Одинокая ласточка

Из нас всех один я мог сказать то, что возымело бы действие.

Я мог сказать: не печальтесь, ведь я и ваш сын.

Но я молчал. Лицо у меня напряглось, щеки вздувались и опадали, я сжимал зубы. Слова, которые я мог произнести, были не нужны, слова, которые были нужны, нельзя было произносить.

А-янь знала, что не может на меня рассчитывать, что у меня свои планы и ей нет в них места.

А-янь вырвала из рук моей мамы чашку и швырнула ее на пол. Вшш! – чашка разбилась на куски, острые осколки выбили на полу несколько щербинок.

Мы так и вздрогнули. Кроткая А-янь никогда в жизни не устраивала подобных сцен.

– Мама, я знаю, ты хотела бы сына, но я умею сажать чай, разводить свиней, колоть дрова, вышивать, я могу зарабатывать, я буду о тебе заботиться!

Она схватила с подоконника швейный набор и извлекла оттуда ножницы. Не понимая, что она задумала, я подскочил к ней и сжал ее запястье.

– А-янь, не глупи, я не сию секунду ухожу, сначала я помогу вам собрать урожай, клянусь, – шепнул я ей на ухо.

Эти слова вдруг ударили мне в голову, точно хмель от лишнего глотка вина. Я совсем не подумал про одноклассников, которые ждали меня в уездном центре.

А-янь так яростно меня оттолкнула, что я от неожиданности зашатался и чуть не упал. Ничего себе, думаю, силища у девчонки.

А-янь поднесла ножницы к косе, срезала ее под корень и бросила перед маминой кроватью. Коса подрасплелась и стала похожа на обмякшую черную змею.

А-янь рухнула на колени.

– Мама, открой глаза, посмотри, я твой сын, с этой минуты – я и есть твой сын! – закричала она.

Ее мама, по-прежнему храня молчание, медленно открыла глаза.

Я собирался в дорогу. Мы с парнями договаривались встретиться в одной чайной за городом, оттуда вместе отправиться в Чжуцзи, а там найти какое-нибудь судно, которое довезет нас до Ханчжоу. Все железные дороги, которые вели от Ханчжоу на север, заняли японцы, поэтому мы могли строить планы лишь на один шаг вперед. Продумать маршрут до Ханчжоу нам помог учитель словесности, он же подсказал, где искать дешевые постоялые дворы для ночлега. Встреча должна была состояться через три дня. Но я уже пообещал А-янь, что не уйду, пока мы не соберем чай, пришлось передать ребятам, чтобы они двигались в путь и ждали меня в Чжуцзи.

Я никогда прежде не видал японцев, все, что я о них знал, я почерпнул из городских газет, радиопередач и рассказов беженцев, которых изредка встречал на улицах. В то время на войну меня звали ненависть к врагу отечества, юношеское чувство долга и слова учителя. Ненависть к врагу отечества рождается в голове, а не в сердце, это еще не та боль, что растравляет душу. Когда убили папу, японцы, о которых я слышал, превратились в японцев, которых я видел, а ненависть к врагу отечества стала кровной ненавистью. Кровная ненависть родилась в глубине сердца и рвала меня на части – я не мог не уйти.

Я знал, что мне предстоит долгий путь, и вступать на него без подготовки было нельзя. Во-первых, мне, конечно, нужны были деньги. Разумеется, теперь, когда семью постигло такое несчастье, просить денег у мамы я не мог. Однако я сумел кое-что подкопить, бережно откладывая мелочовку, которую папа выдавал мне на карманные расходы. Затяну, думаю, пояс потуже, может, и продержусь на этих медяках до Ханчжоу.

Во-вторых, одежда. Вся моя одежда хранилась в школьном общежитии, я не решился ее забрать, боялся, что заметят. После той демонстрации меня не покидало чувство, что за мной следят, поэтому мне приходилось осторожничать. Хорошо хоть остались папины вещи. Я лишь малость уступал папе в росте и мог носить все то, что носил он.

Сложнее всего было со средством самообороны. Я думал: впереди длинная дорога, попадется на пути гора – полезу в гору, попадется река – поплыву на лодке. Я мог наткнуться если не на японцев, то на пиратов или горных бандитов, значит, нужно было раздобыть оружие. Кухонных ножей, ножниц у нас дома хватало, а еще у мамы лежало несколько больших и малых шильев для починки обуви, но все эти инструменты были либо громоздкие, либо непрочные, непригодные для такого дела. Накануне утром я проходил мимо лавки мясника Яо Эра и среди висевших на стене ножей и топоров тотчас приглядел себе один нож. Им наверняка отделяли мясо от костей – на острие виднелось пятнышко крови. Нож был острым, притом небольшим, его легко можно было спрятать за поясом.

Я выбрал нож, а нож выбрал меня, и его клинок задрожал, зазвенел – я знал, что нож зовет меня. Должно быть, это и был он, тот самый предназначенный мне нож, но я понятия не имел, как его заполучить. Я все стоял и стоял в дверях как истукан, гадая, что делать дальше. Яо Эр, заметив, что я прирос к месту, поднял голову, бросил взгляд на холщовую повязку у меня на руке, вздохнул и сказал: давай отрежу тебе полоску грудинки? Пусть мама пожарит. Я знал, что Яо Эр меня пожалел, а я к такой жалости еще не привык и потому залился краской, покачал головой и бросился прочь.

Вечером я никак не мог успокоиться, только и грезил о том ноже. В конце концов я не вытерпел, сделал вид, что хочу прикупить соевого соуса, взял пустую бутылку и зашагал с ней по улице. Дошел до мясной лавки, внутри никого не было – наверно, Яо Эр отлучился по нужде на задний двор. У меня зазвенело в ушах, и не успел я хорошенько все обдумать, как рука сама потянулась за ножом, сорвала его со стены, сунула под кофту, и я развернулся и убрался восвояси. Сердце у меня колотилось так, что слышала вся улица.

Дома я запихнул нож в подушку, поужинал и рано лег спать. Всю ночь, пока у меня под головой лежал нож, мне казалось, что в подушке стучит, – уж не знаю, откуда шел звук, из ножа или из моего затылка, но я так и проворочался до утра без сна. Утром, боясь, что мама придет заправлять постель, и вдобавок переживая, что к нам заявится Яо Эр, я отыскал втихаря кусок клеенки, завернул в клеенку нож и до поры до времени отнес его в одно укромное место, положил под каменную плиту.

Схоронил нож, пришел домой, а у самого руки трясутся. Я никогда не воровал, никогда не прятал оружие, и вот в один и тот же день я нарушил сразу два запрета. Я ведь знал, как распоряжусь своим ножом. Рано или поздно его лезвие снова обагрится кровью, но уже не свиной, а человеческой – может, даже моей собственной. С той самой минуты, как я решил уйти, я не надеялся вернуться живым.

Я сбросил свою кофту и надел папину. Она еще хранила папин запах, речная вода и мыльные стручки не смогли полностью его смыть. Чудно́, но как только я переоделся, мне сразу полегчало. Надев папину кофту, я будто бы взял себе его храбрость, значит, теперь у меня был двойной запас храбрости, а с двойным не страшно. И тогда я понял: главное, чем нужно запастись в дорогу, это не деньги, не вещи и даже не оружие.

Главное – запастись храбростью.

Моих денег, думал я, надолго не хватит, на какие средства я буду добираться до севера Шэньси, пока неясно. Может, мне придется вкалывать бурлаком или грузчиком, не исключено, что я начну просить милостыню. Я должен быть готов терпеть лишения, каких дома никогда не терпел, сносить унижения, каких дома никогда не сносил. Мало научиться стоять прямо, я должен научиться вставать на колени, научиться ползать. Я должен отбросить стыд, втоптать его в пыль, в грязь. Для смерти нужна одна храбрость, для жизни – совсем другая, а мне надо дожить хотя бы до того дня, когда я пущу в ход свой нож.

Сменив одежду, я вышел из комнаты и занялся делами плантации.

Сперва я взял метлу и подмел галерею между передней частью дома и задней, расчистил ее от барахла и снял развешенную под карнизом вяленую рыбу. Галерея была местом, где мы раскладывали чайные листья, а они легко портятся и впитывают в себя посторонние запахи.

Покончив с уборкой, я водрузил на кухне котел для чаоцин – “обжарки зелени”, одного из этапов изготовления чая. Затем я попросил маму собрать в корзину связку лапши и пять яиц и со всем этим добром отправился к деревенскому мастеру чаоцин. Он из года в год помогал моему папе с обжаркой, но на сей раз все было иначе. Когда нагрянули японские самолеты, мастер тоже был на плантации, но он стоял в нескольких десятках шагов от папы, и это спасло ему жизнь. Хотя осколки снаряда его не задели, мастера придавило упавшим деревом. Я хотел проведать его и заодно упросить прийти к нам, проследить за обжаркой. Мастер не вставал с кровати, значит, покинуть дом он мог только на носилках – великое одолжение с его стороны.

Я сызмальства наблюдал за тем, как папа управляется с чаем, и даже после того, как меня отдали в уездную школу, в чайный сезон я на несколько дней отпрашивался с уроков, чтобы помочь своим. Но я был всего лишь подмастерьем, который никогда не примерял на себя роль мастера. Печь, котел и чайные листья любят объединиться против новичков, и вот теперь чай попросту подложил нам свинью – хотя весь год стояла славная погода, кончится все тем, что мы останемся с горой чайной трухи.

Накануне, увидев, как А-янь схватилась за ножницы и отрезала косу, я, честно говоря, растрогался и почти утратил решимость, подумал: ладно, никуда я не уйду, семья Яо в свое время спасла нашу семью. Мой папа был не из местных, родом из южного Аньхоя. Однажды на те края обрушился град, который погубил весь урожай; папа сгреб нас в охапку и бежал от голода на новые земли, так мы и оказались в Сышиибу. Мне тогда шел второй год. Отчаявшись, папа уже думал продать меня, чтобы прокормить остальных. Яо услышали, что папа когда-то сажал чай, и дали нам кров, с тех пор папа стал заведовать их чайной плантацией. Если бы не Яо, кто знает, кому бы я сейчас прислуживал.

И все-таки я не мог остаться. Небо рухнуло, земля разверзлась, страна распалась на части – оставшись, я лишь позволил бы семье Яо чуть дольше влачить жалкое существование. Такая жизнь все равно что медленная смерть, я не хотел смотреть на то, как они мучаются.

Поэтому самое большее, что я мог для них сделать, это разобраться с насущными делами. После сбора урожая я должен был тронуться в путь.

Зарядил дождь. Не сильный, но упрямый, он не стихал ни на минуту. Но чай не мог ждать, если чай будет ждать, он перезреет. Перезревший чай не стоит и ломаного гроша.

А-янь и моя мама с утра пораньше накинули соломенные плащи и вышли из дома. Я погнал осла на плантацию, повез им бамбуковые корзины. Сбор чая – женское дело, мужчины в нем не участвуют. Мама А-янь не появлялась на плантации, она готовила для сборщиц еду и питье, так было всегда, из года в год.

У чайной плантации нас встретила реденькая группка женщин. Мама пересчитала их: не хватало половины.

– А где все-то? – спросила мама.

Женщины молча переглянулись. Мама спросила еще раз, и одна девушка промямлила:

– Они просили узнать… в этом году по… по-старому платят?

Сборщиц чая нанимал при жизни папа, почти все они были из Сышиибу и лишь некоторые – из соседних деревень. Зная, какая беда стряслась в семье Яо, они боялись, что их теперь оставят без денег.

Мама запрокинула голову, поглядела на небо и вздохнула.

– Уж не собрались ли эти бессовестные к кому другому переметнуться? – прошептала она А-янь. – В дождь и так работа стопорится, а нам еще и рук не хватает. Может, ты сходишь, разузнаешь, что да как?

А-янь поразмыслила.

– Нельзя, уйдешь – почуют слабину.

А-янь начала разгружать осла. Она так резко стаскивала корзины, что выбившаяся щепка порезала ей руку. А-янь сунула палец в рот и стала сосать ранку, я вытащил из кармана платок, протянул ей, чтобы она остановила им кровь, но она даже не глянула на меня, только помотала головой.

Она не смела на меня взглянуть, она боялась, что взгляд выдаст ее обиду. За эти дни она исхудала, под глазами появились большие темные круги. За эти дни у нее столько всего накопилось в душе, и она не могла сбросить этот груз, выплакать свое горе. Я переживал, что она расскажет о моих планах маме, – она знала, что единственным человеком в мире, который мог сейчас удержать меня, была моя овдовевшая мать.

Но она молчала.

А-янь принялась раздавать корзины. Ее уверенность была напускной, на самом деле она растерялась не меньше моей мамы. Но она знала, что женщины не сводят с нее глаз, что их взгляды скользят по ее лицу, будто водоросли, прощупывают ее, чтобы понять, насколько она сильна, или, точнее, насколько слаба.

– Только не показывай им свой страх, – шепнул я ей. – Проявишь сегодня слабость – так и останешься в их глазах лялькой.

А-янь подняла голову и прямо посмотрела в их лица.

– Тетушки, сестрицы, в нашей семье случилось несчастье, но за работу мы вам заплатим сполна. В этот раз расчет не по дням, а по труду. Кто работает на совесть и заполняет корзину доверху, собирает двадцать цзиней[19] чая – тот получает три медяка, корзины я взвешу в конце дня. Старые правила дяди А-цюаня все знают, давайте начинать.

У женщин в головах защелкали счеты: выходило, что в этом году, если постараться, можно было заработать на пятую часть больше, чем в прошлом.

Мама была обескуражена, но не успела она ни о чем спросить, как А-янь, повесив на шею корзину, уже потащила ее на плантацию. Мама обернулась, увидела, что некоторые женщины расходятся, и запаниковала еще сильнее.

– Не волнуйтесь, тетя, они ушли, чтобы побольше народу позвать, – сказала А-янь.

И в самом деле спустя четверть часа женщины вернулись, приведя с собой новых работниц.

Чай семьи Яо продавался по разумной цене, при этом он не относился к чаям высшего сорта, тем, что собирают по принципу “одна почка, один лист”, папа разрешал срывать побеги с одной почкой и двумя листьями. За все эти годы плантация Яо обзавелась постоянными покупателями, нам служило наше доброе имя. Когда-то и нам попадались нерадивые сборщицы, срывавшие иногда побеги с тремя, четырьмя листьями, даже чайные стебли. Тех, кого папа ловил на халтуре, он выпроваживал. Хотя чай в деревне растили многие и в чайный сезон сборщица всегда могла найти где подработать, никому не хотелось уходить от Яо, потому что они платили больше других и рисом кормили от души, еще и суп с яйцом и салом на обед варили. Правила все знали, без лишних слов женщины взялись за дело.

Собирать чай А-янь научилась тогда же, когда научилась ходить, и если другие срывали побеги одной рукой, то она сразу двумя. А-янь не смотрела на куст, у ее пальцев были собственные глаза. Эти глаза направляли ее руки, и пальцы-змейки шуршали между ветками, зная, когда им сновать, когда замирать, когда рвать. Два пальца, указательный и большой, вытягивались и сгибались – и чайный побег падал в бамбуковую корзину.

Глаза на пальцах трудились вовсю, глаза на лице тоже не бездельничали. Прежде за работой взгляд А-янь скользил по сторонам, подмечая новые наряды, в которые облачились бабочки, новые цветы, которыми украсили свои шпильки шэянки, спустившиеся с гор к реке, чтобы выстирать одежду. Но на сей раз от глаз не было никакого толку. Бабочки промокли под дождем и попрятались среди веток, там, где их было не видать; цветы на склонах и теперь цвели, но все они потускнели. Для девочки, которая потеряла отца, в мире не остается красок.

Сегодня они непременно соберут больше, чем обычно. А-янь все обдумала, еще когда раздавала корзины. Раньше платили по дням, то есть не учитывали, насколько сборщицы расторопны, так что они всегда могли найти способ работать поменьше. Конечно, им и сейчас никто не мешал лениться, но отныне “работать поменьше” превращалось в “заработать поменьше”. Набитая доверху бамбуковая корзина весила двадцать цзиней. Если считать по весу, оплата за день увеличится всего на несколько медяков, зато они уложатся не в пять дней, а в четыре. Одна беда: шел дождь, чайные листья потяжелели от влаги, а значит, А-янь грозил какой-никакой убыток. Перед взвешиванием надо не забыть слить воду через сито.

Мало-помалу дождь стих, тучи раскололись на черепичные плитки, черепичные плитки превратились в рыбьи чешуйки, рыбьи чешуйки подхватил и унес ветер, и небо вдруг прояснилось, а на чайных кустах засверкали жемчужины. Стоял сезон Цинмин, но солнце припекало совсем по-летнему, как на Праздник драконьих лодок, – казалось, будто прошло не два часа, а два месяца. А-янь сняла соломенный плащ и коническую шляпу, потянулась к косе, чтобы ее поправить, но вспомнила, что косы у нее больше нет, вместо нее теперь белая траурная повязка.

Я прохлаждался в теньке под кустом. Пока что я мог отдыхать, я “заступал на смену” после А-янь. В такую жару и при высокой влажности чайным листьям нельзя залеживаться, иначе они краснеют. Мне предстояло и раскладывать чай, и обжаривать его, и скручивать – судя по всему, впереди была бессонная ночь.

Заполнив к полудню корзины, сборщицы отправились к Яо – отнести чай, а заодно перевести дух и пообедать. Они шли мимо разрушенных японцами домов. От некоторых осталось лишь полстены, кое-где уцелели ворота. Где полыхал огонь, теперь было черным-черно, а там, куда он не добрался, края свисающих балок белели, точно старые кости. Почти все владельцы уже переехали, перебрались к родне, только одной семье некуда было деваться, и эти люди так и жили среди руин. Из битых кирпичей мать соорудила очаг, голые дети кутались в обугленное, выхваченное из огня одеяло и ждали, пока сварится батат.

Рядом с матерью, пытаясь завязать разговор, топтался Плешивый. Видя, что ей не до него, он подобрал палку и принялся ворошить обломки.

От ходьбы с корзинами за спиной сборщицы взмокли. Они стянули головные платки и начали ими обмахиваться. Плешивый углядел мою маму и встал, чтобы поздороваться с ней.

– Тетушка, ну, как я голосил? Не подвел вас, а? Я когда пел про дядю А-цюаня – особенно старался, ох и долго потом горло болело.

Это он клянчил деньги. У мамы от его слов покраснели глаза, она задрала край одежды и утерла слезы.

– Плешивый, у тебя вообще сердце есть? – возмутилась одна из женщин. – Ты что, не понимаешь, каково человеку такое слушать?

Плешивый зажал себе рот.

– Ой, дурак, дурак, я ж совсем не то хотел сказать!

Он отступил на шаг, склонил голову набок, присмотрелся к А-янь, которая стояла за спиной у моей мамы, и ахнул:

– А-янь, ты отрезала косу? В городе все девушки ходят с короткими стрижками, новая мода.

А-янь густо покраснела.

– Плешивый, а когда это ты был в городе? – поддела его сборщица. – Во сне, что ли?

Все засмеялись.

Плешивый топнул ногой.

– А ты не гляди на других свысока! Я еще побываю в городе! На что спорим?

– Плешивый, ты ж еще молодой, сильный, – вздохнула мама. – Пока собирают чай, везде нужны рабочие руки, вот чего бы не найти себе дело? Только и знаешь, что языком молоть.

– Ах, тетушка, одна вы меня жалеете! Верно вы говорите, верно! – нагло поддакнул Плешивый.

Женщины завздыхали. Какой хороший был человек – дядя Ян, видать, что-то он натворил в прошлой жизни, раз у него вырос такой бесстыжий приемыш.

А-янь издалека учуяла запах свиных шкварок, и в животе у нее громко заурчало. Ее мама уже давно все приготовила. В чайный сезон она неизменно тушила рис со шкварками, приговаривая, что это самая сытная еда в мире.

Донеся корзины до дома Яо, женщины опустошили их, разобрали чашки с рисом. В доме стало людно, столов и стульев на всех не хватало, пришлось кучковаться на полу, на корточках. Но А-янь не могла присоединиться к остальным, сперва ей нужно было принять работу, взвесить чай. Наконец все было готово, А-янь села обедать, но оказалось, что у нее нет сил поднять чашку. Каждый год во время чайного сезона все трудились в поте лица, но А-янь еще никогда не уставала так, как теперь. Раньше она напрягала лишь свое тело, голова отдыхала – голову напрягали наши с ней папы.

Семья Яо производила чай с чаинками в виде длинных тонких полосок, такой чай после обжарки нельзя сушить слишком долго: пересушенные листья твердеют, после чего им трудно придать нужную форму. Нам разом принесли столько чая, что я не успел бы его скрутить, нужно было мять ногами. У чаеводов есть правило: работать руками могут и женщины, ногами – только мужчины, женские ноги навлекают беду. Это правило появилось на свет вместе с первыми чайными лавками, никто не осмеливался его нарушить. Когда-то у нас было четверо мужчин, которые по очереди обжаривали и мяли чай, но двое погибли, а третий покалечился, остался один я. Искать кого-то было уже поздно, всех опытных мастеров из чайных лавок нанимали заранее. А мои собственные руки и ноги могли делать только что-то одно – будь я хоть великим чаеводом, я не смог бы разорваться на две части.

Как только сборщицы закончили дневную работу, мама А-янь принялась с шумом раздувать меха, разводить огонь под котлом для обжарки. Мастер чаоцин, весь забинтованный и обклеенный пластырем, лежал в плетеном кресле и слабым голосом давал указания. Тепловая обработка требует большой сноровки, мама А-янь немного умела обращаться с огнем, но знатоком в этом деле она не была. Впрочем, в этот день нам было не до того, в этот день каждому из нас пришлось притвориться знатоком.

Лицо мамы А-янь то светлело, озаренное огнем, то снова темнело. Уголки глаз опустились, как будто к ним подвесили свинцовые гирьки, волосы перепачкались, покрылись толстым слоем золы. А-янь подошла, хотела смахнуть золу, но она все никак не смахивалась, А-янь пригляделась – а это не зола, ее мама за ночь поседела.

– Ничего, мама. Я тоже буду мять, – вдруг сказала А-янь.

Меха замерли; вытаращенные глаза мамы А-янь напоминали два круглых медных колокольчика.

– А-янь, ты в своем уме? Еще услышат тебя, у нас же тогда вообще ничего не купят.

– В своем, мама, – сказала А-янь. – Дай мне помочь, и мы хоть что-то продадим. Не дашь – весь нынешний урожай псу под хвост.

Моя мама бросилась закрывать дверь.

– А-янь, замолчи сейчас же! А ну как боги рассердятся?

А-янь хмыкнула.

– Все страшное уже случилось, чего мне еще бояться?

Она еще не знала: ее беды только-только начались. Страшного впереди было много, горести уже выстроились в очередь, поджидая ее на пути.

Я и сам удивился. Я не ожидал, что эта темная деревенская девочка окажется храбрее моих жеманных одноклассниц.

– Правила придумывают люди, а не боги, – сказал я. – Неужто нельзя закрыть на них глаза, если дело худо? Пусть А-янь попробует.

Все молчали.

Мастер чаоцин покачал головой.

– Отнесите меня домой, – вздохнул он. – Я ничего не видел, никому ничего не скажу. Мир и так спятил, кому нужны эти правила? Заприте двери и делайте что хотите, меня это не касается.

Я отнес мастера, вернулся, запер ворота, задернул поплотнее занавески и зажег во дворе факел из сосновых веток. В дрожащем свете огня А-янь, сидя на скамье, мыла ноги, а наши мамы вздыхали и охали. Мне это поднадоело, и я предложил им пойти отдохнуть.

Моя мама ушла, но мама А-янь не желала двигаться с места. Опустив голову, не глядя на нас, она сидела на корточках и шуршала чайными листьями, выискивала среди них стебельки.

Я стал объяснять А-янь, как надо мять чай.

– Нельзя мять слишком слабо, иначе листья не свернутся, но и слишком сильно тоже нельзя, а то ты их раздавишь.

Раньше я просто повторял за отцом, отдавая работе свои силы, но не вкладывая в нее душу, я не знал, как мне учить А-янь. Она не сразу ухватила суть – мы только начали мять, а у нее уже ногу свело судорогой. Я смотрел на устланный чайными листьями пол, думал о том, что завтра чая будет еще больше, и не мог подавить тревогу, но приходилось держать рот на замке: я понимал, что А-янь с матерью тревожатся сильнее меня.

Вдруг раздался хлопок: из факела вырвался сноп искр. Мы так и подскочили. У А-янь задрожали губы, и я спросил, что случилось. Она не ответила, только прижала руку к сердцу.

Наконец, придя в себя, она проговорила дрожащим голосом:

– Я… я видела папу.

Мама А-янь обернулась, в ее лице не было ни кровинки.

– Г-где?

А-янь указала на тень позади факела:

– Уже исчез.

У меня волоски на коже встали дыбом.

– Ты просто устала, – сказал я. – Померещилось.

– Я правда его видела, – сказала А-янь. – Он мне говорит: ты когда мнешь, напрягай пальцы ног. Левой ногой откатила от себя, правой ногой закрутила обратно – работают пальцы, а ступни только чуть-чуть приподнимаются. Наругал меня: зачем, мол, ноги высоко задираешь? Это тебе не водяное колесо крутить. Любой силач, говорит, умается, если целый день будет так мять.

Мама А-янь уткнула голову в колени и жалобно заплакала.

Растерев сведенную судорогой ногу, А-янь продолжила мять. Казалось, она и впрямь начинала разбираться в деле, работа пошла быстрее.

Приближалась полночь, я стал уговаривать А-янь лечь спать – рано утром ей снова нужно было собирать чай.

– Скоро, – выдохнула А-янь, – скоро закончу.

У нее язык заплетался от усталости.

Ее “скоро” растянулось на два часа. К тому времени, как мы домяли и пропекли последнюю горку чайных листьев, была уже глубокая ночь. Наши ноги существовали отдельно от тела – тело еще пыталось стоять, а ты все равно оседал на землю, как жидкая глина.