Солнцем поцелованные

– А похоронки, Гань, почти в каждый дом. Тётя Тася на мужа, и на обоих сыновей уже получила. Кончится ли война эта проклятущая. А, Ганя? – о своём думает Верка, сжимая сухие Ганькины ладошки.

– Перед вами мы в долгу. Знаешь, Вер, страшнее всего был бабский спрос в каждой деревне, в городе: «Докуль отступать-то будете?» Скрозь землю бы провалился от стыда, только в глаза эти ваши не смотреть. Можно было бы, я б на деревяшке этой воевал, только чтоб Гитлера, гада поганого, своими руками удавить. Чтоб прийти сюда и, вам в глаза глядя, сказать:

«Всё!». А они вот там, а я тут, обрубок несчастный!

– Эх ты, вояка. Пойдем, Ганя, по домам. А то продрогнешь. Я провожу тебя, нам же по пути. Холодно стоять-то…

– Да помню я, Вер, что по пути, – спохватился Ганька, и сам уже обхватил Верины ладошки и поднес их ко рту, согревая своим дыханием: – Пойдем, пойдем…

А в избе тихо. Матрёна вдруг обнаружила, что Пашки нет в комнате – выскочила когда-то, а она и не приметила со своими шумными гостями.

Обеспокоенно заглянув в окна, Матрена подошла к сундуку, и устало села под портретами. Перекрестившись на божницу, подняла голову к сыновьям:

– Матвеюшка, Федькяя! Сидите тут, ничо не знаете. Пашку – то как председательшу, на машине привезли. С фронта приехала. Самая настоящая медаль у ей на груди. «За отвагу». Во какая у вас сестренка боевая, живая, слава Богу… Только вот с брюхом она, – виновато крестится Матрёна. – А хоть и с брюхом! – рассудительно увещевает саму себя: – На то она и бабская доля, с брюхом ходить. Как без этого? Не будь я тогда с брюхом, кто бы щас в танкисты подался, а, Матвей? А тоже ведь война шла, гражданская. Не осуждайте там шипко девку. И не переживайте, мы с батькой в обиду ее не дадим.

Анютка у печки только качает головой, потом решительно шагнула к Матрёне:

– А мне сегодня мама приснилась. Уходит от меня по полю, оглянётся и рукой помашет. Я хочу её догнать, а она мне так пальцем погрозила, нельзя, мол. Я остановилась, а она, радёхонькая, помахала мне и пошла. И такая она красивая. Платье любимое, с белым воротничком…

Матрена испугано взмахнула руками:

– От ишо придумала… Догнать. Не надо её догонять.

– А во что мы лялечку завернём, как Паша родит?

– Ой! Правда, доча! Давай-ка посмотрим в сундуке.

Занырнув в сундук, Матрёна достала мужские рубахи, еще какие-то лоскуты. Вдвоем с Анюткой начали резать на столе, выкраивая пеленки.

– А вот ещё! – бежит к столу с беленькой рубашкой от сундука Анютка. Взяв в руки рубашку, Матрёна вдруг выпрямилась и строгим, чужим каким- то голосом сказала:

– Эту не дам. Крестильная, Матвейкина. – Тут же взяла из рук Анютки вторую:

– А это Федькина.

Положив на стол ножницы, отошла к портретам на стене. Судорожно прижав рубашки к лицу, нюхала скрытый между ниточками и швами запах, в надежде, что он ещё живёт там. Тонкий, едва уловимый, а может и почудившийся, он исчез. Спрятав лицо в находку, постояла она, вытерла набежавшие слезы, прижала рубахи к губам, целуя, прятала в них вырвавшийся плач. Потом обреченно подошла к столу и сложила крестильные рубахи аккуратной стопкой в приготовленное для пеленок.

Елисей, сгорбившись, сидел у печи, покуривая в нее, терзал душу мыслями. Жалко ему было Пашку. Ох, как жалко. Да куда попрёшь против деревенской молвы!

– И чо ты сел-то? Как колода! Сидит каво-то, кыхыкает! Девка голоушая выскочила, и нету сколь время! Иди, погляди, где она. Ладно, если с Веркой ушли. Иди-иди, кряхтит там… – неожиданно смело разошлась вдруг Матрёна на старика. Тот будто этого и ждал. Нахлобучив шапку на голову, схватил шубейку и бросился на поиски дочки.

А Пашка сидела в пригоне, спрятавшись там от скандала в доме. Уселась на мешки с соломой возле коровы и, слушая тягостные утробные вздохи Ночки, унимала себя. А ещё успокаивала расходившегося малыша, который выставлял то локоток, то коленку, то пяточку. И весь живот от этого буквально ходил ходуном. При свете луны, заглядывающей в дверной проём, гладила ладошками отбеленную материнскую нижнюю рубаху, казавшуюся шевелящимся сугробом.

– Терпии, солдатик мой. Не бомбёжка, переживём. Ох, и кусаются бабы, – глотала слёзы, катившиеся с заветренных щек к уголочкам губ. Вытащила из-под себя скомканную веревку, на которую уселась впотьмах, теребила пеньковый её конец. Тут дочку и нашел Елисей. Скрипя валенками по снегу, забежал в сарай:

– Пашка! Ты чего это убежала-то? Хорошо, что по следам сдогодался, куда ты! Ты… ты чего это удумала? – припав на коленки возле дочки, он схватил её за руки, отбросил в сторону веревку: – Брось ты эту Райку слушать. Она ж как пустобрех, – мимо ни разу не пройдет, чтоб не облаять, – успокаивал он.

– Да ты что, тять… Думаешь я там выжила, чтоб у тебя тут в петлю залезть? Да уеду я от вас! Уеду, чтоб стыда не хлебали из-за меня. Денек отдохну и уеду!

– Штааа? Штаа запотеяла! Уеду! Я те уеду! От живых тятьки с маткой она уедет! – гремел Елисей, в душе обрадованный, что у дочки и дум про веревку не было. Корова, и та облегчённо выдохнула, казалось, прислушиваясь к разговору, прядала ушами.

– Женатый он, тять. Грех это, разве ж я не понимаю. Земляк наш, с города. Семь лет до войны прожил с женой, врач она, а детей бог не дал. А я пока его выхаживала, прикипела, как к родному. Из-за ранения на передовую меня больше не послали. Оставили при госпитале. День на операциях, а вечером около него посижу. Поговорим с ним, и вроде как дома побываю. А он потом, как выписался, в госпиталь нет-нет, да и заскочит: то раненых своих завезет, а то просто меня увидеть. Вот и получилось, что такой у нас папка будет, чужой. Прости ты меня, тять, прости Христа ради. Уеду я отсюда, уеду! Чтоб вам не краснеть за меня. Ты не переживай, – глядя в сторону, мимо отца, говорила Пашка. Понимала, что стоит глянуть в отцовское лицо – и разрыдается.

– Даже не думай. От живых тятьки с маткой она уедет, – обняв в темноте дочку, баюкал ее Елисей Иваныч, утихомиривая и скопившееся её, так и не прорвавшееся наружу рыдание, и заметные толчки будущего ребенка. Злясь на собственное косноязычие, не находил каких-то важных и нужных слов:

– Никакой это не грех, слышишь ты. Не грех. Человек родится – разве это грех? Это ж счастье великое! Убивают вон, сжигают целыми деревнями, это вот грех! У меня ведь тоже, доча, за душой такое имеется! Так и не знаю, грех или счастье. В германскую я в плен попал, ранетый. Нас разобрали ихние кулаки, в работники. Нога моя зажила. И стал я по хозяйству работать.

Куда денешься, думаю, всё одно потом выпытаю дорогу, да и убегу. А можа, думаю, сами отпустят. Но и приглянулся я хозяйской дочке. А потом и хозяин во мне души не чаял. Я ж, не смотри, што невысокий, молодой был, как конь чертоломил. – тяжело вздохнув, Елисей без нужды разминал в руках соломенные охвостья. Потом, собравшись силами, продолжил:

– Родила она от меня двойню, слышь, дочка, – в темноте лица Елисея не было видно. В полумраке сарайчика Пашкины глаза, казалось, были с пол- лица от удивления.

– Нооо. Рыженькие оба, как наши Федька с Матвейкой. Год я их пронянчил. Кровь-то моя, она сильная, – блеснули слезой Елисеевы глаза. Вытерев их торопливо кулаком, он продолжил: – А потом революция, парень её возвратился с войны, с которым они обручены были. И фатер, батька по-ихнему, от греха подальше меня отправил в Расею. Так-то вот. И собираются Матвейка-то с Федькой на войну, в сентябре, а я им вот тут же, Паш, говорю: «Попадутся вам в рукопашной рыжие, дак не убивайте их, Христа ради!».

Они мне: – Ты чо, тятя? Фашиста в живых оставлять? А я им, – мол, рыжие – все, как солнцем поцелованные. Грех это – детей-то солнечных убивать. Ушли они на фронт, а я тут все углы промолил, штоб отвёл от них беду, и от тех, рыжих! – опять вытирает лицо шапкой старик. – Вдруг они с той стороны придут? Вот и рассуди, Паша, кто тут прав, кто виноват, раз жизнь так крутанула.

– Погоди, погоди, тять. Погоди… А мама, а мы? Как потом мы-то, раз она там? – не могла взять в толк оторопевшая от признания Паша.

– Перво время-то шипко тосковал по своей Анне. Ханна её по-ихнему звали, а по мне – Аннушка. А потом уж тут, лет через пять, Мотю встретил. Потому вы у меня и поздние, ребятишки-то. – Вздохнул тяжело, как будто куль с пшеницей пронёс: – А вот, доча, не вымолил Федьке-то с Матвейкой доброй судьбы. А может, бог за тех, оставленных, наказует…

А тут еще ты – «уеду», – опять кое-как притоптал в себе тяжелый вдох Елисей: – Я те уедууу! Да у тебя сто процентов рыженький должон родиться! Моя кровь-то, она крепкая! Женатый он там у тебя или холостой, какая теперь разница. Мне надо, штоб у меня хоть один внук появился, по пашне со мной бегал, по двору. Штоб я учил его в тальниках удочку делать, свистульки ему резал. Федька-то с Матвейкой со своими тракторами и по девкам побегать не успели.

– Тять, ну ты и выдумал, про фашистов-то… – Пашка на какое – то время даже забыла про свои напасти.

– Какой выдумал, доча. Вот те хрест! Нас ведь трое с деревни в неметчину попадали. Не веришь, у деда Ивана спроси. Успокоилась? Пошли домой, – обрадованный Елисей заботливо помог дочке подняться с мешков и суетливо семенил рядом, придерживая колючую шинелку, чтобы не свалилась с плеч. – Не застудилась бы, – ворчал, заглядывая в лицо.

Когда отец с дочкой пришли в дом, гостей уже не было. Только Матрена обеспокоенно заглядывала в окошки, убирая со стола, да рассказывала безмолвным Федьке и Матвейке про Пашину медаль да бабскую напраслину.

Несмотря на неудавшиеся праздничные посиделки, Паша мгновенно, как только нырнула под отцовский полушубок, и уснула, странным образом успокоенная разговором с отцом. Фронтовая привычка сказалась – спать даже стоя, прислонившись к брустверу окопа, если не стреляют и не нужно ползти кого-то выручать. А у тятьки сам бог велел. Только успела поглядеть на стенку перед глазами и вспомнить, как маленькая, засыпая, придумывала целые картины из трещинок и бугорков на стене: и кабан по лесу бежит, и конь с копной сена на санях по замерзшей речке поспешает. Было странно, что, несмотря на войну и бои, которые были теперь где-то неправдоподобно далеко от родного Забайкалья, этот конь с сеном и кабан остались прежними. А Елисей все ворочался на лавке у печи, вспоминая и эту злосчастную веревку, от вида которой ухнуло где-то под сердцем. И Ханна вдруг вспомнилась, хотя сколь лет уж не вспоминал, будто не с ним, а с кем чужим это было. Ребятишки вдруг вспомнились, те, рыженькие первенцы, которых он и звал-то по-русски, Петька и Иван, невзирая на то, что Аннушка по- немецки их окрестила Питером да Иоганном. А потом перед глазами стояли Федька и Матвей – упрямые, набычившиеся, которые никак не могли взять в толк, почему они должны хоть одного фашиста оставить в живых. Пусть они и трижды рыжие бы попались…

Подождав, пока по всему дому стихнут звуки, встал Елисей со своей лавки и пошел к божницам. Тускло маячило сизым светом окно, поблескивало стекло на портретах сыновей. Прохрустев промороженными в лесу коленками, опустился Елисей Иванович на половицы, которые терпеливо помалкивали и, глядя в темное лико иконы, стал молить: – Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние твое; победы православным христианом на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство… Дай, Господи, силы Паше разрешиться от бремени. Помоги Господи, жене моей, Матрене выстоять все невзгоды, дай силы людям дожить до Победы… Победы прошу, Господи, Победы русскому воинству…

Елисеевы слёзы видел только Господь, но терпеливо помалкивал. Сколько слышал он за эти годы мольбы, молчаливо внимая каждой, и не отвечая ни единым словечком. Но на сердце после этого разговора с ним становилось легче. Вот и Елисей Иванович после этого упал на лежанку возле печи, и как в траву летечком провалился – до самого утра проспал, пока не услышал тихие шаги Матрёны по кухне.

А следующий день подготовил Пашке новое испытание.

Проснувшись утром чуть позже родителей, вышла она в кухню. Умывшись, прислонилась спиной к печи, растирая поясницу, и поглядывала на мать, хлопотавшую возле печи. В сенях раздался деликатный постук. Дверь, отороченная перевитым жгутом соломы, нехотя распахнулась перед чужим человеком. Свои не постукивают. В дом вошла высокая сухощавая женщина, пальтецо которой, и манера повязывания платка безошибочно выдавали не местную.

Примечания