Пепел на Престоле. Кровь Рюриковой Земли

Глава 14. Смоленск. Тихий князь

Если Полоцк под властью Глеба был похож на волчью берлогу, полную рычания и запаха крови, то Смоленск, его южный сосед, напоминал богатое, но запущенное боярское подворье, где хозяин давно потерял хватку.

Князь Борис Святославич был полной противоположностью своему двоюродному брату Глебу. Он не любил крови, не искал ратных подвигов и считал, что бряцание мечей – удел грубых, неотесанных умов. Он был человеком новой формации, как считал он сам. Князь был грамотен, что было редкостью даже в их роду, и обожал книги. Его личная казна тратилась не на наемников и пиры, а на дорогих писцов и византийские пергаменты, которые ему привозили из Киева.

Он сидел в своем тереме, высоком и светлом, украшенном искусной резьбой и греческими тканями. Утро его начиналось не с осмотра дружины, а с чтения. Он мог часами просиживать над житиями святых или трудами отцов церкви, пытаясь отыскать в них ответы на вопросы управления государством. Он пытался править "по-умному", "по-христиански" – через увещевания, а не приказы, через милость, а не кару.

Но земля, которой он правил, не была похожа на благочестивую византийскую провинцию. Это была суровая, лесная страна, где право определялось силой. И пока князь искал мудрости в книгах, его княжество медленно расползалось по швам.

Местные смоленские бояре, могущественные и гордые потомки племенных вождей кривичей, не видели в нем настоящего правителя. Они считали его "книжным червем", "бабой в мужских портах". Они слушали его указы, кивали, а потом делали все по-своему. Они сами судили, сами рядили, сами собирали дань, отправляя в княжескую казну лишь крохи.

Но главной бедой были дороги. Торговый путь "из варяг в греки", проходивший через смоленские земли, всегда был источником их богатства. А теперь он стал источником их страха. Леса, окружавшие Смоленск, кишели разбойничьими шайками. Это были не просто мелкие воры. Это были хорошо организованные отряды беглых холопов, отчаявшихся смердов и, что хуже всего, бывших дружинников, недовольных "тихим" правлением князя и жаждавших добычи.

Они действовали нагло, почти в открытую. Грабили купеческие караваны, сжигали небольшие погосты, облагали данью дальние села. Слухи об их зверствах доходили до Смоленска, но князь Борис колебался.

– Нельзя лить кровь подданных, – говорил он на совете бояр, когда те требовали послать дружину. – Может, можно договориться? Послать им грамоту? Обещать прощение, если они сложат оружие?

Бояре лишь криво усмехались. Договариваться с волками! Его нерешительность воспринималась как слабость. А слабость всегда порождает еще большее беззаконие.

Атмосфера в городе была гнетущей. Богатые купцы, боявшиеся отправлять караваны, сидели в своих домах, теряя серебро. Ремесленники, не получая заказов, едва сводили концы с концами. На улицах стало небезопасно даже днем. Крестьяне из разоренных сел бежали под защиту городских стен, принося с собой голод и рассказы об ужасах, творящихся в лесах.

Князь Борис видел все это. Он не был глуп. Он страдал, искренне не понимая, почему его благие, "книжные" намерения приводят к таким страшным последствиям. Он молился, читал свои книги и ждал. Ждал, что все как-то уладится само собой.

Он не понимал простого закона своего времени: если земля остается без сильного хозяина, на нее обязательно придет другой. Хищник, который не читает книг. Хищник, который понимает только один язык – язык стали. И этот хищник уже присматривался к его землям с севера.

Глава 15. Смоленск. Волки на дороге

Осень уже окрасила листья в багрянец и золото, когда большой новгородский караван вошел в смоленские леса. Возглавлял его степенный и опытный купец Ингвар, который полжизни водил ладьи и обозы по великому пути "из варяг в греки". Он знал, что смоленские земли неспокойны, а потому не поскупился на охрану – два десятка крепких наемников-варягов, закаленных в боях, с большими секирами и круглыми щитами.

Они шли осторожно. Дорога сужалась, превращаясь в темный, сырой коридор между стенами вековых елей. Тишина была гнетущей, нарушаемой лишь скрипом тележных колес и карканьем воронья.

– Дурное место, – проворчал седоусый варяг, ехавший рядом с Ингваром. – Пахнет кровью.

Его слова оказались пророческими.

Засада была устроена по всем правилам военного искусства. На узком участке дороги, где с одной стороны был крутой, заросший овраг, а с другой – непролазный бурелом, путь им преградило упавшее дерево. Едва первая телега остановилась, как с обеих сторон из леса с воем высыпали люди.

Их было много, не меньше полусотни. И это не были оборванные крестьяне с вилами. Многие были в обрывках кольчуг, с хорошими мечами и щитами. Возглавлял их высокий, плечистый детина с рыжей, как огонь, бородой и одним глазом. Бывший сотник смоленской дружины, выгнанный князем Борисом за пьянство и буйный нрав, а теперь ставший "лесным князем" по прозвищу Рыжий Яр.

– Кошели на бочку, оружие на землю! – взревел он. – И тогда, может, останетесь живы!

Варяги Ингвара были не из тех, кто отдает добычу без боя. Они быстро спешились и сомкнули строй, выставив стену щитов.

– Убьем этих лесных псов! – крикнул их старший, и они с ревом бросились вперед.

Завязался короткий, но страшный бой. Варяги дрались отчаянно, их секиры сносили головы и дробили кости. Но разбойников было вдвое больше. Они не лезли на рожон, а кружили, нанося быстрые удары, заходя с флангов. Рыжий Яр и его "гвардия" из бывших дружинников действовали слаженно, как стая волков, загоняющая лося.

Одного варяга стащили с ног крюком, привязанным к копью, и тут же добили. Другому в спину прилетела стрела. Стена щитов начала трескаться.

Ингвар, понимая, что все кончено, выскочил из-за телеги с поднятыми руками, надеясь договориться, предложить выкуп. Рыжий Яр, ухмыльнувшись, подъехал к нему.

– Что, торговец, решил поговорить? – он лениво приподнял свой меч.

– Возьми товар! – кричал Ингвар. – Все возьми! Только пощади людей!

– Товар я и так возьму, – рассмеялся Рыжий. – А вот люди твои мне не нужны.

Его меч опустился. И это стало сигналом к резне. Разбойники, опьяненные кровью, добили последних сопротивляющихся варягов и набросились на беззащитных возниц и слуг.

Когда все было кончено, на дороге остались лишь изуродованные трупы, брошенные телеги и разлитое по земле греческое вино, смешавшееся с кровью. Разбойники, забрав все самое ценное – меха, серебро, оружие, – быстро растворились в лесной чаще.

Свидетелем этой бойни стал лишь один человек. Молодой парень-охотник, случайно оказавшийся на этом тракте. Он видел все, прячась в густом ельнике. Когда разбойники ушли, он, дрожа от ужаса, выбрался из укрытия и побежал. Но побежал он не в Смоленск, к слабому князю, который все равно ничего не сделает. Он побежал на север. В Новгород. Туда, где, по слухам, сидел новый, сильный князь. Князь, который не любит, когда грабят его купцов.

Смоленский хаос, рожденный безволием одного князя, уже стучался в ворота другого. И Ярослав, князь Новгородский, не был из тех, кто долго терпит стук в свои ворота.

Глава 16. Черная всадница

Псарня встретила Всеслава зловонием и оглушительным лаем. Десятки огромных псов, которых боярин Сбыслав держал для охоты на медведя и волка, бились о деревянные прутья загонов, скаля желтые клыки. Их рев, казалось, мог обрушить низкий потолок.

Старый псарь Михей, сухой и кашляющий старик с выцветшими от времени глазами, беззлобно ткнул пальцем в сторону двух самых больших загонов.

– Вот, подмога. Твои хоромы. Чтобы к полудню блестело, а то боярыня Рогнеда вернется из дозора – всем шкуру спустит. Она собак своих любит больше, чем людей.

Всеслав молча кивнул, взял вилы и лопату и направился к первому загону. Там, отдельно от остальных, сидел вожак стаи – Буран. Матерый, покрытый шрамами кобель ростом с теленка, с мутными, злыми глазами. Он не лаял, а издавал низкий, утробный рык, не сводя с Всеслава взгляда.

– С этим поосторожней, – прокряхтел Михей издали. – Людоед. Прошлого помощника чуть без руки не оставил.

Всеслав проигнорировал предупреждение. Он открыл засов и спокойно вошел в загон. Буран напрягся, шерсть на его загривке встала дыбом. Он приготовился к прыжку. Всеслав не стал на него смотреть, не стал грозить или заискивать. Он просто повернулся к псу спиной и молча, методично принялся за работу – выгребать грязную, смердящую солому.

Это был язык, который понимает любая стая. Он не оспаривал власть вожака. Он не выказывал ни страха, ни агрессии. Он просто занял свое, низшее место. Минуты тянулись. Рычание за спиной стихло. Через час, когда он уже вычистил половину загона, он почувствовал, как ему в руку ткнулся холодный мокрый нос. Буран стоял рядом, недоверчиво, но уже без злобы, обнюхивая его. Всеслав, не прерывая работы, свободной рукой почесал зверя за ухом. Пес недовольно фыркнул, но не отодвинулся. К полудню огромный волкодав уже лежал у его ног, провожая взглядом каждое его движение.

– Ишь ты, черт, – изумленно пробормотал Михей. – Ведьмак, что ли? Он ко мне-то не всегда подходит. Есть в тебе жилка.

В этой простой, понятной собачьей иерархии, в их неприкрытой силе, было больше чести, чем в словах княжеских послов. Работая, Всеслав думал. Слухи, услышанные в казарме, не давали покоя. Рогнеда. Он должен был увидеть ее, понять, с каким хищником ему предстоит иметь дело.

Шанс представился ближе к полудню, когда он нес ведра с водой от колодца. Ворота городища со скрипом отворились, и во двор въехал небольшой конный отряд, возвращавшийся из дозора. Впереди, на вороном жеребце, сидела она. Рогнеда.

В жизни, вблизи, она была еще более впечатляющей. Высокая, статная, с перехваченной у пояса тяжелой русой косой. На ней были плотные лосиные порты, заправленные в сапоги, и короткая кожаная безрукавка поверх рубахи. У пояса, в потертых ножнах, висел боевой топор. Она сидела в седле так, словно родилась в нем – прямо, уверенно, составляя со своим черным конем одно целое.

Она не спешиваясь окинула двор быстрым, хозяйским взглядом, отмечая, все ли на своих местах. Дружинники, еще минуту назад лениво переговаривавшиеся у стены, при ее появлении вытянулись в струнку. Ее взгляд скользнул по двору и наткнулся на Всеслава, замершего с тяжелыми ведрами.

Он ожидал увидеть презрение, которое обычно достается прислуге. Но он увидел другое. Ее глаза на мгновение задержались на нем. Это был не женский взгляд. Это был взгляд охотника, заметившего в чаще новое, незнакомое животное. Она отмечала его рост, широкие плечи, скрытые под рваным полушубком, то, как он стоит – не сгорбившись, как холоп, а прямо, даже под тяжестью ведер. Он почувствовал, как его словно просветили насквозь, взвесили и оценили. Он тут же поспешил согнуть спину, опустить глаза и, спотыкаясь, потащил свою ношу, стараясь выглядеть как можно более жалким и незаметным.

Она отвернулась, видимо, удовлетворившись.

– Ульф! Ко мне! – ее низкий, сильный голос разнесся по двору.

К ней тут же подскочил варяг-телохранитель.

Она спрыгнула с коня одним легким, упругим движением, бросив поводья конюху. Всеслав, проходя мимо, услышал обрывок ее фразы, брошенной Ульфу: "…людей мало, дозор слабый. На южном тракте снова следы. Не нравятся мне эти гости…"

Вечером в казарме снова пошли разговоры. Победа над вожаком Бураном принесла Всеславу толику уважения среди пришлого сброда. Ему даже налили кружку браги.

– Видал нашу боярыню? – толкнул его в бок щербатый наемник Микула. – Огонь-баба. Сегодня опять с ляхами на границе сцепилась. Разъезд ихний прогнала. Говорят, сама одного чуть топором не приложила.

– Зачем ей ляхи? – осторожно спросил Всеслав.

– А кто ж ее знает? – хмыкнул Микула. – То воюет с ними, то торгует. Хитрая. У нее на той стороне, говорят, свои уши есть. В корчме какой-то. Все ей доносят. Шибко хочет все наперед знать, наша черная всадница.

Всеслав молча пил свою брагу. Черная всадница. Подходящее имя. Он понял. Эта женщина не будет сидеть и ждать подарков судьбы. Она сама кует свою судьбу. Своим топором. И своими шпионами. И путь к его мести, как ни странно, лежал именно через нее.

Глава 17. Тени и шепот

Прошла неделя. Для Всеслава она превратилась в один долгий, серый день, наполненный вонью псарни, тяжелой работой и гнетущим ожиданием. Он научился быть невидимым. Он ходил, опустив голову, говорил, лишь когда спрашивали, и его лицо постепенно приобретало забитое, покорное выражение – идеальная маска для волка в овчарне. Но за этой маской его ум работал лихорадочно, а глаза и уши ловили и запоминали все.

Жизнь городища, такая чужая и враждебная вначале, постепенно раскрывалась перед ним, как книга, написанная грязью и кровью.

Он увидел боярина Сбыслава. Старый вояка, когда-то, по слухам, гроза ляхов и литвы, теперь превратился в обрюзгшего, добродушного старика. Большую часть дня он проводил в тереме, попивая мед и слушая сказы гусляра, или выходил на крыльцо, чтобы погреться на слабом зимнем солнце. Он был символом власти, а не ее источником. Настоящим хозяином – вернее, хозяйкой – была Рогнеда.

Именно она отдавала все приказы. Всеслав видел, как к ней на доклад приходили и войт, и десятники. Она принимала купцов, осматривала оружие в кузнице, распределяла дозоры. Она правила жестко, не терпя возражений. Ее тенью всегда был варяг Ульф – молчаливый, непроницаемый, он был ее руками и глазами, и его боялись, пожалуй, даже больше, чем ее саму. Кроме него, Всеслав выделил еще несколько человек из ее ближнего круга – коренастого, рыжего сотника Богдана, отвечавшего за обучение дружины, и вертлявого, хитрого ключника Тимоху, который знал все о запасах и казне. Это была ее стая. Ее верные волки.

Самым богатым источником сведений, как и прежде, была общая казарма. Здесь, в пьяном чаду, развязывались языки.

Однажды вечером он стал свидетелем сцены, которая ярко показала ему местные нравы. Десятник Громило, тот самый, что нанял его, проигрался в кости молодому, безусому наемнику из пришлых. Вместо того чтобы отдать долг, он, взревев от ярости, обвинил парня в жульничестве и ударил его рукоятью меча по голове. Парень упал, обливаясь кровью. Громило уже занес меч для последнего удара, и никто не осмелился ему помешать. В последний момент в казарму вошел Ульф.

– Отставить, – сказал варяг тихо, но его голос прорезал пьяный гам, как нож.

Громило замер, с ненавистью глядя на варяга.

– Он жулик, – прорычал он.

– А ты – пьяная свинья, которая готова убить воина за три медяка, – так же спокойно ответил Ульф. – Боярыня не любит, когда ее псы грызутся между собой. Отдай ему, что должен, и волоки его в лазарет. Иначе я доложу ей.

Громило, скрипя зубами, бросил на стол несколько монет и, взвалив бесчувственное тело на плечо, потащил парня к выходу. Всеслав понял: здесь царит закон силы, но эта сила принадлежит одному человеку – Рогнеде. И Ульф – ее цепной пес, которого она спускает, чтобы поддерживать порядок.

Он собирал слухи по крупицам. Услышал о караване с воском, который тайно ушел на прошлой неделе не на юг, в Киев, а на запад, к ляхам. Узнал, что многие из старых дружинников Сбыслава недовольны тем, что ими командует "баба-воевода", но боятся ее крутого нрава. А щербатый Микула, который, казалось, знал все на свете, однажды, хлебнув лишнего, прошептал ему, что видел, как ночью к Рогнеде в терем приходили странные гости – не купцы и не воины, а двое в темных плащах, похожие на лесных бродяг, и говорили они с ней долго, до самого рассвета.

Вся эта информация складывалась в одну тревожную картину. Рогнеда вела какую-то свою, очень сложную и тайную игру. Она явно готовилась к чему-то. И Всеслав, чужак в этом змеином гнезде, должен был понять ее правила, прежде чем сделать свой собственный ход. Он чувствовал, что ходит по тонкому льду над темным, холодным омутом. И этот лед мог треснуть в любой момент.

Глава 18. Отцовский нож

Шли дни. Мышцы Всеслава привыкли к однообразной работе, а руки огрубели от мокрых поводьев и щетки для псов. Но тело воина помнило другое. По ночам он просыпался оттого, что пальцы сами сжимались в кулак, ища привычную тяжесть рукояти меча. Бездействие разъедало его хуже, чем щелок разъедает кожу. Он чувствовал, как теряет хватку, как слабеет, превращаясь в того, кого изображал – забитого, бессильного бродягу.

Однажды днем это едва не стоило ему всего.

Он чинил сбрую в пустой конюшне, где обычно никого не было в это время. Кожа была толстой и жесткой, и его маленький хозяйственный ножик не справлялся. Не подумав, он вытащил из-за пазухи тот самый, подаренный Доброгнезом. Старый боевой нож, с лезвием из хорошей, темной стали и рукоятью из лосиного рога. Он легко, как масло, разрезал неподатливый ремень.

– Добрый клинок.

Всеслав вздрогнул и резко обернулся. В дверях конюшни стоял дружинник. Это был не кто-то из пьяной голытьбы, а один из старой гвардии Сбыслава – пожилой воин по имени Пересвет, известный тем, что разбирался в оружии лучше любого кузнеца.

– Да так… отцовский, – буркнул Всеслав, поспешно пряча нож.

Но Пересвет уже подошел ближе. Его опытный взгляд зацепился за то, что не должен был увидеть.

– Покажи-ка, – попросил он не приказным, а скорее заинтересованным тоном.

Отказать было нельзя – это вызвало бы еще больше подозрений. Всеслав скрепя сердце протянул ему нож.

Пересвет взял его, взвесил на ладони. Провел большим пальцем по лезвию.

– Да… – протянул он уважительно. – Это не деревенская работа. Сталь варяжская, кованая. Многослойная. Такой нож стоит, как добрый конь. Не у каждого боярина такой сыщется. Откуда у твоего отца, простого охотника, такая вещь?

Всеслав почувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Он попался. В голове лихорадочно заметались мысли, пытаясь придумать лживое, но правдоподобное объяснение.

– Он… он нашел его, – выдавил он. – В лесу. Убил варяга, который напал на него.

– Нашел, значит, – прищурился Пересвет. Его взгляд был полон сомнения. Он внимательно смотрел на Всеслава, на его руки, на то, как он стоит. – Руки у тебя для простого охотника тоже странные. Мозоли-то старые. От рукояти меча, а не от топора.

Все. Это был конец. Сейчас он позовет стражу, и его схватят. Вся его месть, весь его путь закончится здесь, в этой темной, вонючей конюшне.

– Пересвет! Какого лешего ты тут прохлаждаешься?!

На пороге стоял войт. Лицо его было сердитым.

– Твоя очередь в дозор, на Южную башню! А ты тут ножички разглядываешь! А ну, живо!

Пересвет недовольно зыркнул на войта, но ослушаться не посмел.

– Ладно, – бросил он Всеславу, возвращая нож. – Странный ты, псарь. Очень странный.

Он развернулся и ушел.

Всеслав остался один. Его била дрожь. Он прислонился к стене, чувствуя, как ослабели ноги. Он был на волосок от гибели. И его спасла лишь чистая случайность. Этого могло больше не повториться.

Эта история заставила его понять две вещи. Первое – он должен быть еще осторожнее. Каждый шаг, каждое слово, каждый предмет, который он носил с собой, мог его предать. И второе – он больше не мог ждать. Время работало против него. Чем дольше он здесь, тем выше шанс, что он совершит еще одну ошибку.

Той же ночью, дождавшись, когда казарма уснула, он выскользнул за ворота. Он нашел укромное место в овраге за городищем и там, в темноте, яростно, до седьмого пота, тренировался. Бой с тенью. Он отрабатывал удары мечом, используя вместо него тяжелую палку. Он восстанавливал скорость, силу, дыхание. Он чувствовал, как тело, изголодавшееся по настоящей работе, с радостью откликается.

В какой-то момент он так увлекся, что не заметил, как по гребню оврага прошел ночной патруль. Он замер, превратившись в камень, лишь когда услышал их голоса совсем рядом. К счастью, они прошли мимо, не заглянув вниз.

Он вернулся в казарму перед самым рассветом, измученный, но живой. И злость на самого себя придавала ему сил.

Напряжение нарастало. Он был как волк в капкане. Он чувствовал запах добычи, но не мог до нее дотянуться. А сам капкан с каждым днем сжимался все туже. Ему нужен был шанс. Отчаянный, единственный шанс вырваться отсюда и пойти по следу. И он не знал, представится ли этот шанс, и хватит ли у него терпения его дождаться.

Глава 19. Шанс на серебро

Отчаяние начинало разъедать Всеслава, как ржавчина. Прошла еще одна неделя, но он был так же далек от своей цели, как и в первый день. Случай с Пересветом заставил его затаиться, и он уже всерьез обдумывал план побега, пусть даже почти самоубийственный. Он лучше готов был погибнуть в бою с пограничным разъездом, чем быть разоблаченным здесь и умереть с кляпом во рту в подвале, как крыса.

Спасение пришло в самый неожиданный момент, завернутое в пьяный угар и ругань.

Вечером того дня в общую казарму с грохотом ввалилась туша десятника Громилы. Он был пьян, как всегда после получения жалованья, и его веснушчатое лицо было красным от браги и злого веселья. За ним втащили небольшой бочонок, и по бараку пронесся радостный гул – десятник "выставлялся".