- -
- 100%
- +
Глава 1. Тростниковый стержень
Эдирне. Султанский дворец. 1443 год.
Тишина.
Тягучая, плотная, словно застывший мёд, она заполнила собой всё пространство султанских покоев. Воздух, пропитанный запахом пыльных персидских ковров, кисловатым духом чернил и почти неуловимым, горьковатым ароматом тлеющего уда в бронзовой курильнице, казался неподвижным.
Эту гнетущую тишину пронзал лишь один звук – раздражающее, монотонное царапанье.
Калям… тростниковое перо в руке одиннадцатилетнего шехзаде Мехмеда вздрогнуло. Всего на миг. Но этого хватило, чтобы жирная, похожая на уродливого паука клякса расплылась по драгоценному пергаменту.
– Снова, – голос наставника, Муллы Гюрани, упал в безмолвие комнаты тяжело, как камень, брошенный в глубокий колодец. – Ты опять не слушаешь, шехзаде. Твой разум витает там, где ему быть не положено.
Мехмед дерзко вскинул подбородок, его тёмные глаза сверкнули непокорным огнём.
– Я всё понял! «Глагол»… «корень»… К чему вся эта тягомотина? Арабская вязь создана для священного Корана, а не для этих СКУЧНЫХ правил!
– Скучных? – Мулла Гюрани медленно, всем своим иссушенным телом, поднялся. Высокий, худой и прямой, как натянутая стрела, он был воплощением строгости. – Ты смеешь называть скучным ключ к величайшей мудрости? Твой прадед, Баязид Молниеносный, да упокоит Аллах его душу, был грозным воином, но склонял голову перед учёностью. Твой отец, сам Султан Мурад, слагает стихи, что трогают сердца. А ты… наследник великого престола, не можешь запомнить простое спряжение.
– Я запомнил! – вспыхнул Мехмед, чувствуя, как кровь приливает к щекам. – Но пока мы здесь сушим чернила, ромеи за стенами Константинополя потешаются над нами! Они смеются! А я должен…
– Ты должен ЗНАТЬ ГРАММАТИКУ, – отрезал Мулла Гюрани.
Его взгляд метнулся к стене. Там, на специальном крюке, висел тонкий, отполированный до зеркального блеска прут. Гибкий и страшный в своей простоте стержень из тростника.
Мехмед инстинктивно сжался, но гордыня, текущая в его жилах вместе с кровью Османов, не позволила ему отступить ни на шаг.
– Ты не посмеешь.
Мулла Гюрани, не отводя взгляда от мальчика, снял прут с крюка.
– Твой отец, великий падишах, призвал меня из самой Бурсы. Он вручил мне этот самый тростник и молвил: «Сын мой упрям и горяч, как необъезженный жеребец. Доверяю его обучение тебе, о мудрейший. Если слова окажутся бессильны, говори с ним так».
В глазах Мехмеда потемнело. Он – сын падишаха. Он – будущее империи.
– Я – КРОВЬ ОСМАНА! – выкрикнул мальчик, вкладывая в этот крик всю свою ярость.
– А я – твой учитель, – голос Гюрани не дрогнул ни на миг.
Прут со свистом рассёк воздух и опустился на выставленную ладонь. Раз. Два. Мехмед до боли закусил губу, отказываясь подарить наставнику хотя бы звук. Боль была острой, жалящей, но унижение… унижение обжигало сильнее раскалённого железа.
– Ты будешь сидеть здесь, – произнёс Мулла Гюрани, возвращая прут на место, – пока эта страница не будет переписана без единой ошибки. Даже если на это уйдёт вся ночь.
Мехмеда трясло от беззвучной ярости. Он ненавидел этот прут. Он ненавидел грамматику. И в этот миг, кажется, почти ненавидел своего наставника.
Именно в этот момент массивная, покрытая искусной резьбой дверь в покои беззвучно отворилась.
На пороге стоял он.
СУЛТАН МУРАД II.
В своих простых, тёмных одеждах, с глазами, полными вечной вселенской печали, правитель великой империи скорее походил на уставшего от мира странствующего дервиша, чем на грозного воителя.
– Падишах… – Мулла Гюрани почтительно склонил голову.
Мурад медленно вошёл, его мягкие сапоги утопали в ворсе ковра. Взгляд султана миновал учителя и впился в сына. Скользнул по предательски покрасневшей ладони, задержался на кляксе, застыл на упрямо сжатых челюстях мальчика.
В комнате воцарилась такая оглушающая тишина, что Мехмед слышал гулкий стук собственного сердца в ушах. Он ждал чего угодно: гнева, приказа, нового наказания.
Но Султан Мурад II лишь глубоко вздохнул.
Это был не тот вздох, которым дышат. Это был вздох, которым сдаются перед неизбежным.
– Снова, – тихо, почти шёпотом, произнёс падишах. И от этого спокойствия по спине Мехмеда пробежал холод. – Мулла Гюрани обучает лучшие умы Бурсы. Почему же он не может справиться с тобой одним?
Мехмед молчал, уставившись в пол.
– Твой брат Алааддин… – начал Мурад, и сердце мальчика болезненно сжалось.
Алааддин. Старший брат. Идеальный сын. Храбрый воин, послушный наследник, благочестивый мусульманин. Тот, кого отец любил безгранично. Тот, кто так нелепо и внезапно покинул этот мир, оставив после себя лишь зияющую пустоту…
«Почему ты не можешь быть, как он?» – этот невысказанный вопрос повис в воздухе тяжелее крепостной стены.
– Алааддин в твоём возрасте уже знал Коран наизусть, – продолжил Мурад, обращаясь скорее в пустоту, чем к сыну. – Его сабля была остра, но ум – ещё острее. А ты… Ты воюешь с собственным учителем.
Султана раздражала эта вспыльчивость, эта неуёмная, почти дикая энергия в младшем сыне. Он видел в ней не созидательную силу, а разрушительную опасность. Государству нужен покой, а этот мальчик, казалось, был рождён для бури.
Мурад устало провёл рукой по лицу.
– С тобой в одном классе учатся и другие. Сыновья покорённых правителей. Заложники чести. Посмотри на юного Влада.
Мехмед невольно бросил взгляд в тёмный угол комнаты. Там, за таким же низким столиком, сидел другой мальчик, чуть старше его. Влад, принц Валахии. Тёмноволосый, молчаливый, с глазами старыми, как сами карпатские леса. Он сидел неподвижно, как изваяние, но Мехмед кожей почувствовал, как тот упивается его позором.
– Даже валашский заложник, – с горечью в голосе произнёс Мурад, – проявляет больше усердия, чем сын Османа. Позор.
Султан не сказал больше ни слова. Просто повернулся и вышел, оставив за собой шлейф отцовского разочарования и тонкий аромат сандала. Дверь закрылась, отрезав Мехмеда от всего мира.
– Переписывай, шехзаде, – вернул его к реальности голос Муллы Гюрани.
Унижение было полным. Отец не просто отчитал его. Он унизил его перед Владом. Перед этим дикарём, о жестоких забавах которого шептались по всему дворцу.
Мехмед снова сел за стол. Руки дрожали. Он макнул перо в чернильницу. Строка за строкой, буква за буквой. Он переписывал, но не видел арабской вязи. Перед его глазами стояло уставшее лицо отца и звучал его тихий, полный разочарования голос.
Он закончил, когда луна уже высоко поднялась над острыми шпилями минаретов Эдирне. Мулла Гюрани молча кивнул и отпустил его.
Мехмед вышел в пустой, гулкий коридор. Ноги сами понесли его прочь от своих покоев. Он шёл, пока не оказался в маленькой, редко посещаемой комнате, где хранились карты.
В углу, прислонившись к стене, его ждала тень. Влад.
– Сильно досталось? – тихо спросил валах. В его голосе не было и намёка на сочувствие, лишь змеиное любопытство.
Мехмед прошёл мимо, будто не заметив его.
– А ведь твой отец прав, – Влад неприятно, по-волчьи, улыбнулся. – Все эти книги… это для слабых. А прут – для упрямых ослов.
Мехмед резко замер.
– Замолчи, валах. Ты здесь гость. Или, если угодно, заложник. Не забывай своё место.
Влад равнодушно пожал плечами.
– Мы оба здесь заложники, Мехмед. Ты – заложник памяти своего идеального мёртвого брата. А я… я просто жду своего часа. Мой отец тоже учил меня палкой. Но я научился бить в ответ.
Мехмед посмотрел ему прямо в глаза.
– Убирайся.
Влад усмехнулся и бесшумно растворился в тенях коридора.
Мехмед остался один. Дрожащими пальцами он развернул на большом столе свиток, который прятал ото всех.
Это была карта. КАРТА КОНСТАНТИНОПОЛЯ.
Он провёл пальцем по двойной линии стен – легендарным стенам Феодосия. Он смотрел на узкий залив Золотой Рог, на величественный купол Святой Софии, отмеченный на карте.
Отец считает его глупым, неусидчивым мальчишкой. Великий визирь Халил-паша видит в нём угрозу. Влад считает его слабым.
Пусть.
Пусть они все тешатся своими стихами и древними книгами. Ему нужно другое. Ему нужно ЭТО.
Мехмед смотрел на карту, и стены дворца в Эдирне растворялись. Он уже слышал грохот чудовищных орудий, которые ещё не были отлиты. Он слышал боевые кличи воинов, которые ещё не родились.
Он не будет таким, как его отец-философ. И уж точно не станет бледной копией своего «идеального» брата.
Он станет тем, кого предсказал великий шейх Акшемседдин.
Он возьмёт этот Город. Священную цель. Kızılelma. Красное Яблоко.
И пусть тогда отец попробует сказать, что он разочарован.
Его пальцы сжались в кулак, и ноготь большого пальца с силой надавил на пергамент, прямо в центр города, туда, где возвышалась София. Он почти прорвал его. Это было обещание. Клятва, данная самому себе. И всему миру.
Глава 2. Бремя единственного сына
Эдирне тонул в мёртвой, промозглой ночи. В небольшой дворцовой комнате, отведённой для карт, царил холод. Ледяной сквозняк, что призраком блуждал по бесконечным коридорам, заставлял одинокое пламя масляной лампы отчаянно метаться, бросая на стены уродливые, пляшущие тени.
Одиннадцатилетний Мехмед не разжимал кулака. Ноготь большого пальца с такой силой впился в пергамент, в самое сердце нарисованного Константинополя, что почти прорвал его.
«Я возьму тебя».
Клятва прозвучала не для чужих ушей. Она была принесена самому себе. Внутри, там, где разгорался пожар.
Шехзаде дышал глубоко, силясь унять предательскую дрожь. Ладонь, ещё недавно горевшая от удара палкой Муллы Гюрани, уже остыла, превратившись в тупой, ноющий рубец. Но унижение, испытанное на глазах ухмыляющегося валаха Влада, жгло куда сильнее любого физического наказания.
А тяжелее всего – взгляд отца. Взгляд, в котором не было и тени гнева. Лишь бездонная, всепоглощающая усталость.
Осторожно свернув свой тайный свиток, Мехмед выскользнул в гулкие, пустые коридоры.
Застывшие в нишах, словно каменные истуканы, бостанджи – личная гвардия султана – безмолвно кланялись. Но юный принц буквально кожей чувствовал их провожающие взгляды.
Ноги сами несли его прочь от гарема, от собственных покоев. Путь лежал в крыло Дивана, к Has Oda – личным покоям отца.
Зачем он шёл туда? Объясниться? Попросить прощения? Или, наоборот, выплеснуть наружу всё, что кипело и билось в груди, словно дикая птица?
Мехмед замер у поворота, превратившись в тень. Дверь в покои Мурада оказалась неплотно прикрыта. Из щели лился тусклый жёлтый свет и доносились приглушённые голоса.
Один – отцовский. Глухой, надтреснутый от горя, которое ещё не успело остыть. Второй – Чандарлы Халила-паши, великого визиря. Мягкий, вкрадчивый, но с твёрдостью дамасской стали в каждом слове.
Шехзаде прижался к холодному камню стены, укрывшись за тяжёлой портьерой, пропахшей пылью и сандалом.
– …он был моей опорой, Халил. Моим львом, – услышал Мехмед отцовский шёпот.
Султан Мурад II, гроза крестоносцев, повелитель двух континентов, плакал.
– Он ушёл, – шептал Мурад. – Алаэддин ушёл. Мой старший, мой разумный сын… Всевышний забрал его. Забрал его и двух его крошечных сыновей в один день! Целая ветвь нашего древа иссохла в одночасье!
Сердце Мехмеда болезненно сжалось. Он вспомнил старшего брата Алаэддина. Высокого, смеющегося, всегда такого доброго к нему. Идеальный сын, безупречный воин. Любимец отца. Его жизнь оборвалась так нелепо, в Амасье, сразу после триумфального похода…
– Всевышний забрал льва, – голос Мурада дрогнул, – и оставил мне… его.
Мехмед замер. Его. Это он.
– В том-то и беда, мой Повелитель! – голос Халила-паши был лишён скорби, он звенел от плохо скрываемой тревоги. – В том-то и горе, что он остался ОДИН. Ахмед покинул этот мир. Алаэддин покинул этот мир. Остался только Мехмед.
Визирь тяжело вздохнул, и этот вздох показался громче любого крика.
– А он не готов. Он вспыльчив и не слушает улемов. Сегодня вновь дерзил самому Мулле Гюрани! А самое страшное… Вы ведь знаете, Повелитель, чем одержим этот мальчик?
– Знаю, – глухо ответил Мурад. – Константинополь.
– БЕЗУМИЕ! – почти выкрикнул Халил. – Мальчишеская мечта, которая низвергнет нас всех в пропасть! Неужели вы забыли, Султаным? Неужели вы забыли Фетрет?
Фетрет. Снова это страшное слово, от которого у старых воинов стыла в жилах кровь. «Междуцарствие». Чёрная дыра в османской истории.
– Вы забыли, как сыновья покойного Султана Баязида «Молниеносного» рвали эту землю на части? – Халил-паша чеканил слова, вбивая их, как гвозди. – Одиннадцать лет! Одиннадцать лет брат шёл на брата. Держава, что строил великий Осман и ваш дед, была почти уничтожена! Её спас из пепла ваш отец, Мехмед Челеби, да освятит Всевышний его душу. Он по крупицам собрал эту империю из окровавленных кусков.
Визирь понизил голос, заставив Мехмеда прижаться ухом к самой щели, чтобы не упустить ни звука.
– Я был там, Повелитель. Я помню. Помню, как ромеи в Константинополе потирали руки и стравливали наших принцев, словно бойцовых псов! Они держали одного у себя, как держат шехзаде Орхана сейчас, и науськивали его на другого! Нас почти не стало. Не крестоносцы нас разбили – мы сами себя почти истребили! Потому что было слишком много сыновей, и каждый жаждал трона!
– К чему ты ведёшь, Халил? – спросил Мурад. – У меня остался один-единственный сын.
– ВОТ ИМЕННО! – в голосе визиря звенело отчаянное напряжение. – У нас больше нет права на ошибку! Нет запасного наследника! А этот мальчик… если с вами что-то случится в походе… он не удержит трон. Его горячность приведёт к новой смуте. Янычары его не жалуют. Его одержимость Городом втянет нас в войну со всей Европой. Мы не можем так рисковать.
– Что ты предлагаешь? – голос Мурада был полон безысходности. – Отправить его в Манису? Спрятать подальше от глаз?
– Нет, мой Повелитель. Этого уже недостаточно. Есть только один путь.
В комнате повисла тяжёлая тишина. Мехмед слышал лишь треск фитиля в лампе и стук собственного сердца.
– Дайте ему трон, – тихо, но отчётливо произнёс Халил-паша.
Мехмед вздрогнул так, словно его ударили.
– Что? – Мурад не поверил своим ушам.
– Дайте ему трон. Сейчас. Пока вы живы. Пока вы здесь, в Эдирне.
– Ты обезумел, Халил! Я только что отчитал его за невыученный урок!
– Так пусть он сломает зубы о настоящую власть, а не о грамматику! – страстно заговорил визирь. – Пусть почувствует на своей шкуре гнев янычар из-за жалованья! Пусть попробует усмирить венгров! Пусть поймёт, что такое бремя Империи! Я буду рядом. Я присмотрю. Пусть он правит, а вы станете его тенью, его силой, готовой вернуться в любой миг. Это лучше, чем он получит престол императора, над вашей свежей могилой! Это единственный способ обучить его. Заставить повзрослеть. Или…
– Или убедиться, что он не способен?
– Или убедиться, что он не способен, – глухо подтвердил Халил. – И тогда… у нас будет время подумать. Но сейчас… у нас нет другого наследника, Султаным. У нас есть только он.
Слушать дальше было невыносимо. Мехмед отступил от двери, растворяясь в темноте коридора.
Его больше не знобило. Всё тело сотрясала дрожь от чудовищного озарения.
Они говорили о нём. Халил-паша, его главный враг при дворе, только что предложил отцу… отдать ему трон.
Но это не было даром. Это не было признанием его силы.
«Это ловушка», – понял он с леденящей ясностью.
Они не верили в него. Они хотели бросить его на трон, как бросают щенка в бурную реку, чтобы посмотреть: выплывет или захлебнётся. Халил-паша жаждал его провала. Громкого, позорного провала, после которого у Султана Мурада не останется иного выбора, кроме как вернуться и править вечно. А Мехмеда – запереть в Манисе до конца его дней.
«Они хотят меня сломать».
Вернувшись в свои покои, он не лёг. Подошёл к столу и снова развернул карту Константинополя, истерзанную ногтем.
Он смотрел на неприступные стены Города, но видел хитрые, расчётливые глаза Чандарлы Халила.
«Ты хочешь дать мне трон, визирь? Думаешь, я сломаюсь? Испугаюсь янычар и венгров?»
Холодная, злая, совсем не детская усмешка тронула его губы.
«Хорошо. Я возьму твой трон. Я возьму его. И первое, что я сделаю с этой властью – я заберу этот Город. Я заберу его вопреки тебе. И я заставлю тебя, визирь, смотреть, как рушатся эти стены под натиском моей воли».
Он низко склонился над картой. И его тень, в свете догорающей лампы, хищной птицей накрыла собой весь Босфор.
Глава 3. Тень на троне
Эдирне. Тронный зал. Лето 1444 года.
Трон был ледяным.
Это первое, что ощутил двенадцатилетний Мехмед, когда тяжёлая парча его парадного кафтана коснулась резного орехового дерева. Он ожидал почувствовать величие, жар триумфа, вибрацию власти… Но трон хранил лишь могильный холод и запах старого лака, смешанный с ароматом страха.
На его висках пульсировала боль. Тюрбан, увенчанный тяжёлым эгретом с рубином – символом Падишаха, – был невыносимой ношей. Этот головной убор шили не для него.
Он хранил тепло головы его отца, сурового воина Мурада. На бритом затылке мальчика тюрбан сидел неустойчиво, и Мехмеду приходилось держать шею неестественно прямо, до ломоты в позвонках.
«Только не пошевелиться. Только не уронить. Если он сползёт хоть на дюйм, они увидят».
А они смотрели.
Перед ним, склонившись в поклоне, замер весь цвет Империи. Визири в шелках цвета шафрана и неба, улемы в белоснежных чалмах, командиры янычар с обвисшими усами, напоминающими ятаганы. Море голов. Море спин.
Но Мехмед знал: стоит им выпрямиться, и он не найдёт в их глазах ни любви, ни преданности. Там будет лишь липкое сомнение. Страх перед неопределённостью. И самое страшное, что может увидеть правитель – снисходительность.
Где-то далеко, за крепостными стенами, ещё не осела пыль от копыт султанского жеребца. Его отец, Султан Мурад II, сдержал слово, данное той роковой ночью.
Он отрёкся. Он оставил трон, армию и казну мальчишке, чтобы уехать в Манису – к своим садам, книгам и дервишам. Он ушёл, уверенный, что оставляет Империю в надёжных руках.
Не в руках сына. В руках Великого Визиря.
Мехмед, не поворачивая головы, скосил глаза вправо.
Там, словно скала, о которую разбиваются волны, стоял Чандарлы Халил-паша. Великий Визирь. Старый лис даже не смотрел на своего нового Султана. Его взгляд был устремлён в зал, поверх голов, и в его расслабленной позе читалась абсолютная, подавляющая уверенность хозяина.
Он был не слугой трона. Он был его опекуном. Его тюремщиком.
Тишину разорвал удар посоха об мраморный пол. Звук эхом отлетел от высоких сводов.
– Послы Венгрии, Польши и Сербии просят дозволения предстать перед лицом Падишаха всего мира! – провозгласил главный церемониймейстер.
В горле Мехмеда пересохло. Он набрал в грудь воздуха, пытаясь найти в себе голос отца.
– Пусть войдут.
Голос предательски дрогнул, сорвавшись на петушиный фальцет. По рядам придворных прошёл едва слышный шелест, похожий на шуршание змеи в сухой траве. Халил-паша едва заметно поморщился, словно услышал фальшивую ноту лютни.
Двери распахнулись.
Они вошли не как просители. Они шли как завоеватели, осматривающие трофеи. Стук тяжёлых сапог, звон шпор, скрип кожаных ремней – эти звуки казались чужеродными в тишине восточного дворца. Варварские бархатные дублеты, отороченные мехом, несмотря на летний зной, делали их фигуры огромными.
Они смотрели не на грозного владыку. В их глазах читалось любопытство зевак, пришедших посмотреть на ярмарочную диковинку. На ребёнка, который решил поиграть в Султана.
Венгерский посол, высокий рыцарь, чьё лицо было иссечено ветрами равнин Паннонии, небрежно развернул пергамент.
– Король Владислав и воевода Хуньяди шлют приветствия новому… правителю Османов, – произнёс он на ломаном турецком, намеренно коверкая слова. В его интонации сквозила неприкрытая издёвка. – Мы слышали, что великий Мурад удалился от дел. Мы надеемся, что юный Султан обладает мудростью старцев и будет чтить мирный договор, подписанный в Сегеде. Вы ведь клялись своей священной книгой?
Мехмед сжал подлокотники трона так, что побелели костяшки пальцев. Дерево врезалось в кожу. Он помнил этот договор. Унизительный мир. Отец поклялся на Коране не переходить Дунай, отдал сербские крепости, вернул всё, что годами завоёвывал мечом, лишь бы купить покой.
– Мы чтим клятвы наших отцов, – произнёс Мехмед. Он старался говорить тише, чтобы голос звучал твёрже. – Пока неверные… пока наши соседи чтут свои.
– Неверные?
Венгр усмехнулся. Он смотрел не на мальчика. Он перевёл взгляд на Халила-пашу, словно спрашивая взрослого: «Вы позволите этому щенку лаять?»
– Мы – рыцари Креста. И мы рады, что у Османов теперь… столь молодой и перспективный правитель.
Это была пощёчина. Публичная, звонкая, наотмашь. Они смеялись над ним прямо в его тронном зале. Они видели перед собой не Мехмеда Завоевателя, а испуганного птенца, выпавшего из гнезда.
Халил-паша сделал шаг вперёд. Одно плавное движение, и он заслонил собой Султана, отрезая его от зала.
– Послы устали с дороги, – бархатным, властным баритоном произнёс Визирь. В его голосе не было угрозы, только холодная вежливость, от которой стыла кровь. – Великий Диван рассмотрит ваши грамоты. Пир в вашу честь уже накрыт.
Он лениво махнул рукой, и стража, повинуясь жесту, вежливо, но настойчиво стала вытеснять делегацию к дверям. Халил даже не повернул головы к Султану. Не спросил дозволения.
Он просто распорядился. Как распоряжаются перестановкой мебели в собственном доме.
Когда тяжёлые двери с грохотом закрылись, в зале повисла гнетущая тишина. Казалось, даже пылинки в лучах света замерли.
– Повелитель, – Халил наконец повернулся к Мехмеду. В его глазах было то самое выражение, которое мальчик ненавидел больше всего: смесь скуки и учительской строгости. – Вам не стоило говорить про «неверных». Мы только что заключили мир. Европе нужен покой. Нам нужен покой. Не дразните льва, когда у нас в руках лишь деревянный меч для тренировок.
– Я – не деревянный меч, Лала!
Мехмед вскочил. Тюрбан опасно качнулся, грозя упасть.
– Я – Падишах! Почему ты говоришь за меня? Почему ты смотришь на них так, будто извиняешься за то, что я сижу здесь?
Халил вздохнул. Тяжело, демонстративно, словно у него болела голова от детских капризов.
– Потому что я берегу вашу голову, мой Султан. Пока вы учитесь носить этот тюрбан, кто-то должен держать небо над Империей, чтобы оно не рухнуло вам на плечи. Ваш отец доверил вас мне. И я буду управлять… то есть, помогать вам править, пока вы не повзрослеете.
Визирь слегка поклонился, но в этом поклоне было больше издевательства, чем почтения.
– А теперь идите. Учителя ждут. Грамматика и теология не выучат себя сами.
«Идите».
Как мальчишке. Как провинившемуся слуге.
Мехмед хотел закричать. Хотел приказать бостанджи схватить этого наглого старика, бросить его в темницу. Но он посмотрел на янычар, стоявших вдоль стен каменными истуканами.
Их лица ничего не выражали, но глаза… глаза смотрели на Халила. Они видели в нём силу. Казна была у Халила. Печать была у Халила. Реальная власть была у Халила.
У Мехмеда был только трон, который был ему велик.
Он резко развернулся, взметнув полами кафтана, и быстрым шагом вышел из тронного зала, чувствуя спиной тяжёлый, оценивающий взгляд Великого Визиря.
Он бежал. Статус не позволял Султану бегать, поэтому внешне он шёл, но внутри он нёсся галопом. Прочь от этих душных залов, прочь от взглядов, пропитанных жалостью.
Ноги сами привели его в сад, в самый дальний уголок, где старые платаны сплели кроны, создавая густую тень. Здесь пахло не ладаном и воском, а нагретой землёй, жасмином и свободой.
На простой деревянной скамье сидел человек в грубой одежде дервиша. У него было худое, одухотворенное лицо, а в бороде серебрилась мудрость прожитых лет.
Акшемседдин.
Духовный наставник. Лекарь душ. Единственный во всём дворце, кто смотрел на Мехмеда не как на проблему, а как на надежду.
Увидев юного правителя, Акшемседдин не вскочил, не начал бить поклоны. Он лишь мягко улыбнулся, отложив чётки, и жестом пригласил мальчика сесть рядом.