Игра воображения. Наука и дед Хитрей

«О научном мировоззрении» из цитатника

«…Именем научного мировоззрения мы называем представление о явлениях, доступных научному изучению, которое даётся наукой. Под этим именем мы подразумеваем определённые отношения к окружающему нас миру явлений, при котором каждое явление входит в рамки научного изучения и находит объяснение, не противоречащее основным принципам научного изыскания.

Отдельные части явления соединяются вместе, как части одного целого, и в конце концов получается картина вселенной, космоса, в которую входят и движения небесных светил, и строение мельчайших организмов, превращения человеческих обществ, исторические явления, логические законы мышления или бесконечные законы формы и числа, поданные математикой» – из статьи Вернадского.

Учёный приводит в статье связь научного мировоззрения со всеми областями жизни человека.

«Некоторые части даже современного научного мировоззрения были достигнуты не путём научного изыскания или научной мысли, – они вошли в науку извне: из религиозных идей, из философии, из общественной жизни, из искусства. Но они удержались в ней только потому, что выдержали пробу научного метода.

Таково происхождение даже основных, наиболее характерных черт точного знания, тех, которые временами считаются наиболее ярким его условием. Так, столь общее и древнее стремление научного мировоззрения выразить всё в числах, искание кругом простых числовых отношений проникло в науку из самого древнего искусства – из музыки. Исходя из неё, числовые искания проникли путём религиозного вдохновения в самые древние научные системы.

В китайской науке, например, в медицине играют роль числовые соотношения, очевидно связанные с чуждой нам формой китайской музыкальной шкалы тонов. Первые следы влияния нашей музыкальной гармонии мы видим уже в некоторых гимнах Ригведы, в которых числовые соотношения мирового устройства находятся в известной аналогии с музыкой, с песней. Известно, как далеко вглубь веков идёт обладание прекрасно настроенными музыкальными инструментами; вероятно, ещё раньше зарождается песня, музыкальная закономерная обработка человеческого голоса. Тесно связанная с религиозным культом, влияя на него и сама изменяясь и углубляясь под его впечатлением, быстро развивалась и укоренялась музыкальная гармония. Очень скоро и ясно были уловлены простые численные в ней соотношения.

Через Пифагора и пифагорейцев концепции музыки проникли в науку и надолго охватили её. С тех пор искание гармонии (в широком смысле), искание числовых соотношений является основным элементом научной работы. Найдя числовые соотношения, наш ум успокаивается, так как нам кажется, что вопрос, который нас мучил, – решён» – говорит Вернадский.

«… Научное мировоззрение развивается в тесном общении и широком взаимодействии с другими сторонами духовной жизни человечества. Отделение научного мировоззрения и науки от одновременно или ранее происходившей деятельности человека в области религии, философии, общественной жизни или искусства невозможно. Все эти проявления жизни человеческой сплетены между собою и могут быть разделены только в воображении». – Констатирует учёный (Вернадский).

– — – — – — – — —

Для учёного энтомолога никогда не было в природе ничего отвратительного. В самом безобразном он неизменно видел прекрасное, воспринимая совершенным то, что другим казалось омерзительным. Красота заключается не только в том, что услаждает глаз или слух, но и в том, что радует мысль. И здесь биолог сродни математику. Логичность и изящество, заключённые в процессе жизнедеятельности, способны вызывать восторг не меньший, чем стройность геометрических понятий или законов алгебры.

Надо только уметь видеть.

Вот – пример его работы: «Раньше, когда-то ему приходилось сидеть в засаде, уходить и возвращаться, выжидать и подстерегать нужную минуту, чтоб не упустить её. Он был рабом случая. И как часто казалось, насекомые просто смеются над ним, совершая за его спиной всё, что ему важнее всего было самому увидеть и повнимательнее рассмотреть». —

Он устроил в лаборатории специальные гноильни (от слова – гной, гниение), куда собирал трупы других насекомых и животных: «Первыми на миски с трупами прибегают муравьи. Они обнаруживают поживу, когда она, казалось, ещё не даёт о себе знать. Но проходит день-два, и треноги, на которых стоят миски с трупами, окутываются позывным запахом, собирающим отовсюду кожеедов, карапузиков, сильфов, могильщиков, стафилинов, мух… из мух люциний к мисочкам слетаются три вида: краснохвостая, трупная и медная.

Эти мухи известны лучше, чем все двукрыльные. Они чертовски нарядны, тело их золотисто-зелёное с металлическим отблеском, красные глаза окаймлены серебряным ободком.

Люцилия не откладывает яйца на открытые части трупа, где солнечные лучи могут повредить нежным зародышам. Муха предпочитает орудовать в полумраке, в темноте, в тени.

Вот, к миске с остатками крота прилетело восемь люциний. Поочерёдно, а то и по нескольку разом, ныряют они под труп в том месте, где край живота образует складку. Там откладывают яйца. Пока одни, заняв удобное место, скрыты от взора, остальные сидят на трупе и ждут очереди. Время от времени они подходят к порогу зловонной пещеры, и заглядывают под свод: не освободилось ли для них место? Наконец первые мухи выходят, усаживаются на труп, отдыхая, а их сменяют те, что ждали. Так тянется довольно долго. Кладка совершается в несколько приёмов, порциями.

Затем можно и приподнять труп: насекомые так увлечены, что ничего не замечают и будут продолжать откладку яиц. Конец яйцеклада вводится по возможности глубже в ткани. Вокруг занятых делом двукрылых матрон шныряют юркие муравьи, которые успевают то здесь, то там стибрить яйцо. Грабители бегом уносят в желваках трофей, но мухи не реагируют и на это. Они достаточно богаты яйцами, пищевые запасы обильны, здесь ничто не грозит продлению рода. Если яйцекладка началась вчера или раньше, в гнили уже появилось множество острых голов, которые то высовываются, то вновь прячутся. – Это личинки мухи. Их тело представляет простой, удлиненный кпереди и заострённый конус, который усечён на заднем конце. Две рыжие точки – дыхательные отверстия; передний конец его, видимо голова, вооружён двумя чёрными крючками, которые скользят в прозрачном чехле поочерёдно, то слегка выдаваясь, то вновь прячась. Крючковатые острые головы действуют как поршень, они впиваются в ткани, но, как ни приглядывайся, ничего от них не отрывают. Двойной крючок бесспорно причастен к устройству для захвата еды, но движение поршня – это тоже бесспорно – не есть глотание пищи.

Между тем личинка – это видно и на глаз – растёт, увеличивается в размере и объёме. За счёт чего же? Как питается этот ничего не откусывающий едок? Может быть он пьёт? Ткани тела – пища высококонцентрированная, прочная, устойчивая, они не растворимы ни в воде, ни в спиртах. И всё же личинки люциний их растворяют. Достаточно труп любого животного оставить на открытом воздухе, прикрыв колпаком из металлической сетки, оберегающим тело от доступа люциний, и труп высохнет на солнце, даже не увлажнив лежащий под ним песок. А мушиные личинки весьма быстро превращают труп в жидкость» – такое замечание исследование сделал учёный энтомолог Жан-Анри-казимир Фабр.

– — – — – — —

Казалось бы – как могут быть связаны эти два отрывка из исследований учёных разных наук. А вот как: Наука многогранна. И всё в ней важно и всё ведёт человечество вперёд к познанию мира нашего! И к познанию Вселенной, и к познанию мира насекомых – и всё служит на пользу прогрессу.

Наука и литература

Кроме убеждений, человеку нужны знания, которые можно было бы приобрести, а для этого нужны школы и учителя, как правило, – это старые люди, поэтому во всех народах и во всех религиях такое уважение к старым людям, потому что они являлись хранителями опыта. Нужны и методы, при помощи которых можно было знания получить: сначала это были картинки на стенах пещер, глиняные таблички с письменами…

Самое главное – научить человека мыслить.

В любом научном мышлении присутствует элемент поэзии, литературы, – в устных пересказах были мифы, которые обрастали подробностями благодаря фантазиям пересказчиков. Литература, таким образом, является посредником в передаче научных данных, человеческого опыта.

Писатели сами учатся лишь тогда, когда они одновременно учат: они лучше овладевают знаниями, когда одновременно сообщают их другим.

Как говорил Альберт Эйнштейн: «Наука никогда не будет являться законченной книгой. Каждый важный успех приносит новые вопросы. Всякое развитие обнаруживает со временем всё новые и более глубокие трудности».

Действительно, наука никогда не решает вопроса, не поставив при этом десятка новых.

Научить мыслить не так легко, по словам Альбера Камю: «Счастлив мыслитель, который отдаётся своей склонности, а тот, который отказывает себе в этом – из любви к истине, с сожалением, но решительно, – мыслитель-изгнанник…» – потому что, по словам писателя (Камю) – «Об одной и той же вещи мы думаем утром одно, вечером другое. Но где истина – в ночных думах или в дневных размышлениях?».

Многие писатели относились к науке с восхищением и верой.

Онорэ Бальзак, например: Истинный учёный – это мечтатель, а кто им не является, тот называет себя практиком. Ключом ко всякой науке является вопросительный знак».

И тот же Чехов говорит о науке: «Национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения. Наука – самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, она всегда была и будет высшим проявлением любви, только ею одною человек победит природу и себя».

Однако. Наука объясняет то, что функционирует, а не то, что есть на самом деле, – а в мире есть много чего неизвестного науке, которое люди видят, – а потому и продолжается, сохраняется вера в богов.

Эмиль Золя с восторгом сказал о науке: «Великая поэзия – это наука с удивительным расцветом своих открытий, со своим завоеванием материи, окрыляющая человека, чтоб удесятерить его деятельность».

Наука всё-таки сложна. Продвигаясь вперёд, она постоянно перечёркивает сама себя.

Людвиг Андренас Фейербах заметил: «Любовь к науке – это любовь к правде, поэтому честность является основой деятельности человека в науке».

И Карл Маркс подчеркнул: «В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достигнуть её сияющих высот, кто, не страшась усталости, карабкается по её каменистым тропам».

Из немногих цитат, высказываний великих людей можно сделать о науке большие умозаключения: что всё не так просто, как кажется.

Вот, Чарлз Диккенс, например сказал: «Чего бы я ни дал, чтобы избавить мир от „измов“! Мы возимся с нашими „измами“, как слепые кроты, свершая по отношению друг к другу столько низостей, что ещё тысячу лет назад нужно было бы запустить нам в голову какой-нибудь кометой».

Другой, философ Герберт Спенсер в восхищении говорит: «Общепринятое мнение, будто наука и поэзия – две противоположности, большое заблуждение. Люди, посвятившие себя учёным изысканиям, постоянно нам доказывают, что они не только так же, как и другие люди, но и даже гораздо живее их воспринимают поэзию изучаемых ими предметов».

Учёный, менее известный, – Генри Томас Бокль о науке говорил неоднозначно: «Единственное лекарство против суеверия – это знание, ничто другое не может вывести этого чумного пятна из человеческого ума (религии)». И далее: «Знание – не инертный, пассивный посетитель, приходящий к нам, хотим мы этого или нет; его нужно искать, прежде чем оно будет нашим; оно – результат большой работы и потому – большой жертвы».

Писатели социалисты приветствовали науку; например, Максим Горький сказал: «Труд учёного – достояние всего человечества, и наука является областью наибольшего бескорыстия».

Тот же Анатоль Франс, сочувствующий социалистическому лагерю, хотя проживал в капиталистическом мире, говорил о науке в духе прославления:

«Истинный учёный не может не быть скромным: чем больше он сделал, тем яснее видит, как много ещё осталось сделать. – Незачем цепляться за тщетные сожаления о прошлом и скорбеть о досаждающих нам переменах, ибо перемены – основа жизни. – Учёные весьма часто отличаются от нормальных смертных способностью восхищаться многословными и сложными заблуждениями. – Учёный уже в ранней молодости должен примириться с мыслью о том, что об окружающем мире ему суждено знать очень немногое».

Серьезное замечание о науке может быть завершающим очерк, построенный на высказываниях великих и умных людей, заставляющий думать, словами Антуана Сент Экзюпери:

«Убогое представление о культуре у тех, кто полагает, будто она сводится к затверженным формулам. Последний школяр на отделении точных наук знает о законах природы куда больше, чем знали Декарт и Паскаль. Но способен ли школяр мыслить, как они?».

Свидание

(с родиной)

Дорогие друзья! Мне очень хочется описать моё путешествие, может быть, самое трогательное в моей жизни.

Я родился в далёком от цивилизации лесном краю. Надо сказать, до сих пор в некоторых деревнях лесного края так и нет ещё нормального электричества: не удосужились вкопать-поставить столбы и протянуть провода. Только в колхозных хозяйствах имеются дизеля из танковых двигателей и свет дают в тёмные вечера осенью и зимой, а в летние светлые ночи даже дизель не включают. Поэтому керосиновые лампы со стеклянными колпаками тут в почёте, и керосин завозят и продают в магазинах, которые тоже своеобразные, – где на полках соседствуют и крупы, и конфеты, и мыло, и одежда, и другие товары, такие «мини супермаркеты».

В маленькой школе, трёхклассной, начальной я учился – школа, как пристройка к дому правления колхоза. Дальше учиться, в четвёртый класс, детей возили из колхозов в районный центральный посёлок, а меня родители увезли в «далёкий» город за 120 километров.

Но вырос я, воспитанный бабушкой и природой в лесном краю.

Первым чувством, когда я приехал в райцентр, была печаль пережитого, радость, сжимающая сердце от долгожданной встречи со знакомыми местами – до нашей деревни ещё надо было идти 8 километров через лес. Хотя ходили уже рейсовые автобусы по всем деревням и обратно, я нарочно шёл пешком, с палочкой в руке, как хаживали раньше старики «к святым местам».

Я дышал родным воздухом, тем самым, которым дышали мы в детстве, переходил вброд речушки, в которых мы ловили пескарей и раков… Точно из далёкого детства кто-то взглянул на меня голубыми глазами – с такой радостной силой почувствовал я тонкую красоту нашей природы. Лиловая дымка накрывала луга и поля. Голосами певчих птиц звенели зелёные перелески. Полосой тянулись прибрежные луга, осыпанные цветами. По закрайкам дороги цвела медуница, а в её пышных медово-жёлтых соцветиях недвижно дремали осыпанные желтой пылью жуки-бронзовки. На венчиках склонившихся цветов лениво возились пьяные от нектара шмели. Пронизывая воздух гулом, над головой звенели пчёлы, напряжённая деловитость чуялась в их полёте. Празднуя праздничные брачные дни, порхали над цветами бабочки, и нестерпимый звон стоял от кузнечиков, дождём рассыпавшихся из-под моих ног. – я пошёл другой дорогой – не автомобильной, а тропой вдоль реки по лугам.

На другой стороне реки радовали глаз поля поспевающей пшеницы, были обильны травой, густы и луга, ждущие сенокоса. Вдыхая медовые запахи трав, я проходил полевыми тропинками, по пояс утопая в траве.

От отцов и дедов своих, наверное, унаследовал я эту счастливую способность радоваться урожаю пшеницы, летним погожим дням, переживать и испытывать самое простое и мирное на земле счастье. Никогда не отделял я себя от видимого, осязаемого, любимого мною мира – от полей и лесов, нас окружающих, от близких и родных людей, дышащих одним воздухом, одними глазами смотревшими на мир. Сверкающий мир был открыт передо мной уже в самом раннем возрасте, – мир, полный любви и солнечного света. Всё было счастливо и покойно в этом подоблачном, земном и теплом мире в природе. И я чувствовал тогда своим худеньким детским тельцем материнское тепло Земли, ласково меня обнимавшей… Стремление к миру, к тишине зародилось и живо во мне во всей силе.

– — – — – — – — – — —

Мой путь по малой речке в зелени прибрежных кувшинок проходил мимо озера, у которого и названия-то не было: его просто называли «большой водой» и так и осталось озеро с названием «Большое».

А на берегу сидел рыболов, пожилой дед с неровной седой бородой. Как будто мне знаком был его сгорбленный профиль. Он, как и я, присевший рядом, глядел в воду на голавлей, внимательно смотрел на поплавки двух своих удочек, закреплённых на колышках на берегу. Он мял в корявых пальцах травинку. Солнце светило на его открытую седую голову, на загорелые дочерна руки.

– Обмелела река, – говорит он после приветствия. – Курица, и та перейдет вброд. Теперь смотри сам: на моей памяти от этого края озера по вдоль стояли деревья лесополоса до самого до противоположного края, где речушка наша вытекает из озера. Сейчас видишь: весь лесок повырубили. Сосны на строительство попродали, деньги-то надо было где-то брать… —

Я смотрю в ту сторону: спускаясь покато к реке, зелеными волнами с цветочными вкраплениями колыхались луга. У самого берега беспомощно прилепилось несколько деревьев, а дальше, как сыпь по нездоровому телу, торчали обгорелые голые пни.

– Теперь, скажем, рыба, – продолжал он, поворачиваясь ко мне лицом, – сиди день-деньской и благодари бога, коли поймаешь с десяток-пяток. И все мелочь и ерши замучают. Ершей развелось, а путной рыбы – язя или сорожки той же, скажем – нету… —

– Что ж, в прежние времена рыбы больше было? —

– Какие сравнения! – подхватывает рыбак оживлённо, раньше, бывало, лещей ловили, язь был… А теперь малявку сорогу поймаешь, и той рад… —

Я слушал его и думал о тех, не так уж отдалённых временах, когда стояли и над речкой большие деревья, лес, – правда в детстве все «деревья были большими»…

Вспомнилась рыбалка с соседом на сеть-невод. – Рано поутру мы спускаемся к озеру, к лодкам, привязанным к прибрежным деревьям. Ещё бежит-стелется над водою сизый туман. Две собаки, моя и соседская «катятся» по склону берега впереди нас: они такие же рыболовы и ягодники, и грибники, как и люди, везде с ними. Собаки выгоняют из травы осоки на берегу утку, и она плывёт по озеру, задрав голову и распуская по зеркальной глади воды два серебряных уса; потом ныряет, и её долго не видно, точно совсем ушла в воду.

Взрослый рыбак бойко расправляет сети и укладывает в лодку. Потом мы плывём, поскрипывают в уключинах вёсла, весело встает над дальним лесом солнечный диск рассыпая всюду зайчиков. Я сижу на сухом неводе, смотрю на озеро, где плавают вдоль берега пара уток. И когда мы, переплыв озеро, подходим к месту лова, к глубокому берегу, над озером уже нет тумана, макушками вниз отражаются расцвеченные осенью берега, и вода кажется такой прозрачной, что видна каждая травинка на дне. И быстро и неслышно подплываем мы к берегу. Я прыгаю на мягкий лесной мох и остаюсь смотреть, как ловко и споро сбрасывает рыбак невод, как быстро и бесшумно делает круг лодка. Потом мы вместе выбираем в лодку у берега невод, и лобастая голова рыбы показывается нам в замутившейся воде.

– Щука! – шепчет рыбак, раскрасневшимися от холодной воды руками хватая тетиву невода.

– Щука! – глазами говорят собаки, успевшие обежать озеро, и с берега заглядывающие в лодку.

– Щука! – единым вздохом выговариваю и я, пятнадцатилетний, впервые на такой рыбалке и тоже с околевшими красными руками.

И по тому, как начинают дрожать рыбацкие перебирающие тетиву руки, как трясётся над водой его небольшая бородёнка, догадываюсь, что нам попалась та самая – «древняя пудовая щука-непоймайка», о которой я наслышался рассказов на деревне. Как будто она пойманная кем-то с лодки таскала эту лодку в месте с рыбаком по всему озеру пока не обрывалась леска и так не один раз.

Когда выволакиваем весь невод в лодку, в нём, в самой мошне, лежит чёрная неподвижная колода-бревно. Рыбак с трудом переворачивает «колоду» в лодку и судорожно кричит:

– Бей, бей в голову! —

Я вижу, как оживает, поворачивается «черная колода», как топырятся, хватая воздух, страшные жабры и открывается пасть, в которую, как в печь, можно засунуть большую сковородку. «Бей, бей!» – повторяет рыбак и я бью щуку веслом промеж зелёных глаз в огромную голову. Показав нам скользкое своё брюхо, извернувшись под неводом, щука с такою силою ударяет хвостом о лодку, что мы долго не можем проморгаться от залепившей нам глаза грязи, выпроставшей из-под лодки, прижатой к берегу.

Эта щука была – моё счастье. Закидывая невод, рыбак мне говорил: на твоё счастье! Теперь он смотрит на меня своими маленькими зелёными глазками, и улыбка раздвигает его усы.

– Под такое дело – выпить! – говорит он, подмигивая глазом.

– Выпить! – должно быть соглашаются собаки, тявканьем, видя радость на лицах хозяев.

И опять, садясь на вёсла, рыбак начинает рассказывать знакомые мне деревенские байки, – какая это была «непоймайка-щука» и что это у одного меня такое большое на рыбный лов счастье.

– — – — – — – — – — —

Как рассказать об этих, теперь далеких днях, когда в моём существе закладывалась переполнявшая меня радость жизни?

Каждую весну на речке у нас сносило мост деревянный и опять его приходилось восстанавливать. Конечно, его разбирали перед половодьем. Но так случилось (совпадение, чтобы нам показать всю силу природы), – что однажды забыли разобрать мост вовремя. И отец (а он приехал почему-то в отпуск весной к бабушке в деревню) взял меня с собой темным вечером, почти ночью смотреть на большую воду.

Мы сошли с крыльца в темноту. Под ногами по дороге бежали ручьи, гулко шумела вода в реке, голые и невидимые колыхались над нами деревья. Вода ревела почему-то во всегда спокойной раньше речке; будто дикая, чудовищная сила рвалась – так мне запомнилось. Я стоял перед чем-то страшным и несокрушимым, двигавшимся как смерть, как судьба. И вдруг отец взял меня за руку. Всё рухнуло в свете фонарей, – народу было много, все деревенские вышли смотреть. Я стоял тогда ошеломлённый, держась за отца. Всё, чему верил, что казалось незыблемым, рухнуло, плыло в тёмную бездну.

Днём я увидел печальную картину. Там, где был мост, неслась и шумела мутным потоком река, вывернутое с корнями дерево застряло на сваях, вот почему было так шумно. Впечатление катастрофы, грязи и беспорядка было так сильно, что я даже отвернулся и слёзы появились на глазах. Быть может, с тех пор я не люблю ранней весны, половодья.

Но зато с какой радостью мы встречали первые дни лета, дни зацветания, жаркое лето, такое же как теперь, когда я приехал после долгого отсутствия.

– — – — – — – — – — —

Тихие дни, тихие ночи. Я просыпаюсь на сеновале. Будят меня знакомые голоса, хлопанье крыльев и бодрый петушиный крик как бы у самого уха. Душисто пахнет сено. Ласточки-касатки снуют над головой, со свистом ныряют они в открытые, освещённые солнцем ворота сарая, исчезают в высоте голубого, сверкающего и безбрежного мира неба. В прорвавшемся в сарай солнечном луче плавают, пляшут золотые пылинки.

А за завтраком, похожая на мою бабушку старенькая тетя Зоя угощала меня парным молоком и своим, испечённым в печи хлебом.

– Вот ты, мил дружок, по лесу шел, а не на автобусе ехал. А знаешь ли, что медведей у нас стало много больше прежнего. – И рассказала она историю, будто бы случай – байка, ходившая слухом по деревне:

«Вьётся узкая тропа по густому лесу. И шёл человек (так же как ты – тёти Зоины слова) – неся за спиной рюкзак и чутко вслушиваясь в зелёную тишину леса. И так же, с сучка на сучок, неслышно перелетали за ним две сороки. Дорогой человек остановился и присел на обросший мохом и лишаями пень. Не спеша он стянул с натёртой ноги тяжелый кирзовый сапог и снял шерстяной носок. Тогда из-за другого пенька, рядом под ноги человеку выкатился бурый маленький медвежонок и, приняв за своего, стал весело играть и кувыркаться у его ног. У человека от испуга позеленело в глазах: за спиной его, у высокой сосны, на задних лапах стояла медведица: он в полглаза её заметил, едва чуточку повернул голову-то, и застыл. Так они – зверь и человек – долго и неподвижно оставались друг против друга, а медвежонок беззаботно катался у их ног. Кто знает, чем бы окончилась нежданная лесная встреча, не махни человек рукой, держащей носок. Носок вырвался из руки и полетел прямо в нос зверю. Бог знает почему, это показалось зверю страшнее выстрела из ружья, и, рявкнув, пачкая мох и ломая молодые деревья, быстрее ветра зверь убежал, умчался в лес. Человек тот, усмехнулся, посадил он медвежонка в мешок и спокойно пришёл в деревню».