – суммы ощутимые…
Город Орёл, 1980 год.
Пионерские лагеря с пружинными железными кроватями и зарницами, первомайские демонстрации… Не знаю… Всё это, конечно, местами радовало, но не дотягивало до того, первого «орловского» утреннего ощущения, когда дедушка обещал купить самодвижущуюся машинку типа «Москвич» – и ты просыпаешься…
Мама увлеклась театрами, таскала меня с собой. Ну и мука… Если только не детский спектакль. Мороженое-то тебе в антракте купят, но сидеть три часа и не понимать, о чём они там говорят/поют или почему дяди скачут по сцене в «колготках»… Ребёнку… Сами понимаете… А время тянулось долго. Как в поликлинической очереди. И даже носом не зашмыгаешь, не пошевелишься… Музеи – дело иное. Но записать эти моменты в РЭС – как-то рука не поднимается.
Увы, из-за постоянных нервных стрессов у меня развился нейродермит. В то время в СССР его лечить не умели. Поэтому некоторую часть своего детства я пролежал по разного рода больницам и даже пол учебного года пребывал в санатории для кожников (безрезультатно, кстати). Так что, учитывая все обстоятельства, детство моё счастливым назвать никак нельзя.
Мать нанимала частных репетиторов по английскому, чтобы меня подтянуть, и педагогов по фортепиано. И после напряжённой школы, которая находилась за пять автобусных остановок от дома плюс «пешкарус» – вымотанный и измученный – я ещё должен был чапать на транспорте куда-то в центр и играть с листа что-то типа «Вальса Грибоедова». Не жизнь, а малина, учитывая, что мать по вечерам постоянно таскала меня с собой помогать ей мыть полы и туалеты в различных ленинградских НИИ, где она брала подработки за 70 рублей в месяц. Сколько я перетаскал вёдер с водой, сколько навыбивал входных обувных огромных деревянных напольных щёток от пылищи, сколько навозюкал этими швабрами с погаными тряпками. А дворницкая работа – когда эти прилипшие мокрые осенние листья нужно было чуть ли не вручную отдирать от тротуара…
* * *
Уже на предпоследнем уроке мы с приятелем-одноклассником недвусмысленно переглядывались и считали минуты до конца занятий. Каждый понимал, к чему сии ироничные взоры, и куда мы после школы направимся. Обязательно направимся. Иначе и быть не может…
Нет, понятно – сначала пойдём к метро – отведать пирожки (только не с передвижного лотка от столовки неподалёку, а из ларьков), держа их в плотных, неровно порезанных бумажках, что пачкают руки жиром. С повидлом или капустой – за семь копеек, с рисом за десять (но они как-то не особо «заходили»), с мясом – за одиннадцать… А может даже удастся взять и «гвоздя программы» – беляш за 13 копеек, но за ними в тот отдельный «беляшный» ларёк уж слишком большая очередюга. На десерт – пломбир за двадцать с деревянной палочкой в бумажном стаканчике или стаканчик вафельный. Эскимо вряд ли «выкинут» – не Невский… По пути зайдём в молочный на углу 15-й линии и Среднего – там может продаваться крем-брюле за 15 копеек, хотя не факт. Но проверить всё же стóит. После молочного – в булочную – потыкать батоны двузубой хлебной вилкой – вдруг булку за семь копеек только что привезли, и она ещё тёплая? Тогда обязательно её приобретём, дабы отламывать на ходу полугорячие мякиши и наслаждаться этим непередаваемым вкусом с запахом районного хлебозавода, схожий с ароматом свежевыпеченных школьных булочек, что не давал спокойно высиживать уроки.
Бросим по три копейки в автомат, отхлебнём из гранёных стаканов пенной газировки с сиропом и двинемся дальше. ДАЛЬШЕ… По направлению к моей коммуналке…
Из огромного окна коммунальной кухни струился солнечный свет, который заливал деревянные столы с липкими клеёнками, различную утварь и обшарпанные, покрашенные до половины тёмно-зелёным цветом, стены. Тараканы от нашего захода лениво разбегались в стороны. В моей комнатушке на гитаре занимался отчим (впрочем, как и всегда), но он особо и не мешал. В мою комнату мы даже не заходили. Затаившись в укромном месте – с нетерпением выжидали… ЕЁ… И наконец ОНА появлялась…
Через некоторое время в самом-самом конце коридора, аккурат подле прихожей, звякал язычок замкá, со скрежетом открывалась одна из створ двойных дореволюционных дверей, и дальний коридорный угол наполнялся лучами дневного света из ЕЁ комнаты – лучами, в которых, словно декабрьский снег, кружилась пыль. «Quiiiick….. quick!» – дверь защёлкивалась обратно, коридорный угол снова погружался в абсолютный мрак, и вместе со скрипом деревянного паркета раздавался звук приближающихся из темноты шагов: «бум, шлыть, бум, шлыть» (к сожалению, недавно произошло несчастье – ОНА сломала ногу и перемещалась теперь при помощи костыля). ОНА выходила из комнаты в бежевом чепчике и длинной цветастой юбке с кружевной окантовкой: на правом плече висел пластиковый «хрущёвский» стульчак (для удобства – без крышки), через левое плечо была навешана бельевая верёвочка с туалетной бумагой, словно патронная лента у революционного матроса.
Звук шагов становился всё ближе и отчётливее. Наши сердца начинали усиленно биться, словно мы пробрались в какой-то старинный зáмок, а эта пожилая женщина – неведомая и жутковатая графиня из фильма «Бронзовая птица».
ОНА подходила к двери общественной уборной, включала свет и начинала неспешно, но с некоторым усилием открывать и закрывать эту дверь в вентиляционных целях: «вжить – вжух, вжить – вжух». После процедуры проветривания крючок, наконец, повисал на петле, и в туалете воцарялась тишина. Это был «наш выход»! Мы аккуратно подкрадывались к уборной и мягким нажатием, без щелчка, выключали свет. После некоторой паузы из туалета хорошо поставленным голосом и с некоторым эхом от пятиметрового потолка доносилось:
– Включите свет!
Нет, не то… С таким неповторимым монотонным ритмическим рисунком и стреляющими ударениями на каждый слог, словно птица Говорун из известного мультика:
– Вклю-чи́-тé свéт!
Мы включали. Из уборной невозмутимо, но с выражением некоего удовлетворения и поощрения:
– Вóт тáк!
Мы снова выключали:
– Вклю-чи́-тé свéт!
Из туалета ровно с такой же интонацией:
– Вóт тáк!
И так больше десятка раз минимум…
Вот это «Вклю-чи-́тé свéт! Вóт тáк!» – нас просто вымораживало от смеха. Мы готовы были регулярно приходить и «троллить» ЕЁ… Глупость несусветная… Ну что поделаешь, дети – есть дети.
Надежда Мефодиевна в молодости служила балериной в Кировском театре. Говорят, именно она была той беременной девушкой, с которой Чкалов пролетал под Троицким мостом. Комнату в той квартире в красном доме Стенбок-Фермора с куполами на набережной Макарова старушка получила в незапамятные времена и в ней же пережила войну, оглохнув от взрыва фугасной бомбы на оба уха. Чтобы обратиться к этой пожилой, но статной женщине, нужно было принять манеру оперного певца и проорать с vibrato: «Здравствуйте, Надежда Мефо-о-о-диевна!»
Дом Стенбок-Фермора на набережной Макарова, 12. Квартира №7 располагалась ровно по центру, на втором этаже. Балконом владела семья моего приятеля детства – соседа по коммуналке Виталика. Наше окно выходило во двор.
Комната Мефодиевны напоминала музей, а цветной телевизор она смотрела с типовыми пластиковыми советскими наушниками, из которых доносился чуть ли не киловатт звука. Каждое утро бодрая старушка, которой было глубоко за 80, открывала оба окна в своей комнате, обливалась холодной водой и делала зарядку. Курила она махорку, забивая её в потрошённые «беломорины», а приезжавший к ней сын был седым стариком. Увлекалась Надежда Мефодиевна шитьём. В особенности ей удавались «таблетки» – небольшие женские, модные до войны шляпки. Она каким-то неведомым образом выстрачивала их на своём старом чугунном «Зингере».
Некоторое время Мефодиевна приятельствовала с моей мамой. Мама частенько заглядывала на чай в пропахшую нафталином и махоркой комнату старушки. И в знак особого расположения – Надежда Мефодиевна сшила маме «таблетку». Надо сказать, что это получилась просто-таки киношно-музейная вещь, но носить эдакий старомодный аксессуар мама, конечно же, не стала, а просто положила велюровую шляпку в ящик коридорного шкафа.
Затем маму вызвали в милицию. Мефодиевна написала донос в органы о том, что мать вела антисоветские речи. Впрочем, в милиции `85-го года только посмеялись над старушкой, но дружеские соседские отношения были безвозвратно утрачены.
Я, в силу своего юного возраста, стал методично издеваться над пожилой соседкой (да простит она меня за это!). Выключал ей в ванной свет, пугал в тёмном коридоре лицом, подсвеченным фонариком… Но однажды придумал более изощрённую месть: положил ту самую «таблетку» на стол Надежды Мефодиевны в общей кухне и стал ждать реакции соседки… И к моему вящему удивлению, с утра шляпка лежала на столе нашем. Видимо, благородное сердце старушки не принимало подобных коллизий, и забрать обратно подаренную вещь она не могла. Я снова положил головной убор на её старинный, окрашенный в белый цвет кухонный стол, но через некоторое время «таблетка» вновь оказывалась на нашем столе. Так продолжалось длительное время: я уже машинально клал шляпку на стол Надежды Мефодиевны – она при посещении кухни возвращала «таблетку» обратно на стол её владелицы. Это стало для меня неким ритуалом, сродни традиционной утренней процедуре: почистил зубы, позавтракал, переложил «таблетку», пошёл в школу…
Но однажды «таблетка» исчезла. Её не было ни на кухне, ни в шкафу, и даже мама не знала о дальнейшей судьбе этого велюрового головного убора. Ну исчезла так исчезла, мало ли?! Я благополучно забыл про шляпку, да и эта «игра» с перекладыванием «таблетки» уже исчерпала быстроменяющийся интерес ребёнка…
В середине девяностых старушки не стало. Коммуналку, как водится, расселили. Жильё долгое время пустовало, а открыть замок двери в свои бывшие апартаменты я мог гвоздём. Уже повзрослевшие, мы зашли с тем приятелем в расселённую квартиру. Каково же было моё изумление, когда я, зайдя на кухню, увидел на нашем старом столе (который мы не стали вывозить при переезде) ту самую чёрную велюровую шляпку-таблетку…
* * *
Детство моё можно чётко поделить на три части: жизнь с отцом, жизнь без отца, появление отчима. Но всё-таки ещё один момент в РЭС я уверенно занести могу.
Пятый класс. Мы сдружились с одноклассником – Мишей. Он был из нормальной полной семьи. Его мама и отчим – инженеры. Я любил после уроков приходить к нему в его новостройку. Миша жил в двушке на Детской улице на последнем 15-м этаже, и с его балкона было прекрасно видно поле стадиона, где гоняли в футбол местные команды. Его родной отец (родители Миши тоже были в разводе) строил в Пупышево деревянный дом, и они с Мишей пригласили меня на несколько дней зимних каникул в этот садоводческий посёлок – помогать строиться. Жили мы в вагончике-времянке, питаясь разогретыми консервами. Посветлу с удовольствием пилили и поднимали свежие ароматные доски, а когда темнело, шли с Мишей к ж/д станции – играть в войнушку. Станция была огромна. Или так казалось в детстве?… И вот момент: падает и искрит от станционных фонарей мягкий пушистый снег, на улице достаточно тепло (или мы разогреты от беготни), носимся с какими-то палками, прячемся друг от друга, валяемся в сугробах, перелезаем под сцепками цистерн и товарных вагонов… В общем, этот эпизод я тоже заношу в РЭС под номером 2.